Silence in the darkness

       Бальтазар чувствовал, как голова немыслимо кружилась, словно он уже долгое время спускался по серпантину, улавливая только редкие звучные ноты фортепиано невпопад. Он ничего не видел, да и не ощущал ничего: не лёгкого холодка словно на ветру, ни терпкой духоты, ни страха, ни боли, ни чьего-то присутствия. Но глаза открыть пришлось.        Он сидел за инструментом, наконец понимая, что именно он изредка касался трясущимися пальцами случайных клавиш бездумно пялясь в лакированную крышку фортепиано. И вдруг сзади раздались шаги: мягкие, осторожные, крадущиеся. К нему подходила Эмили, как он решил сначала, но это была вовсе не его дочь. И кем бы эта тварь не была — её выдавали глаза.        Они были пустыми и стеклянными, а взгляд немигающим. Невольно возникало чувство, что перед тобою не человек, да и не призрак, а просто кукла в человеческий рост. Но та всё равно ничего не делала, просто стояла и смотрела. Просто смотрела. И у Бальтазара побежали по коже мурашки. Он вдруг поймал себя на мысли, что снова и снова его взгляд тянулся к этим жутким и холодящим глазам. Стеклянные и пусты — они звали.        Пустота этих неподвижных глаз, казалось, затягивала в себя его сознание, а мужчина и не сопротивлялся. Не пробовал отвести взгляд, не вертел головой, не жмурился. Может быть просто действительно не мог, а может и не хотел. Было ощущение, словно эти немигающие кукольные глаза хотят вынуть из него душу, чтобы поместить её в пустую стоящую напротив оболочку. И если это неминуемо…        Бальтазар округлил глаза заглядывая прямо в неподвижные стёкла, которые словно стерегли его, поджидали — и упал в бездну, не имеющую ни имени, ни дна. Огонь ослеплял. Вспыхивал, взрывался, менял форму. Снова вспыхивал Ему нечем дышать. Дым душил, смыкал свои незримые колючие пальцы на его тонкой шее. Ни вдоха не выдоха. — Папочка! Папа! — Эмили!        «Не надо. Пожалуйста, не надо. Я не хочу заново пережить всё, что там тогда произошло. Не заставляй меня! » Громоздкие обломки. Отовсюду торчали острые когти-балки, шипы-кости, руки-коряги. Оживали! Шевелились! Тянулись! Набрасывались! Но всё было не так. Там только жар, только боль, только страх и только его малышка Эмили, тянущая к папе окровавленные маленькие ручки.        «Ну пожалуйста… Не надо! Я не могу на это смотреть! Прекрати!» Бальтазар знал, что будет дальше… Эмили подняла свои испуганные заплаканные глаза. Губы дрожали, ноги и руки не слушаличь, а взгляд нашарил мёртвую Оливию. Кровь медленно просачивалась, заполняя воздух металлическим запахом, а её бледные пальцы мелко подёргивались из-за сокращения мышц и это было так жутко, что маленькая, напуганная, беззащитная девочка заметалась в своей ловушке.        Мужчина всё никак не мог понять, что нужно от него этой жуткой пустоглазой кукле. Что она пыталась из него вытянуть? Его дочь — до смерти перепуганная, не имеющая сил для сопротивления, от которой так стремительно ускользал мир, словно тонущий в самом глубоком океане мира, куда уже и не проникали какой-либо свет.        Но тут, словно подпитанное той немыслимой болью сознание отчаянно и упрямо сопротивлялось. Сжималось пружиной, взрывалочь злостью, вставал стеной. Он не даст увидеть его девочку такой. «Не отдам. Моя беззащитная крошка. Никому не отдам. Моё».        Бездна, не имеющая ни имени ни дна, внезапно стала плотной — как будто уступало сопротивлению. Падение прекратилось и началось скольжение.        Бальтазар чувствовал, что его мучение не закончилось, хоть и неподвижные кукольные глаза отпустили его. Всё померкло. Пришла темнота. В этот раз — не настоящая, подделка. Но он не боялся. Хоть и поддельная — темнота была его спасением.        Он резко распахнул глаза. Ничего не изменилось. Поморгал — снова ничего. Если доверять собственным ощущениям, то он по-прежнему сидел на табурете около фортепиано, даже пальцы всё ещё едва касались прохладных гладких клавиш. Бальтазар медленно встал — собственное тело казалось каким-то вялым и отяжелевшим. Он плотно сомкнул веки и сразу же раскрыл. Но глаза по-прежнему ничего не видели. Вот каким всё видит Эмили.        Темнота, казалось, поглотила всё вокруг — бежать некуда. Темнота была и справа и слева, впереди и за спиной, над головой и под ногами. Темнота была внутри и снаружи. Она проникла в его глаза. Заползла в ноздри. Просочилась под кожу. Бальтазар стоял в пасти у темноты — за крепко сомкнутыми челюстями.        В первый момент мужчина испугался, что тоже ослеп, но какое-то шестое чувство подсказывало — это не так. Он ощущал, словно он не один даже в собственной голове, и это нечто неизвестное вкрадчиво подсказывало ему ответы. Всего лишь незапертый подвал.        Нужно просто чуть-чуть подождать. Или не чуть-чуть — может быть долго. Главное, помнить, что это не та темнота, которую стоило бояться, — просто подделка. Какое-то время он стоял не шевелясь и повторяя про себя: подделка, не страшно, подделка, не страшно. — Если хочешь, просто найди выход. Вверх по лестнице — дверь не заперта, — словно отовсюду подсказывал ему странный голос. — Но темнота пойдёт с тобой. Ты больше не сможешь видеть Эмили, и ничем и никогда не сможешь ей помочь. — У меня есть выбор? — сам от себя не ожидая, спросил Бальтазар. Одно имя его дочери отчего-то придавало ему немало сил. — Да, — вкрадчиво мычал голос. — Останешься — умрёшь. А ноги твоей дочери пройдут. — Но как она без меня?        Но голос больше ничего не говорил. Он упорно молчал, явно не собираясь давать Бальту ещё какие-нибудь подсказки. Но мужчина как ни крути больше ничего не видел, он понимал, что если вот таким выйдет в свет его дочери станет только ещё больнее, ещё страшнее. Эмили и так едва свыкалась с тёмным миром, уход за стариком инвалидом ей определённо не по плечу. Бальтазар не хотел ещё и обузой для неё стать. Лучше смерть, о его малышке вполне позаботится Гавриил — тот всегда знает, что делать, он станет её лучиком света в этой непроглядной тьме. Он, а не Бальтазар. Решение принято.        Мужчина тут же успокоился. Когда уже знаешь, что делать, всегда становится немного спокойнее, даже если всё ещё жутко. Сколько ему придётся здесь так простоять? Час? Два? Целый день? Он выдержит. Будет терпеть. Темноту. Неизвестность. Смерть. Терпеть столько, сколько понадобится. Он решил… И вот тогда послышался этот звук. Шипение. Вот только ничего не видно. Ничего-ничего не видно…        Шипение повторилось уже в который раз — Бальтазар от ужаса плохо соображал. В таком состоянии и до двух не досчитаешь — тело колотило, разум отказывался принимать реальность. Он с силой сцепил зубы и кулаки — так легко его не сломать. Он не уйдёт, он останется здесь, он ради дочери готов на всё. Отвлекая себя такими мыслями он подавлял панику, всё подталкивающую его рвануть сломя голову к выходу. И у него вполне всё получалось, ровно до того момента, пока темноту с права от мужчины не вспорол протяжный гул.        Он едва не задохнулся в тисках страха. Вдохнуть тяжело, выдохнуть — невозможно. Звук повторился вновь, но теперь он напоминал скорее хрип — долгий, затяжной. И тут громыхнуло. Бальтазар вздрогнул. Кажется, даже вскрикнул. Но отчаянным усилием воли заставил себя стоять на месте.        Когда Эмили была совсем маленькой, она боялась грома. Пряталась в шкафу и тряслась при каждом раскате. Даже после того, как становилось тихо, всё равно не вылезала — ждала, что гром вернётся. Бальтазар тогда вечно выуживал её оттуда. Такую крошечную и перепуганную, с заплаканными блестящими глазками. Нет, постойте.        Шипение, хрип, раскат грома… Всё не так. Здесь просто кто-то есть. Призрак? Та жуткая кукла? Хуже. Намного Хуже. Кто-то ходил вокруг него в темноте. Не человек. И эти звуки… Голос, что говорил с ним, раздавался словно бы в его голове, но это… Это явно происходило совсем рядом. И тот, кто издавал эти звуки, был здесь, поблизости, в этой комнате. Кто-то, кто видел его, кто-то, кого не видел он, в этой густой непроглядной тьме собственных глаз.        Терпи, говорил сам себе Бальт, стиснув зубы. Он просто себе всё нагнёт, всё окружающее — не реально, он сильно ударился, или просто спит. Этого нет, ничего этого нет. И звуки поддельные, как и сама темнота. А даже если тот голос сказал правду, ради дочери он не убежит. Его лишь пугают, пытаясь заставить стремглав нестись к выходу, вот и всё. Но именно поэтому Бальтазар не сдвинется.        Как вдруг он ощутил, как воздух справа шевельнулся, скользнув холодом по руке; кожа тотчас покрылась мурашками.        Показалось, уговаривал себя мужчина, ощущая, как ноют скованные от напряжения мышцы. «Это всего лишь воображение». Воздух шевельнулся сзади, а по спине проскользнул холодок.        И тут его шеи коснулось чьё-то дыхание. Ужас сдавил лёгкие, и тот едва не задохнулся, но выдержал: не вскрикнул и не сорвался с места. Да, он больше не мог этого терпеть. Он боялся, боялся того, кто бродил вокруг, того, кто так близко. Но гораздо больше он боялся тьмы в своих глазах, боялся быть обузой, боялся принести дочери ещё больше боли.        Бальтазар просто поднял руку, чувствуя холодок перед собой, резко притрагиваясь пальцами к, на удивление, тёплой и мягкой коже. Похоже, чья-то такая же хрупкая ладонь сверху накрыла его руку, и невысокое тельце той самой куклы с силой прижалось к мужчине в объятиях, до боли стискивая его рёбра. И в тот самый момент — зажёгся свет.        Очень яркий, мужчине невольно пришлось зажмуриться; глазам в миг стало слишком больно. Но когда он наконец смог взглянуть перед собой, то рядом никого не было. Большое полупустое помещение, серые бетонные стены, пыльное старое фортепиано, и повсюду разбросанные ноты. Ах, а ещё музыка. Тихая и плавная: мелодия больше не передавала боли или одиночества, восторга или радости. Она просто играла, потеряв всякий мотив, но Бальтазар не мог сдержать слёз.        Его подкашивающиеся ноги сами несли его вверх по лестнице, а две жгучие солёные дорожки всё струились по щекам. Он знал, куда ему нужно сейчас идти, он знал, что нужно сказать дочери первым делом. Он должен исправить всё, что натворил, и каким бы проклятым не был этот дом, сейчас главным злодеем выступал он сам.        Мужчина вылетел за входные двери не оглядываясь, не вслушиваясь. Он просто летел в больницу, зная, что пока ещё звучит композиция, не раз воссозданная руками его Эмили. Пускай она сейчас не рядом, не слышит эту тоскливую песнь, словно инструмент горюет по своему первому и единственному хозяину музыканту, но она чувствует эти напевы в своей душе.        И быть может, когда у них всё наладится, его дочурка ещё сыграет на фортепиано, бегая тоненькими пальчиками по россыпи чёрно-белых клавиш. Вспомнит всё то, что когда-то было позабыто и кто знает, может быть ей поможет именно та соната Бетховена, посвящённая бессмертной любви. Быть может она и вызовет в них перемены, как когда-то вызвала в своём композиторе. Именно эта 14 соната… «Лунная соната». — Воу, брат, куда ты так летишь?       Погружённый в свои мысли, Бальтазар не заметил, как оказался в просторном холле больницы. Перед ним стоял Гавриил с толстой папкой каких-то бумажек и как всегда хитренько ухмылялся, напоминая Бальту Чеширского кота. — Как Эмили? Ей стало лучше? — Ты опять с бодуна? — выгнул бровь хирург. — Выглядишь мягко говоря мерзковато. — Не переводи тему, — терпеливо попросил Роше, оглядываясь на внезапный грохот за их спинами — уборщик уронил железное ведро. — Да-да, с ней всё чудесненько, — закивал Гейб, передавая папку шедшей мимо медсестре. — Рёбра будут болеть ещё какое-то время, но забрать домой можно. Ты подумал над моим предложением? — Каким предложением? — Бальт направился к палате дочери, совершенно не обращая внимание на нахмурившегося Гавриила, который пошёл следом. — На счёт Винчестеров, — напомнил хирург. Он достал из кармана конфетку в оранжевой обёртке. — Каких Винчестеров? — Роше резко остановился, пытаясь вспомнить этот разговор, но в ответ голова отозвалась лишь резкой болью и звоном в ушах. — Ты точно бухал, — всплеснул руками Гейб. — Чувак, я не смогу тебя ещё раз отмазывать перед работниками Соц службы, а ведь они могут нагрянуть в любой момент. — Я не пил, — серьёзно ответил Бальтазар, оборачиваясь к брату. — Я видел то, что живёт в нашем доме.       Хирург не понял, что удивило его больше, полный серьёзности и какого-то испуга взгляд брата или его слова. Но вторая конфета, которую он не успел избавить от фантика выпала из его рук с приглушённым стуком ударившись о пол. — И насколько я понял, это что-то нас теперь так просто не оставит.