Бедный Слава

Слава сидел на чемодане, оседлав его, как деревенский мальчишка плетень. Длинные ноги, согнутые в коленях, упирались в пол, ладонь подпирала подбородок, так что пальцы легли на щеку, касаясь кончиками виска. Какие ж длинные пальцы у него, тонкие, и не грубые совсем – да и с чего бы им загрубеть, тяжелой работы он никогда и не знал. Хотя не только в тяжелой работе заключается непреходящая каждодневная пытка жизни в неволе. Мирон теперь понимал это, кажется, гораздо лучше, чем прежде. Он вошел, и Слава выпрямился, но не вскочил. Лакейская ливрея была ему узка в плечах, заставляла еще сильней обычного сутулиться. Пока Мирон ходил вниз, Слава снял тесный камзол, бросив его на спинку стула, и сидел теперь в одной сорочке, облегающих зеленых штанах и лоснящихся высоких сапогах. Мирон глянул на него один только раз и отвернулся: глазам было больно, как от солнца, бьющего прямо в лицо. - Ну? – спросил Мирон. – И куда вы собирались податься в бегах? Планы хоть какие-то у вас были? Слава задумчиво кивнул, упираясь сложенными в замок руками в выступающий меж его ног угол чемодана. - А то. План уже много лет как был подготовлен. Не то чтобы мы всерьез собирались сбегать. Но если бы все же пришлось, то во всем мире только одно место есть, куда мы могли бы податься. - Да? Какое? - Гиперборея. Я про это много читал. Интересно стало, попросил Петю на эту тему побольше журналов и книг выписать. И он выписал. - Гиперборея, правда? – Мирон взял стул, повернул вперед спинкой и сел, тоже оседлав его по-детски. Положил локти на спинку и посмотрел на Славу. – И что это? - Гипотетическая, якобы потерянная страна, вроде Атлантиды. Идеальное общество, в котором нет ни господ, ни слуг, ни рабства. Даже царя, и то нет. Все устроено вроде греческих полисов… - В Греции рабство было. - Да, было, а в Гиперборее нет. Ее населяют только ученые, философы, деятели искусств. Там нет никаких догм и законов, кроме единого – общей для всех справедливости и верховенства красоты. Никто там не угнетает другого за то, что он не из того сословия, или небогат, или любит не так и не тех. И там для таких, как я и Сергейка, есть даже отдельный город, большое поселение. Там мужчины открыто живут с мужчинами, и никто в них пальцем не тыкает и в Сибирь за то не ссылает. - Утопия, - сказал Мирон. - Вы чем слушаете, барин? Не Утопия, а Гиперборея, - сурово поправил Слава. – Утопия – это Томас Мор, и, кстати, если по Мору судить, местечко-то довольно отвратное. - Ну и где она, эта твоя обетованная земля? - Сведения разнятся, но я несколько лет этот вопрос тщательно изучал. Карту составил… ну, когда к бумаге еще доступ имел. Проштудировал несколько разных источников и уверен, что она на северо-востоке Кольского полустрова, где-то в устье реки Поной. У Константина Невзорова в книге есть достаточно точное указание местности. Приметы все сходятся. - Я тебе опять почти поверил, - вздохнул Мирон. – Почти. Так вдохновенно это у тебя получается. - Я и сам почти поверил, Мирон Яныч. В этом-то вся и беда. Мирон смотрел на его лицо, такое серьезное и безмятежное, каким оно бывало, только когда Слава начинал болтать свои любимые небылицы. Что-то это, наверное, ему давало – он в них как будто бы убегал, как в сладкие сны, несбыточные мечты. Когда у него отняли возможность писать стихи, наверное, одни только эти выдумки ему и остались. Мирон вдруг представил, каково это – когда вскакиваешь среди ночи с горящими в мозгу строчками, складными, будто песня, рвущимися наружу. Трясущейся рукой нащупываешь свечу, зажигаешь свет, пока строчки не выветрились, не убежали, хватаешь поскорее бумагу и перо… А ни пера, ни бумаги нет. Нет и не будет. Тебе это запрещено. Только и остается, что мечтать о Гиперборее, где ничего не запрещено и все, что хочешь, дозволено. - Я отправил Фарафонова к Забаеву, - сказал Мирон. – Фарафонов – это мой стряпчий. Очень толковый малый. Думаю, все уладит. Я Сергея выкуплю у Забаева, оставлю в своей собственности. Как и тебя. Ты ведь этого и хотел? Не разлучаться с ним? Слава молчал. Мирон тоже очень долго молчал, потому что от вопроса, жегшего ему язык, и от ответа на этот вопрос, зависело слишком многое. Слишком многое… Но тянуть дальше было уже совсем нестерпимо. Пусть это хоть как-то, да закончится наконец. - Любишь его? Мирон спросил это тихо, еле слышно. Заранее готовя себя к ответу, каким бы тот ни оказался – что ж… Но Слава ответил сразу, мгновенно, ни одной лишней секунды не раздумывая: - Нет. В том-то и дело, что нет! Если любил бы… а, черт, насколько ж все тогда проще было бы… Он поднял руку, рассеянно почесав длинными пальцами взлохмаченную голову. Мирон вскинулся и недоверчиво смотрел на него, не до конца уверенный, что понял правильно. Слава поймал его взгляд и неловко усмехнулся. - Ох, Мирон Яныч, запутал я тебя, да? Замучил, - сказал Слава, и Мирона так и ударило этим «ты» - легким и небрежным, как Славина улыбка, и таким же важным, как его внезапное признание. – Ладно, что уж теперь… Можно уже начистоту. Мы с Сергейкой… три года назад это началось. Сразу же после смерти Петра Васильевича. Мы не так чтобы часто виделись, только когда оказия выпадала. Ему-то отлучиться из деревни несложно было, а мне из усадьбы - когда как повезет. Но если уж встречались, так в меня словно черт вселялся. Он просит, а я отказать не могу… Ну и затянуло… - В болото, - сказал Мирон, вспомнив слова Старикова. - Да, может, и в болото… только свыкаешься с таким как-то очень уж скоро. Привык я к нему. А он ко мне. Сроднились, что ли. И как я мог его бросить? - Ладно, - сказал Мирон, с трудом переведя дыхание. – Допустим, это я понять и правда могу. Ты не хотел его оставлять, а признаться боялся. Но когда я предложил тебе поехать в Петербург учиться, еще до вольной, ты сказал, что поехал бы. Но ведь это бы вас разлучило… - Разлучило бы, да не по моей вине. Как же тебе объяснить… Вот смотри, ты человек свободный, с рождения, с первого своего дня. Куда захотел, туда пошел, что захотел, то сделал... - Не всегда, - помрачнел Мирон, вспомнив своим непростые отношения с отцом и несчастливый брак по расчету. - Но уж точно свободней, чем крепостной. Это благо, но это и тягость. Потому что за свои любые поступки ты отвечаешь. Ты вот женился на нашей барышне Анне Васильевне. Знаю, что женился не по любви – коль уж ты такой, как и я… И причины у тебя наверняка были. Но если бы ты очень уж не захотел, то мог бы все-таки и не жениться. И тебя бы за ослушание не запороли до смерти. Так что выходит, что это был твой выбор, и ты за него в ответе. - И если бы ты стал вольным… и вольным уехал бы в Петербург… - Ага, то и вышло бы, что это мой выбор и я за него в ответе. Ну и как, скажи на милость, мне было бросить Сергея по своей доброй воле и по своему выбору? Кем бы я после этого стал? Я бы стал как… Он осекся. Нахмурился, резко поднялся. Мирон, не думая, что делает, протянул руку, точно пытаясь его удержать. Но далеко сидел, и не сумел коснуться, только скользнул пальцами по краю рукава. Слава посмотрел на него потемневшими, запавшими глазами в темно-коричневых кругах. - Я бы стал как треклятый Петька Власов, - жестко выговорил он. – Приручил, привязал, стал нужным, как воздух, как свет Божий… а потом предал, на все наплевал и ушел! Слава сказал это почти со злобой. Мирон мгновение не понимал, о чем он говорит. А потом вдруг понял сразу все. - Ты любил его, да? Молодого барина Петра Васильевича? - Люби-ил, - протянул Слава, скривившись. – Вот у тебя все просто как – того любил, этого любил. Нет, не любил. Уж не так, как холопу положено любить своего барина. И не так, как… ну… в Гиперборее, - он неловко усмехнулся, вспомнив собственную недавнюю шутку. – Но он был мне другом. Я так думал, что он мне друг. У меня на свете, кроме него, никого больше не было. Он мне целый мир подарил. Ну и что, что через книжки только, у других крепостных ведь и того нет… Мы с ним вместе мечтали, он говорил, что вот выучится в Петербурге, поступит на службу, а потом поедет в Европу и тогда меня с собой возьмет. И рассказывал про разные страны, города, Венецию, Париж, Пизу… про Пизу особенно много почему-то. Все покоя ему не давала падающая башня, не верил, что такое возможно, своими глазами хотел посмотреть… Слава улыбнулся этим воспоминаниям, наверное, и впрямь лучшим, что когда-либо у него были. Мирон смотрел на эту улыбку, греясь в ней, как в пламени камина промозглым осенним вечером. Но улыбка скоро пропала. - А потом Петя уехал в Петербург. И ни разу мне не написал. Как напрочь забыл про меня. Думаю, что ни разу там и не вспомнил. И началось у него – вино, барышни, карты… а потом проигрался… и струсил… струсил и сбежал от всего аж прямо к самому черту. Лишь бы ответ за свои поступки не держать. - И ты понимаешь это, и все равно не можешь его забыть? - Так потому-то и не могу забыть, что понимаю! И думаю про это все время. Когда весть пришла, я ж чуть дуба не дал. Не помню напрочь, как провел два дня. Слонялся по округе без сна, сам не знаю, куда ходил, что делал… А потом встретил Сергейку. И как-то он вытянул меня тогда. Уже и не знаю, как, но ведь вытянул. «А я, кажется, знаю, - подумал Мирон. – Тебе тогда нужно было простое человеческое тепло, и ничего больше. И он тебе это дал. Тоже, небось, долго заглядывался на тебя со стороны, как Забаев… а ты был влюблен в твоего Петеньку и ничего, кроме него, кругом себя видеть не хотел. А тут раз – и нет Петеньки. Бросил тебя, и семью свою, всех бросил и трусливо сбежал в самоубийство. И ты решил, что таким, как он, ни за что не станешь. И когда Сергей тебя вытянул, ты решил, что в долгу у него… и что ты перед ним в ответе. А он, шельма хитрая, знает это, и держит тебя на этом твоем долге, как на привязи. А ты душа слишком чистая, чтобы это заметить». Как же ему хотелось все это Славе сейчас сказать, вот так прямо, вслух. Слава ведь умница, хотя в голове у него как будто две бешеные кошки подрались – такой бардак и гвалт, только что шерсть клочьями не летит. Но только начни Мирон сейчас все это говорить, Слава бы возмутился… и закрылся бы снова, захлопнулся. А Мирону и так непросто было подобрать ключ к его истерзанной душе, запертой в своей физической и душевной неволе. - А помнишь, как ты про рекрутов ляпнул? – спросил Мирон вместо этого. – Мол, что хотите делайте, хоть в рекруты, только не вольную. - Ну так в рекрутах сам себе не хозяин, - возразил Слава. – И отвечать не придется, и решать ничего не надо. Хотя порой вправду думаю, видит Бог, лучше бы даже и в рекруты. Лишь бы Сергейка больше не ходил за мной и не смотрел на меня, как… собака битая. Но это я так ляпнул, конечно, - вдруг встревожился он. – В рекруты не хочу. - И правильно. Нечего тебе там делать, - кивнул Мирон, не сдержав улыбки, и Слава несмело улыбнулся в ответ. Он все еще стоял, и тут присел на кровать, на самый краешек. Холоп, садящийся на господское ложе, да прямо при барине – ну и осмелел чертов Славка, прямо границ никаких не стало… И, Господи Боже и все святые угодники, чего б не дал Мирон, чтобы просто взять и поцеловать его прямо сейчас. Взять и поцеловать. Я такой же, как ты, Слава, мы с тобой одинаковые. А как мне тоскливо стало, когда Тимарцев мне рассказывал, что на тебя все Троицкие девки заглядываются, а ты с ними – по сеновалам… - Слава… прости, что спрашиваю, только… вы с Петей… Он нерешительно смолк. Три года прошло, но три года – разве так уж много, когда теряешь того, кто был для тебя всем миром… - Помнишь, я говорил про Забаева? Как я его ударил? – тихо спросил Слава, а когда Мирон кивнул, добавил: - Он хоть никому и не сказал, но Петя как будто бы что-то понял. Мы в тот же вечер, уже после этого, сидели втроем в гостиной. Петя достал Пушкина и заставил меня читать вслух «Медного всадника». Для него и для Антона Владимировича… я Пушкина с тех пор ненавижу, «Всадника» так и вовсе… Я читал, а они оба на меня глядели. Особенно Забаев, глядел и слушал. А Петя смотрел то на него, то на меня. Когда Забаев откланялся и уехал, мы пошли в Петины комнаты. Я с ним тогда спал, у него в ногах. Стали укладываться, и Петя меня позвал, чтобы я к нему подошел. Я понял сразу, что тут что-то не так… и сладко, и страшно стало: ну, думаю, а вдруг? Вдруг все-таки наконец?.. А он подозвал меня, посмотрел так внимательно… и залепил пощечину. Это он в первый раз ударил меня за всю мою жизнь. Барыня, матушка его, потчевала без конца, а порой и барин снисходил, но Петя – ни разу прежде. Я аж упал от удара, встал, за что, спрашиваю? А он снова ударил, по другой щеке. И я опять упал. А он велел мне свечу потушить и отвернулся, и уснул. И никогда больше про это мы не говорили. - Он тебя приревновал к Забаеву? - Да нет… не знаю, право слово. Нет, не думаю. Он же был у нас по барышням, Петр Васильевич-то. Красивый он был очень, голубоглазый, кудри золотые, загляденье… он спал иногда, а я сидел у кровати и смотрел на него, как на картину. И барышни его очень любили. А он любил барышень, тоже очень… - Слава вздохнул. В Мироне все так и клокотало, но это был еще не конец истории. – А месяца за три до его проклятого отъезда в Петербург приключился тот скандал с мужиками в соседнем поместье. Ну с теми, которых поймали на мужеложстве. Там барин крутой, обоих к столбу поставил и сам кнутом запорол, говорили, шкуру спустил до мяса. Так и померли. У нас это обсуждали, конечно, я сам слыхал, как старый барин возмущался за ужином, мол, до какого сраму мужики дошли. А Петя поддакивал. А вечером того дня опять позвал меня. Я решил – снова побьет, сам не знаю, с чего я это взял… но он не ударил, то есть не пощечиной. А просто взял меня за волосы, вот тут, - Слава коснулся пальцами темени, - сжал крепко-крепко, притянул близко, аж в лицо мне дохнул… Если, говорит, узнаю, что ты, Славка, с каким-нибудь мужиком шашни крутишь, запорю до смерти. Понял, говорит? Не посмотрю, что ты мне братишка названный, вот этой вот рукой сам до смерти запорю. И кулак мне показал. Смотри, говорит, на эту руку мою, и запомни крепко. И я смотрел. Думал, вот сейчас он мне кулаком-то промеж глаз и вмажет. Но он не стал. Подержал меня так и отпустил. Только меня трясло потом еще всю ночь, от волнения даже вырвало… Я с мужиками хоть и не крутил тогда, до Сергейки, но мысли-то были… были… Его голос звучал все тише и тише, и наконец совсем утих. Слава вдруг наклонился вперед, свесившись между колен, и закрыл лицо руками. Мирон знал таких мужчин. Таких, как покойный Петр Васильевич Власов. О покойных либо хорошо, либо ничего – это русская переиначенная пословица, а оригинальное латинское изречение, как знал Мирон, звучит иначе: о покойных либо хорошо, либо ничего, кроме правды. А правду Мирон уже понял. Такие, как Петр Васильевич, были самым низким, самым гнусным сортом мужеложцев. Которые, имея склонность к мужчинам, яростно ее в себе отрицали, и чем яростней отрицали, тем сильнее ненавидели других таких, как они. Большинство из них ни разу в жизни не касались никого, кроме женщин, но всегда томились по мужским ласкам, ненавидели себя самих, и с годами злоба сводила их с ума. Они были в чем-то даже еще хуже, чем ублюдки вроде Антона Забаева – тот хоть не скрывал своих пристрастий ни от себя, ни от других. Мирон не знал даже, что гаже: то ли зажать безответного крепостного у амбара с грязными домогательствами, а то ли надавать ему пощечин просто за то, что он стал предметом таких домогательств. И не то что не защитить, а даже обвинить… потому что и сам был бы не прочь оказаться на месте насильника, вот так же зажать у амбара… но запретил себе это, даже мысли такие запретил. Петр Власов любил Славу Карелина, как щенка, как игрушку, его доброта была оборотной стороной его жестокости. И жестокость эта с возрастом лишь усиливалась, подпитываемая запретным чувством - и ненавистью. За то, кто есть они оба, за то, что их друг к другу тянет… «А ведь тебе повезло, Слава, что он застрелился, – подумал Мирон. – Если бы нет, глядишь, вернулся бы, стал после смерти отца барином и однажды действительно сам запорол тебя на конюшне». Почему-то Мирон был уверен, что именно такой исход всех бы и ждал. Так что земля вам пухом, Петр Васильевич, и скатертью дорога. И вот оно как получается: если Слава знал, что даже тот, с кем он вырос и кого всем сердцем любил, запросто может запороть его насмерть за признание в мужеложстве - то как Слава мог признаться в этом новому барину Мирону Яновичу, которого знал без году неделя? Каким бы этот барин ни был добрым на первый взгляд. Уж Слава-то как никто знает, что может таиться за этой страшной барской добротой... Мирон поднялся. Тело затекло от долгого сидения в неподвижности, а может, онемело по какой-то другой причине. Он шагнул вперед, к сгорбившемуся на кровати Славе, и обнял его. Просто по-человечески, как того, кто нуждался в таком объятии – братском, дружеском, нуждался в простом прикосновении и тепле, без похоти, без угрозы, без требований, которые он считал себя обязанным выполнять. Все, абсолютно все люди в жизни Славы Карелина вечно от него чего-то хотели, играли им, ломали его, подчиняли своим потребностям и прихотям. Конечно, от такой жизни захочешь сбежать хоть в рекруты, хоть в Гиперборею, хоть на луну на пушечном ядре… - Все хорошо, Слав, - сказал Мирон. – Все уже хорошо. Он хотел уже разжать руки, когда Слава вдруг вскинул свои и обхватил его за пояс, крепко. И зарылся ему в грудь лицом. Он плакал тихо, беззвучно. Мирон даже не понимал, что вообще происходит, пока на животе не стало мокро. Поняв, охнул, опять хотел отстраниться, но Слава его не отпустил. Мирон взъерошил ему волосы на макушке и просто стоял, позволяя мочить его рубашку молчаливыми слезами. Плечи у Славы мелко подрагивали, но звука он так ни одного и не издал – ровно как во все те сотни раз, когда его пороли на конюшне ни за что. А потом он отстранился от Мирона, резко. Глаза блестели, на щеках серебрились грязные влажные дорожки. Он вскинул голову, пристально посмотрел на Мирона, потом сгреб его за ворот и дернул на себя. Мирон чуть не упал прямо на него, еле успел выставить руку, больно ударился ладонью в стену. Слава подхватил его в падении, обвив одной рукой за пояс, а другой все так же комкая его рубашку, крутанул, заваливая навзничь на кровать. И вжался соленым мокрым ртом ему в губы. Рот у Славы был вообще-то некрасивый, большой слишком, острогубый. И сам он был слишком большой, Мирон теперь особенно это почувствовал, когда Слава на него навалился всем телом, как медведь - тяжелый, потный, горячий. Руки хваткие, колени и локти угловатые. Он был нескладный, несовершенный. Почему-то именно сейчас в глаза лезло это его несовершенство, и от этого осознания кровь по жилам Мирона потекла еще быстрее и жарче. Слава - человек, он не неведомый зверь и не лесной дух; он простой деревенский парень, умный, добрый, с большим чистым сердцем и придурью в голове. Земной. Так что можно не ходить вокруг него кругами и не пялиться, как на диковину, а просто раскинуться под ним и его любить - такого, как есть. Мирон сжал обеими руками его голову, притягивая ближе, отвечая на поцелуй, и застонал ему в рот. Слава целовался торопливо, неловко - как привык, наверное, всегда же ему приходилось это делать украдкой. Мирон почему-то не сомневался, что, кроме Сергея, у него никогда никого не было. Слава не догадывался, что это можно делать не спеша, сладостно, затейливо, что наслаждение может и должно длиться долго, быть вдумчивым и разнообразным. Славе ничего такого знать было не дано. Поэтому он спешил, жадно хватая распростертого Мирона за бока, выдергивая его сорочку из штанов, чуть не рыча от нетерпения. Мирон даже засмеялся ему в торопливые губы, удивленно и счастливо: он и думать не смел, что в его робком смирном крепостном прячется столько затаенной страсти. "А я ведь ему тоже нравлюсь, - подумал Мирон с томительным, радостным упоением. - Давно нравлюсь, раз так набросился... Славка, Славка..." Славины губы соскочили с Мироновых, чмокнули в подбородок, ткнулись в шею, в ключицу - он расшнуровал ворот Мироновой сорочки и теперь целовал его в тяжело вздымающуюся грудь. Мирон обхватил его руками за вздымающиеся плечи, крепко сжал и, поднапрягшись, ловко перекатил на спину, благо ширина кровати это позволила. Слава оказался под ним, охнул и часто заморгал. Мирон стряхнул ладонью темные пряди с его лба и насмешливо улыбнулся. Слава посмотрел сперва непонимающе, потом жалобно, потом покорно. Ну а ты как думал? Вот так сразу же, сходу, и подмять под себя своего барина? Нет уж, миленький... не теперь. У Славы на шее часто билась темная жилка, как сумасшедшая. Мирон припал к ней губами и всосал загорелую кожу. Слава прерывисто задышал, цепляясь одной рукой за рубашку у него на шее, а другой судорожно дергая завязки своих штанов, путаясь в непослушном шнурке пальцами. Мирон помог ему распутать, переплетая его пальцы со своими, и опять думая, какие они длинные у него, тонкие, целовать бы и целовать... Он не сдержалася (да и зачем было сдерживаться?), схватил Славу за руку и втянул два этих длинных красивых пальца в рот, засосал глубоко, обводя языком. Слава дернулся под ним, толкнулся в него мелко подрагивающими бедрами. Мирон посмотрел в его лихорадочно блестящие глаза. Слезы уже высохли, в лице горел теперь лихой, сумасшедший задор, нетерпеливая жажда. "Как он попросит меня, так словно черт в меня вселяется", - вспомнилось Мирону Славино признание. Да уж, падок Славка Карелин на мужские ласки, ох и падок... даже сам, бедный, не вполне понимает, насколько. Как же измучился он, наверное, сидя ночами у кровати своего спящего барчука Петеньки... Ну да теперь наверстаешь, Слав. Вот тебе в том честное благородное слово. Мирон справился наконец с непокорными завязками и просунул ладонь Славе в штаны. Славу так и выгнуло, затрясло, а Мирона бросило в жар, когда он, еще не увидев, ощутил в ладони большое, горячее, твердое естество. Да уж, Славина сила не только в рост и в плечи пошла... вот что значит расти на вольных хлебах... Мирон принялся поглаживать его ладонью, неспеша, подразнивая, любуясь запрокинутым лицом с закрытыми глазами и приоткрытым пересохшим ртом. Наклонился, поцеловал этот некрасивый рот снова - Господи, можно наконец, можно, спасибо, - продолжая умело ласкать. Мирон тоже всю жизнь скрывал свои предпочтения (германские законы почти столь же суровы к содомитам, как и российские), но опыта у него все же было немало. Уж точно больше, и точно разнообразнее, чем у Славы, который перепихивался на сеновале со своим деревенским любовничком кое-как, без затей. По его резким, угловатым движениям Мирон ясно это читал, и изнывал от предвкушения, как научит его, откроет ему настоящие, чувственные удовольствия, нежные, дарящие не животное облегчение, а бескрайний мир утонченных наслаждений... Но это все потом, сейчас достаточно было просто касаться его, целовать, ласкать, просто знать, что - можно, можно... Можно?.. Слава часто задышал, выгибаясь в спине, и излился Мирону в руку - так быстро, что Мирон не успел даже толком высвободить его естество из штанов. Распахнул глаза, схватил Мирона за шею, притягивая ближе, а другой рукой нетерпеливо стаскивая штаны со своих ягодиц. Заерзал, поворачиваясь на бок, подставляясь охотно, покорно... Можно уже? - Слава... нет, - сказал Мирон. Мягко сказал, но получилось почему-то сдавленно, так что он сам свой голос еле узнал. В штанах у него было так тесно, что даже больно. Слава, уже почти перевернувшийся на живот, кинул на Мирона озадаченный взгляд через плечо. Видя, что Мирон отстранился и не шевелится, повернулся, приподнялся на локте. - Что? Почему? - Не надо сейчас... этого, - выговорил Мирон с некоторым трудом. - Оденься, пожалуйста. - Да почему? - в полном недоумении спросил Слава. - Тебе что, меня не хочется, что ли? Да будет заливать-то! Мирону, конечно, очень радостно было, что Слава снова ему хамит - отпустило его наконец, опять стал на себя самого похож, - но тут он ни засмеяться, ни в шутку рассердиться не сумел. Медленно отстранился, точно принуждая себя, и встал с кровати, заправил в штаны выбившуюся рубашку. Слава лежал навзничь, с голым задом, и смотрел на Мирона с непониманием. Расхристанный, всклокоченный, дышащий часто, с подсыхающим семенем на оголенном животе... - Ты мой крепостной, а я твой барин. Я тебя силой брать не буду. Слава захлопал глазами. - А? Какой силой? Чего?! - Ты у меня в неволе, - терпеливо пояснил Мирон. - Свободы не желаешь. Я подневольного человека насильничать не буду. Не в моем характере. - Да я же и сам хочу! - Может и хочешь. А я так не могу. Неправильно это. - Да ведь все господа развратничают со своими крепостными! Так же испокон веков заведено! - возмущенно выпалил Слава. Он сел в кровати, глядя на Мирона с таким искренним негодованием, словно был его законной женой, которой муж отказывает в исполнении супружеского долга. Мирон наклонился к нему, накрыл двумя ладонями шею и поцеловал. Слава потянулся к нему, и Мирон сразу же отсранился. - У тебя своя придурь в голове, Слава. А у меня своя. Я твою придурь терплю, ты терпи мою. - Так что же это, - выдохнул Слава. - Не станем?.. - Пока ты мой крепостной? Нет, не станем. Хотя, правду тебе скажу, я о тебе думаю почти без перерыва с той минуты, как впервые встретил тогда в роще. Но если ты меня надеешься переупрямить, то не выйдет. Все, ступай вниз на конюшню, поздно уже, спать пора. Слава аж рот раскрыл. Мирон молча, но непреклонно потянул его, заставляя встать, сам оправил на нем одежду, сунул ему в руки ливрейный камзол и вытолкал за дверь. Крепко подумав, запер ее на задвижку, и с тяжелым вздохом привалился плечом к стене. Вот тебе, чертов Славка. Думай теперь. Решай, и держи ответ за свое решение.