Дурные сны

      Работа у Мезецкого не то чтобы солидная, не та, о которой следовало бы хвастаться, но ему нравится. Пахать на складе — самое то для таких, как он. Людей немного, некому угождать и придумывать что-то, чтобы поддержать разговор и скрыть свои странности, руки постоянно заняты чем-то тяжелым вроде коробок с колясками или раскладыванием товара по широким железным полкам стеллажей, а голова при этом свободна, и мысли текут вяло, обо всем и ни о чем одновременно.       Единственным минусом были девчонки, которые постоянно крутились рядом. То пробегут мимо, что-то возьмут и скроются, то пристанут с просьбами помочь что-то найти, и их голоса постоянно звучат как голоса птичек, разной тональности и звонкости. Раньше бы Коля, несомненно, оценил, а теперь как-то не сильно-то и интересно. Теперь он больше по мальчикам, и находил в этом даже некое преимущество.       Быть с парнем удобно. Расстегнул ширинку, вытащил член и все, делай что хочешь, ты прекрасен. С девушками в таком плане куда сложнее. Если она в штанах, то придется как минимум приспускать весь низ одежды, чтобы добраться до заданной цели, и незаметно позажиматься где-нибудь, где не следует, уже не получится. Утверждать это, правда, с полной уверенностью Мезецкий бы не решился. Все же опыта близкого общения с девушками у него мало. Всего одна попытка в отношения еще во времена обучения в школе, но и ее хватило на всю жизнь. Он даже как-то признался матери, что внуков от него не будет не потому, что он их не хочет, а потому, что парни рожать не могут.       «Прости, мам, но я пидр.» — грубо, зато честно. Когда-то давно он прочел, что пидр не обязательно гей, а гей не обязательно пидр, что одно — ориентация, а второе — состояние души, просто блядский характер. Себя же Коля относил и к тем и к тем. Хотя бы потому, сколько разочарования на свое признание увидел он в глазах матери. Вот точно пидорас, не иначе. С отцом он поговорить об этом не решился, у того и так были свои замечания насчет его поведения.       Зато вот Мясников всем утверждал, что натурал, и Колька не раз смеялся над ним за это, зло, с обидой, пусть и пытался ее сдержать. Натурал, который даже ни разу не спал с девушкой? Да в нем самом натуральности и то больше.       Хотя девушка у Николая и в самом деле была. Валерия. Мезецкий не раз общался с ней, просто потому что так вышло. И никто не знал, скольких сил ему стоило держать язык за зубами, молчать о том, что к заднице этого двуличного семинариста он не имеет никакого отношения. И что тот в ней нашел, он тоже не понимал. Обычная девчонка, не то чтобы умница или красавица, просто девчонка, каких полно. Ей, правда, совсем недавно исполнилось только шестнадцать, и не подколоть на этот счет Колька просто не мог.       — Священник-педофил, какая прелесть, — нахально тянул он когда-то, подчеркивая их с Медведенко разницу в возрасте. Неужели, именно это и зацепило? — Да ты старше ее лет на пять.       — На семь, — поправил его Мясников, ничуть не меняясь в лице. Либо его это и в самом деле не смущало, либо уже привык к подобной реакции. — Я ничего не стану с ней делать до свадьбы. — Точно, привык.       — Может, тогда тебе лучше сначала выйти за меня? — Колька уже почти и не хотел сдерживать свою язвительность. Его едва-едва не потрясывало, но он сделал вид, что все ок, все нормально. В общем-то, как и всегда.       «Значит, спать с бабой до свадьбы — это Богу не угодно, а давать парням в зад — самое то?» — Мезецкому прямо свербило сказать это, и как некстати он вспомнил про закон о чувствах верующих. Тот еще бред. Но он все же умолчал это, пусть и знал, что Николай никуда на него не донесет. Просто не в том положении.       И Коля не раз говорил себе, что это не ревность, он не ревнует, хотя знал, что на самом деле это не так. Как там пишут в любовных романах? «Жгучая ревность», да? Может, и не жгучая, но в груди, под ребрами свербит точно. Так противно и раздражающе. Иногда он вообще хотел зарычать диким зверем от той ситуации, в которую сам же и влез. И именно потому, что он влез сам, Мезецкий и не станет заявлять о своих правах на Николая. У него их просто нет.

***

      Работа немного унылая, но, когда есть, чем заняться, проходит быстро. Коля переодевался в раздевалке, а мыслями сам уже там, у витражного окна, захлебывался запахом ладана. И он торопился поскорее вернуться, чтобы войти в церковь и с ухмылкой встретить семинариста, а потом забрать его домой с вечерней службы, привести к себе в квартиру, раздеть, полюбоваться им в чулках и смутить в процессе, а потом…       Он снова бежал, и сердце колотилось, тоже снова, но в этот раз это даже приятно. Он рад, он предвкушал, и ожидание в течение целого дня теперь не казалось мукой, а скорее приправой к основному блюду. Сегодня-то он обязательно получит свое горячее на ужин.       Коля уже почти добрался, но ему резко пришлось остановить свой бег. Он и не знал, что Мясников сегодня освобождается раньше, — ну конечно, кто же он такой, чтобы сообщать о подобном — сидел бы на лавочке в углу и как идиот бы ждал, не зная, где он, а потом бы ушел один, так и не дождавшись. А этот священник, он вон, уже идет по дорожке. За ручку с Лерой.       Мезецкий смотрел на них, на их спины, на их переплетенные пальцы, и не мог не то что пошевелиться, вздохнуть не мог. Он словно оказался в какой-то нелепой женской мелодраме с собой в главной роли, где любовница наблюдает, как муж решает вернуться к жене, и все, что ей в итоге остается — это быть в стороне, переваривать свои чувства от того, что ее бросили. Только он даже не любовница. Он никто. Блядское никто для Николая.       Лишь дождавшись, когда они скроются, он отпустил себя. Прижавшись к дереву спиной, запрокинул голову и стал смеяться. Зло, горько, с отвращением к себе. И чем больше он смеялся, тем больше смех приобретал нотки истерии. Тонкие, пронизывающие голос, переплетающиеся с ним. На Колю уже стали оборачиваться люди, кто-то даже перешептывался и думал подойти, но ему было плевать. «Похуй» — он постоянно говорил это, и каждый раз словно убеждал себя.       Ее не должно быть здесь. Эта девчонка должна быть в другом городе, учиться и дожидаться своего совершеннолетия, а не ходить за ручку со священниками, на которых положили глаз. От этой мысли парень засмеялся сильнее и горше. Собственная теперь очевидная нелепость смешила. Он положил глаз. Он решил. Он сам. Теперь получай.       Он не плакал — это тупо. Реветь по мужикам — удел баб. Его просто утопило в чувствах, а горло больно свело спазмом, так что смех обернулся сипением. Ничего ведь не случилось. Ничего не произошло. Эти двое ведь и раньше были вместе, а сейчас просто встретились и ушли. Так и должно быть. Это он себе что-то напридумывал.       Все прекратилось так же быстро, как и началось. Упираясь затылком в неровную, шероховатую кору, своими острыми выступами приносящую боль, Мезецкий просто смотрел в небо через листву. Ослепительный белый, чистый голубой и сочный зеленый — идеальное сочетание цветов.       В церковь Коля решил больше не ходить. Все равно теперь ему там делать нечего. Смотреть на милования этих двух у него не было никакого желания.       Дома он старался не подавать виду, что что-то произошло. Не хотел заставлять кого-то волноваться о себе, да и просто не объяснишь же, что случилось. Улыбался, пока сис пыталась его затискать, благодарил мать за заботу и еду, а сам и куска торта осилить не смог — даже любимое сладкое не лезло в горло.

***

      Ему часто снились сны. Беспокойные, короткие. В них он отпускал себя, свое болезненное сознание на свободу. Страдая от бессонницы, он забывался этими короткими вспышками картинок, отрекался от реального мира, пытаясь выловить хоть каплю приятных ощущений.       В этот раз ему приснился Мясников. Какая неожиданность. Не то чтобы он никогда не снился раньше, но именно сегодня видеть его совершенно не хотелось. Коля был честен с собой, и его злость выплескивалась утробным рычанием, рвущимся из груди. Он так обижен. Он так переживает.       Скрутить Николая вышло даже слишком просто. Тот не сопротивлялся, покорно принимая свою участь, и эта покорность бесила только больше. Сон словно издевался, принимая самые гадостные обороты, а Николай в это время уже принимал его член. Он стоял в коленно-локтевой, так по-блядски прогнувшись в спине в этом чертовом черном кружевном лифчике, и громко вскрикивал не то от боли не то от наслаждения, и Коля был уверен, что у него стоит. Ему не надо этого даже видеть. Он схватил Мясникова за волосы, заставляя прогнуться сильнее, и прижался к его спине грудью, бессвязно озвучивая рой мыслей в голове.       — Какая же ты шлюха, — шептал он в самое ухо, и ответом ему стали усилившиеся стоны. — Извращенец. Предатель. Гадкий лгун, — он говорил то, что в реальности сказать не мог, делая резкий толчок после каждого слова. Вдалбливал оскорбления. Впечатывал их.       Он обхватил член Мясникова, надрачивая его в такт движениям. Делал приятно и одновременно унижал. Не мог определиться, чего хочет больше: наказать за все горестные чувства или доказать, что он лучше, что сделает куда приятнее какой-то малолетней бабы.       — Ах, Лера! — очередной вскрик Мясникова, и Коля от него просто захлебнулся. Он отстранился — кругом все плыло — и опустил взгляд вниз. Вместо его прекрасного члена — ярко-розовое уродство, резиновая дрянь на ремешках, которой он так и продолжал ритмично двигаться.

***

      На утро Мезецкий проснулся с ощущением того, будто его вчера хорошенько избили. Ноги ломило, поясница саднила, лишний раз больно повернуть шею. Он провалялся так в постели не меньше получаса, вслушиваясь в шум за окном, прежде чем встать. Мать и сестра уже ушли, и ему самому бы следовало пойти одеваться. После сна никаких поллюций, только гадостное послевкусие и противное ощущение внутри. Не эротический сон, а самый настоящий ночной кошмар.       Мезецкий думал, что теперь время будет тянуться бесконечно долго и уныло, что рефлексия займет все мысли. Он и в самом деле занялся самокопанием, но несколько дней пролетели почти незаметно, и вот он держал в руках телефон и набирал тому, с кем не общался уже очень долгое время.       — Ник? — от голоса Аполлона у Коли пробежали мурашки по спине. Он уже и забыл его. Для всех он Николай, Колька — как угодно, и только для Кириянова он Ник. И это звучало так по-родному и так приятно, что в носу невольно защипало. Он зажал рот рукой, а сам думал, зачем позвонил, что говорить, и в то же время внутри все едва ли не трепетало. Он был безмерно рад его снова услышать. Особенно сейчас. — Ник, у тебя все хорошо? — и это беспокойство в словах самое настоящее, неподдельное. Подумать только, после всего того, что он сделал, после того, как бросил его, Аполлон все так же за него переживал. Не ругал его, не возмущался, что потревожил, а просто поинтересовался его состоянием. От такого у Кольки внутри все сжалось. Какой же он таки мудак.       — Да… Я… Привет, — он не знал, что сказать. Волновался, запинался, тер вспотевшие ладони о штаны. Вина просто пожирала.       — Привет, — с каким-то облегчением ответили ему, и Коля представил, как на том конце Аполлон сдержанно улыбается, как раньше, так добро и уютно. А еще он слышал тихий треск.       — Готовишь? — он схватился за эту мысль, как за круг, надеясь поддержать диалог, чтобы разговор не окончился так быстро. Он хотел, безумно хотел побыть связанным с Аполлоном подольше, пусть и так, на расстоянии. Ему это необходимо.       — Да, завтрак. Вот решил пожарить себе яичницу с сосисками, — Мезецкий опустил взгляд. Сам то он ел булку и вишневый йогурт. Готовить самому себе ему всегда было впадлу. — Как ты любишь, — добавил Кириянов, и Коля замер. Он помнил. Он до сих пор помнил, что ему нравится.       — Ты, — он начал и сглотнуо. Голос не слушался, во рту пересохло, а руки дрожали. Сайтис, как же он взволнован. — Ты сейчас не учишься?       — Нет, декан решил, что мы отлично справляемся и дал нам пару дней для самостоятельного изучения, поэтому, пока что я дома. Если хочешь, можешь приехать, угощу тебя, — Коля слышал это и не мог поверить своим ушам. Аполлон приглашал его к себе. Вот так вот запросто: «можешь приехать».       — Ты... хочешь меня видеть? — он спросил это тихо, сделав большую паузу. Не добавил «после всего того, что я сделал», но это и не надо, его поймут и так. Он страшился и одновременно жаждал ответа. Он должен знать.       — Ты же знаешь, я всегда был рад тебя видеть, — на том конце усмехнулись, как-то горько и печально, а у Коли все просто пронзило от этого звука. Он ждал, когда добавят: «в отличие от тебя», но так и не услышал этого. — У тебя что-то случилось? Ты так внезапно звонишь.       «Нет, ничего нового. Просто я все дальше еду крышей. А тут вот вспомнил о тебе и решил позвонить поболтать в надежде, что крыша встанет на место. Но знаешь, кажется она поехала еще больше. Хаха.»       — Не, я норм. Что со мной только может случиться? — он усмехнулся и не поверил сам себе, но признаваться, и уж тем более жаловаться, намерен не был. Если у него и есть слабости, то они останутся лишь при нем самом.       — Снова врешь? — теперь Коля отчетливо слышал разочарование. Да, они раньше не раз обсуждали эту тему, и Аполлон просил его быть честным. Но он и так был честным с ним во всем. Во всем, что не касалось его переживаний. Именно поэтому в один момент решил, что слишком много он таит, и честнее будет просто разойтись.       — Как же иначе то? Лжец, тролль и извращенец — в этом весь я, — он пытался отшутиться, но знал, что это не смешно. В ответ молчание, и оно такое давящее, что улыбка быстро сошла на нет. — Я могу приехать сегодня после работы? — на этот раз он говорил серьезно.       — Конечно. Напиши только заранее, чтобы я успел приготовить ужин, — голос Кириянова тихий, расстроенный.       Они попрощались, и Колька еще долго бессмысленно смотрел на экран телефона в руке, даже тогда, когда оборвались гудки. Смотрел и думал о том, что, несмотря на то, какой он мудак, его номер все так же хранится у Аполлона. Думал о том, что номера Николая у него самого нет. О том, как вообще можно обозвать их отношения с этим семинаристом. А потом просто пошел одевается, потому что уже давно пора выходить на работу.