Бедный Слава

Следует отдать Алексашке Тимарцеву должное – хоть он и грабил своего барина при всяком удобном случае, но за барским имуществом следил зорко. Потому ущерб, этому имуществу нанесенный – а именно таким ущербом и был самовольный побег даже не одного, а целых двух холопов, - воспринял как личное оскорбление. И к делу поимки беглецов отнесся соответственно, с полной отдачей и даже страстью. Впрочем, Тимарцев нередко принимал участие в охотничьих выездах при старом барине, так что в охоте – что на зайцев, что на людей – толк определенно знал. В четверть часа собрали и вооружили гайдуков, оседлали коней, подняли собак на псарне. Вылетели из ворот галопом, со свистом и гиканьем, раззадоривая и понукая свору. Мирон поехал тоже. Он не знал, зачем; мыслей в голове особенных у него не было. Он понимал умом, что должен чувствовать себя оскорбленным, как Тимарцев, и даже еще больше; ему полагалось чувствовать себя преданным. Но он испытывал только все ту же сосущую пустоту в груди, отдававшуюся и в голове тоже. И не приказывал ничего, лишь наблюдал, полностью позволив Александру Сергеевичу верховодить погоней. Сразу же за воротами выбрали пару псов, лучше прочих бравших след на охоте. Сунули им под носы войлочное одеяло с полатей, на которых спал Слава. Псы потянули носами, завозились, заворчали – и кинулись в сторону березовой рощи. - Туда! – приказал Тимарцев. – Надо их до реки перехватить, а то там по воде пойдут и след собьют. Их. Мирон снова повторил это про себя мысленно: их перехватить. Слава сбежал не один. И ведь раньше надо было догадаться. Может, потому Мирон и не мог сейчас ощутить гнев и обиду в полной мере, что отчасти винил себя. Надо было догадаться раньше. Вторым сбежавшим в эту ночь крепостным был Сергей Стариков, молодой парень из деревенских крестьян. Крепостные на Руси не являли собой единого бессловесного стада. В этом несчастном сословии тоже были различные группы, своя иерархия, свои внутренние законы, даже свои начальники. Крепостные при поместье делились на деревенских и дворовых. Дворовые жили в барской усадьбе или рядом с ней, выполняли домашнюю работу, мастерили, служили барским развлечениям и удовлетворяли барские капризы. Деревенские же, которых было всегда гораздо больше, чем дворовых, жили в селах и работали на пашне, разводили и пасли скот. Именно на их плечи ложилась вся тяжесть барщины и оброка, из их каждодневного труда содержалась усадьба со всеми ее жителями – и господами, и дворовыми холопами. То были по сути два разных мира, переход между которыми был почти столь же редок и маловероятен, как и переход из простонародья во дворянство. Два эти мира - деревенские и дворовые - почти не соприкасались. В деревню назначался староста, который отчитывался перед управляющим, собирал и выплачивал оброк, следил за порядком на полях и пастбищах. Деревенские дворовых не любили, считали их нахлебниками и барскими приживалами. «Он мужик и я мужик, чего это я должен спину гнуть вдвое, за себя и за него?» - так рассуждал деревенский крепостной, недобро поглядывая на дворового, чисто одетого, подпоясанного вышитым кушаком, да еще, глядишь, и верхового, если исполнял он при усадьбе обязанности стременного, гайдука или егеря. Но на деле дворовым приходилось тоже тяжко, хотя и по-своему. Близость к барской усадьбе и к господам была палкой о двух концах: на одном конце палки подавалось угощение, а другим концом пребольно били. Именно дворовые чаще всего оказывались поротыми, а то и просто битыми, ибо, находясь при господах почти неотлучно, то и дело рисковали попасть под горячую руку. Именно дворовых девок растлевали любвеобильные баре, и дворовые мужики, особенно лакеи, каждый день могли отправиться на конюшню и оголить спину для розог за одно неосторожное слово или косой взгляд. Деревенские были от этой напасти избавлены: редкий барин интересовался пашней и тем, что там происходит, пока имение приносило доход, а крестьяне смирно гнули спины в полях. Именно поэтому никто до сих пор и не знал, что Слава Карелин, оказывается, сдружился с Сергейкой Стариковым. Вместе их никогда не видели, да и как? Славка почти все время сидел в поместье, иногда куда-то бегал по поручениям – как в день приезда Мирона в усадьбу, когда Тимарцев по какому-то делу отправил его посыльным к деревенскому старосте. Сергейка же и вовсе целыми днями торчал в поле – он был пастухом, и это позволяло ему свободно ходить по всем пастбищам Троицкого, а порой и отлучаться – мало ли, может, теленок от стада отбился, надо же сходить поискать. Видать, так-то они и спелись. Хотя о Сергейке никто ничего дурного сказать не мог – парень вроде тихий, не бунтарь, в дерзостях против господ ни разу замечен не был; Тимарцев не мог даже припомнить, чтоб его хоть когда-нибудь секли. И все-таки чем-то, видать, был недоволен, раз решился вместе со Славой на побег. Почему на побег решился сам Слава, Мирон даже думать не мог: сразу начинала страшно болеть голова, и сосущая пустота в ней ширилась так, что грозила расколоть череп. Кавалькада загонщиков пересекла поле за усадьбой и вышла на пашню, за которой уже виднелась роща. Собачья свора, вытянувшаяся на полсотни саженей, ринулась за ведущей борзой, которая вдруг громко залаяла и помчалась вперед. Тимарцев лихо свистнул, давая коню шенкелей, крикнул: «Быстрей, быстрей, уйдут!» Охота на людей явно горячила его. Он понесся вперед, и собранные им усадебные гайдуки погнали следом. Мирон немного отстал, глядя на них и думая о том, как это дико, что в ловле беглых крепостных помогают их собственные собратья, точно такие же крепостные. - Вон они! Вон! Ату их, держи! Они и правда были там. Уже почти у самой рощи: не успели таки дойти до реки. Мирон увидел две человеческие фигуры возле самых деревьев, едва различимые, пробирающиеся через поле. Собаки зашлись неистовым лаем, подбадриваемые выкриками егерей и пронзительным свистом, от которого у Мирона закладывало в ушах. Господи, подумал вдруг он. Господи. Что я делаю? Славка, что ты наделал и что теперь делаю я?! - Стоять! Нет! – закричал он, но погоня уже ушла вперед, и его не услышали. С нарастающим ужасом Мирон смотрел, как собачья свора стремительно сокращает расстояние между собой и двумя бегущими людьми. Один из них обернулся, споткнулся, упал. Другой остановился, чтобы помочь ему подняться, и они бросились оба к роще. Но собаки бежали быстрее. Собаки хотели крови. - Тимарцев! Назад! – заорал Мирон дурным голосом, чуть не сорвав горло, и, опомнившись наконец, пришпорил коня, кидаясь вперед и врываясь в гущу разгоряченной толпы ловцов. - Убрать собак, немедленно! Вы что, затравить их решили?! - Так как же, барин… - обернулся было Тимарцев, и тут Мирон вытащил из-за пояса пистолет, которым все-таки обзавёлся по совету Геннадия Фарафонова. Тимарцев, не будь дурак, намек понял. Крикнул егерю, тот кивнул, поскакал вперед и засвистел, отзывая собак. Мирон с гулко стучащим сердцем смотрел, как распалившаяся свора замедляет бег, мечется и топчется между копытами обступивших ее коней. Собаки лаяли и злились, но егеря кое-как их уняли. - Уйдут же! – злобно крикнул Тимарцев Мирону, указывая на беглецов, которые и впрямь почти скрылись уже за деревьями. Мирон отчетливо видел теперь их: темноволосую голову Славы и русого мелкого паренька с ним рядом. Слава обернулся один раз и, кажется, поймал его взгляд, но прочитать в нем Мирон ничего не мог – слишком далеко было. Одна из собак вдруг поднырнула под лошадиные копыта и выскочила из своры. Это была та самая, что взяла след. С диким лаем бросилась она к роще, не собираясь прерывать начатой охоты. Егерь закричал, попытался отозвать – но собака не послушалась, помчалась вперед, так, что комья земли полетели из-под лап. Пена клочьями брызгала с ее распахнутой пасти и обнаженных клыков. Не слушая крики егерей, она продолжала преследовать беглецов, вот уже, почти нагнала, подобралась для прыжка… Не думая ни секунды, Мирон вскинул пистолет и выстрелил. Он промахнулся, конечно – далеко, да и рука тряслась. Слава Богу, хоть ни в одного из крепостных не попал. И в собаку тоже не попал, но выстрел наделал хлопот. Русоволосый парень вскрикнул и повалился в траву, в паре саженей от того места, где пуля взрыхлила землю. Слава остановился над ним, схватил за плечи, проверяя, не ранен ли. А потом поднял голову и просто смотрел, как приближается все-таки настигшая их погоня. Егерь наконец догнал собаку, спрыгнул наземь, схватил за ошейник и оттащил. Через несколько мгновений подъехали и остальные, окружили беглецов, замыкая в кольцо. - Попались, выблядки! Вали их, вяжи! – торжествующе завопил Тимарцев, и Мирон, подъехав ближе, сказал: - Нет. Оставьте их. Слава повернулся к нему. Он стоял на коленях перед Сергеем, рухнувшим в траву – видать, от страха, - и держал его за плечи двумя руками. Встретил взгляд Мирона, сидящего в седле, все еще с поднятым и дымящимся пистолетом в руке. - Александр Сергеевич, отзовите людей, - сказал Мирон, неотрывно глядя в потемневшие, как небо перед грозой, глаза своего крепостного Славы Карелина. - Барин, да как так? Их вязать надо и назад волочь… - Не надо волочь, - проговорил Мирон, все так же неотрывно глядя на Славу. – Они назад сами пойдут. Добром. Пойдут ведь? Слава молчал. Сергей, оправившийся уже от пережитого страха, молчал тоже. Он был совсем мальчишка еще, лет девятнадцати, взъерошенный, тощий. Лупоглазый, как лягушонок. Он в страхе глянул на барина, которого видел впервые в жизни, и что-то вдруг в этих глазах мелькнуло… странное, не то злость, не то… нет, так не разобрать. Да и не до того сейчас. - Я вооружен, - напомнил Мирон, повернувшись к Тимарцеву и качнув дулом пистолета. – Пойдут обратно, как миленькие. Ну ладно, если хотите, отъедьте просто немного и обождите там у дороги. - Э-эх, барин… ну как прикажете, – с досадой ответил Тимарцев и, бросив напоследок на беглецов уничтожающий взгляд, махнул гайдукам, чтоб выполняли. Мирон не обернулся им вслед, просто сидел в седле перебирающего копытами коня и слушал, как свора и люди с шумом удаляются. Вскоре он остался наедине с двумя пойманными крепостными. Слава уже поднялся с колен, помог подняться Сергею. Теперь они стояли перед ним оба, под дулом нацеленного на них пистолета. И молчали. - Кто он тебе? – спросил наконец Мирон. – Друг? Побратим? Слава отвел глаза. Он не произнес ни слова, не издал даже ни единого звука, и в его неподвижном, странно равнодушном лице не читалось ни отчаяния, ни вины. Словно ему было решительно все равно, что побег не удался: сбежали бы, и хорошо, а не смогли – так и пропади все пропадом. - Ну что ты молчишь? – очень тихо спросил Мирон с тем глухим отчаянием, которое куда больше приличествовало бы в таком положении Славе Карелину. Почему, подумал он, почему сбежал ты, предал ты, а больно и совестно – мне?! - Скажи ему, Славка, - вдруг подал голос Сергей Стариков. – Скажи. Так и так запорют ведь, так что уж. Мирон посмотрел на него – в первый раз как следует посмотрел. Мелкий, Славе по плечо, и щуплый – в одну Славину рубаху двое таких Сергеек влезет. Неказистый, нескладный, глазенки эти вылупленные… И по говору слышно, что малограмотный, наверняка ни читать, ни писать не умеет. И не красив, и не умен, так что, Слава, Господи Боже, что ты в нем нашел? И все-таки что-то же нашел. - Он твой любовник? – выговорил Мирон с таким трудом, как будто в горле стояла кость. Слава вдруг усмехнулся. Широко, злорадно. И как-то бешено, так что клыки показались из-под побелевших от напряжения губ. - Ну да. Любовник, - ответил он, чеканя слова и чуть не плюясь ими в застывшее лицо Мирона. – Вы, Мирон Яныч, давеча спрашивали, с кем я тогда на сеновале был. Так вот с ним и был. Ну так что ж теперь? Убивайте! Он схватил Сергея за плечо и притянул к себе, но без нежности или заботы, без наивного желания защитить – а как-то грубо, властно, как будто хотел бросить мальчишку под копыта Миронова коня, но передумал в последний миг. Сергейка уцепился за него двумя руками и тоже посмотрел на Мирона с вызовом: вот, мол, вам и правда, барин, вся как есть. Убивайте… Да за что, Господи? За что же тут убивать? - Ты поэтому не сказал? Слава, поэтому не признался? Я же спросил, есть ли у тебя кто-то, а ты… - Вы про девку спросили. Девками не балуемся, - ядовито ответил Слава, все так же яростно прижимая Сергея к себе. Странное это было зрелище – два беглых и пойманных холопа жмутся друг к другу на пустынном поле под пистолетным дулом, только в глазах у них не затравленность и страх, а вызов и гнев. И, у Славы особенно – глухая, звериная тоска. Давай, барин, убивай меня за то, кто я есть. - Ты дурак, – сказал Мирон. – Господи, Слава, какой ты все-таки дурак. Ты до сих пор не понял? Я же и сам такой! Слава глядел на него с все тем же непреклонным вызовом еще мгновение. Потом вдруг заморгал, нахмурился, мотнул головой своей упрямой. Сказал: - За мужеложство на Руси дорога одна – кнут и Сибирь. И для холопов, и для благородных, коль на горячем поймают. Только благородный, может, и отбрехается, а холопа скорей запорют до смерти, так что и до Сибири не доживет. - А благородному тоже кнут? – с болезненным любопытством спросил Мирон. – Да? Я думал, только каторга. А у вас и дворян за содомию порют? – он задохнулся, а потом вдруг выкрикнул, не заботясь, услышит кто или нет: - Да черт бы побрал эту вашу святую Русь, провались она в преисподнюю! С вами вместе! Ему хотелось смеяться. Над Славой, над собой. Как все оказалось просто и смешно. И нелепо, и страшно. Вот почему Слава так упорно не хотел воли. У него есть сердечный дружок, любовник, деревенский парень, с которым, став вольным, он не смог бы соединиться ни за что и никак на свете. Но, оставаясь крепостными оба, они могли кое-как изредка видеться, урывая свидания украдкой, всякий раз при этом рискуя жизнью. И если бы Славу освободили… что тогда? Тогда ему пришлось бы уехать, вот что - безземельным вольноотпущенникам в деревне делать нечего. И расстаться с Сергеем. А он этого не хотел. Но ведь… ведь он же сказал, что готов поехать в Петербург. Сказал же? Только без вольной, оставаясь крепостным. И когда Мирон ему вчера о своих планах рассказывал, как они вдвоем в столице заживут – Славе эти планы понравились, видно же было… он улыбнулся тогда… а ночью сбежал. Да что же такое творится в этой гениальной придурошной голове? - Ну что, холопы мои любезные, - сказал Мирон, невесело улыбаясь. - Вы теперь оба в моих руках. А я - в ваших. Боитесь, что донесу на вас – так и вы теперь можете на меня донести. И по этапу на каторгу пойдем тогда все трое в одной упряжке. - В соседнем поместье двух мужиков за это запороли насмерть, - сказал Слава. Он не ответил на ломкую улыбку Мирона. Не подумал даже, смотрел все так же пристально, недоверчиво и все с той же глубоко запрятанной лютой тоской. – Присудили обоих к Сибири, но до исполнения приговора ни один, ни другой не дожил. Оба умерли под кнутом. Барин, ну как я мог об этом сказать? Ладно со мной, я-то битый, может, и пережил бы кнут. А с ним тогда как? - Довольно, - оборвал Мирон. – Я понял. И пороть вас, разумеется, никто не станет. Сейчас мы вернемся в Троицкое, вы поможете стащить на коляску мои сундуки, и мы поедем в Мценск. А оттуда в Петербург. Все трое. Сергей как-то коротко то ли охнул, то ли крякнул. Уцепился за Славину руку, дернул, словно пытаясь привлечь его внимание. Но Слава все так же пристально смотрел на Мирона, и Мирон понял, что взгляд этот выносить уже не может. - Я сделал все, что в моих силах, чтобы спасти тебя от Забаева, - сказал он. – Слава, ты просил, чтоб я тебя мучить перестал, так и ты меня перестань. И будем считать, что в расчете. Мирон сунул пистолет за пояс, развернул коня и поехал шагом от рощи, не оборачиваясь. Он знал, что они последуют за ним. До Троицкого добрались без новых происшествий. Дворня вся собралась у дома, все в страхе ждали, когда беглых поймают и притащат назад – а что так и будет, никто не сомневался. Побеги редко удавались, а если и так, то ненадолго этой воли хватало – объявляли в розыск, арестовывали в городах и возвращали помещику обратно. А наказание беглым было жестокое – побег считался одним из самых тяжких преступлений для крепостного, хуже только нападение на барина. Надо было совсем уж отчаяться или дойти до форменного сумасшествия, чтобы решиться на такое. Потому дворовые ждали кровавой расправы: ангел там их новый барин или не ангел, а закон есть закон. Тем больше было их изумление, когда Тимарцев со своими ловчими псами и гайдуками вернулся ни с чем, а вскоре после них в ворота въехал сам Мирон Янович, за которым смирно шли оба беглеца – да не привязанные к барской лошади, а сами, по доброй воле. В полной тишине Мирон усталым голосом велел все-таки закладывать коляску. На поезд в Петербург они уже опоздали, но он не желал ни минуты больше оставляться в этом чертовом Троицком. Люди тут определенно в безумие впадают, один за другим, так и нечего больше этим ядовитым воздухом дышать. Мирону самому бежать хотелось без оглядки, куда глаза глядят. Он распорядился, чтобы Славе и Сергею выдали другую одежду – лакейские ливреи взамен крестьянских потертых рубах и штанов. Те переоделись, залезли на запятки коляски рядом с прикрученными чемоданами и сундуками. Троицкие дворовые провожали их в полном молчании. Тимарцев, стоя поодаль, кусал губы, гайдуки озадаченно помалкивали. Старая Авдотья подняла морщинистую руку и осенила отъезжающую коляску размашистым крестом. В полной тишине они уехали в Мценск. В городе Мирон велел сперва заехать к Геннадию Фарафонову. Тот, к счастью, оказался дома. - Геннадий Петрович, еще одна услуга мне от вас понадобится. Надо составить новую откупную для Забаева, еще на одного крепостного, Сергея Старикова. На пятьсот рублей. У меня, правда, векселя нет, только наличные, но, думаю, господин Забаев от наличных не откажется. - Конечно, Мирон Яныч, как прикажете, – покорно кивнул Фарафонов, уже оставивший попытки постичь причины вздорных поступков господина Федорова. – Пятьсот рублей – это по уговору? - Нет, уговора не было. Но этот холоп Забаеву без надобности, ему только Слава был нужен. А этот… словом, Забаеву все равно, а пятьсот рублей на дороге не валяется. Не думаю, что он заупрямится. - Но вдруг, Мирон Янович? Вы ведь сильно его обидели, хоть сполна и выплатили долг… - А до этого мне уже дела нет, - отрывисто сказал Мирон. Как же ему все это уже надоело. Ей-Богу, в печенках сидит! – Вы стряпчий, господин Фарафонов, я вам деньги плачу за то, чтобы вы такие дела улаживали. Езжайте к нему и хоть в глотку ему воткните эту откупную, мне все равно. Но чтоб все бумаги на Старикова у меня были к завтрашнему утру. Что хотите, то и делайте. И да, билеты на поезд до столицы мне новые надо, на завтра и теперь уже на троих. Премного вам буду обязан. Фарафонов заверил, что сейчас же займется делом и сделает все возможное. Они раскланялись, и Мирон спустился вниз, втайне боясь – и даже надеясь, - что его холопы успели соскочить с козел и скрыться в узких улочках Мценска. Но они были там, оба, стояли, как привязанные, в лакейских ливреях, хмуро глядя в разные стороны. Мирон сел в коляску и велел вознице править к гостинице. Там он снял номер в две комнаты, в верхнем этаже, и сказал, повернувшись к Славе: - Неси мои чемоданы наверх. А ты, Сергей, отправляйся на конюшню. Ночевать оба будете там. Не удосужившись выслушать ответное бормотание, он круто повернулся и пошел внутрь, рассчитываться с метрдотелем. И пока рассчитывался, краем глаза заметил, как Слава тащит по лестнице вверх его чемоданы. Присмирел опять, значит. Хорошо. Мирон расплатился с хозяином, отдал распоряжения относительно своих спутников и, выйдя из гостиницы, направился к конюшне. Господские лакеи обычно ночевали именно там, так что помимо Сергея на конюшне оказались еще несколько чужих слуг. Они сидели в углу и играли в карты. Сергей уже успел к одному из них прицепиться и ругался с ним за овчинный тулуп, брошенный в угол и служащий лакеям постелью. Голос парня звучал бойко и уверенно, вчерашнего страху как не бывало. - Эй. Подойди-ка, - вполголоса окликнул его Мирон. Сергей кинул на барина взгляд. Потом, короткий и злой – на своего нового недруга, с которым только что стратсно ругался, но подчинился и вышел на барский зов. Мирон отошел на пару шагов от конюшни, встав в тенистом углу между просевшей деревянной стеной и гостиничным крыльцом. Людей рядом наконец-то не было. Мирон заложил обе руки за спину, холодно оглядывая потупившегося перед ним крепостного. Сегодня мальчишка показался ему еще более щуплым и невзрачным, чем накануне, когда жался к Славе, который притягивал его к себе двумя руками и собственнически, и зло, и с какой-то глухой яростью, словно хотел оттолкнуть прочь и не мог. - Это ты его на побег подбил, - проговорил Мирон, не спрашивая, а утверждая. Сергей, не поднимая головы, зыркнул на него снизу вверх. Глаза у него оказались довольно-таки выразительные, цепкие. И, вопреки первому вчерашнему впечатлению Мирона, отнюдь не глупые. - Нет уж, барин, - проговорил он. – Ежели кто и подбил, так не я. А вы сами. - Я?! - Вы, батюшка, а кто ж еще-то? – проговорил Сергей, поднимая голову и глядя на Мирона с проснувшимся вдруг нахальством. – Кто ему голову-то задурил разговорами про волю? Воля да воля. Жили ж как-то и без воли-то, и припеваючи жили. Я да Славка… - Вы жили, как воры. Прятались, дрожали. По ножу ходили. Он за тебя жизнью рисковал! - А я за него, барин. Так-то оно и водится. Коль уже в болоте этом увязли, так друг с другом одной верёвочкой перевязаны, и тонуть – вместе. - Он хотел уехать со мной в Петербург. Я не заставлял его, просто предложил и он обрадовался… - Пред-ло-жи-ил, - протянул Сергей. – А то ж, барин же может и пред-ло-жи-ить. А холоп пусть походит, подумает, соглашаться еще или нет… Что вы как дитя малое? Барская воля – ровно что Божия! Вы ему велели бы, он бы и в пекло за вами поехал. - Но ты его отговорил, да? - Чего ж сразу отговорил? Я себе так, помалкивал. Он проститься со мной пришел, вот, говорит, Сергейка, настал таки срок, барская воля нас разлучает. Еду с барином в Петербург, не знаю, вернусь али нет. Ну а я что? Я-то ничего. Глядел на него только, ну… и все. А что тут скажешь? Только он говорил-говорил про Петербург, а потом вдруг и замолчал. И тоже на меня поглядел так, знаете, как только он и умеет. И говорит вдруг: нет, не поеду в Петербург, нельзя тебя тут бросать. И бежать предложил, вместе. Чтоб, говорит, нам с тобой не разлучаться. - Сам предложил? - Сам. «Врёт, - подумал Мирон, глядя в наглые, хитрые, хотя и очень юные глаза Сергейки Старикова. – Врёт же и не краснеет. Небось, ныть начал, клянчить, упрашивать, не бросай меня, Слава… Славочка. Я же без тебя тут совсем пропаду. Так было? Или правда не врет? Или Слава правда его попросту…» Додумать было выше его сил. Мирон отвернулся и пошел обратно в гостиницу. И уже ступил на крыльцо, когда Сергей окликнул его: - Эй, барин! Мирон обернулся. Какое-то время они молча смотрели друг на друга – сын русского дворянина Мирон Янович Федоров и деревенский холоп Сергейка Стариков. Смотрели как равные, как враги. - Славка мой, - выговорил Сергей, слегка усмехаясь углом своего мягкого безусого рта. - Ему самому решать, чей он, - ответил Мирон и ушел с крыльца.