Бедный Слава

Ночь прошла скверно. И не только потому, что минуты долгожданной, сладостной близости со Славой обернулись для Мирона мучением – Славу-то он хоть немного приласкал, а сам так и не утешился. Это еще пережить было можно. Куда как хуже неутоленного желания оказались мысли – вязкие, сумбурные, беспокойные. На смену несмелой, до краев затопившей радости (можно, можно…) пришли новые сомнения. Верно ли он поступил, отправив Славу прочь? Не следовало ли, напротив, ловить это зыбкое, ускользающее мгновение, дать Славе все, на что Мирон был способен и в чем Слава так явно нуждается? Может, и следовало… может, это был его единственный шанс. А Мирон взял, да и в порыве глупейшего благородства выпихал Славку за дверь, отправив не куда-нибудь, а на конюшню – прямо в объятия хитрого Сергейки Старикова. Тот, небось, ждет не дождется, уже и овчинку расстелил… Да нет, глупости: там на конюшне полно народу, не станут же они обжиматься при всех. И все-таки эту ночь Слава проведет рядом Сергеем, греясь о его бок, а мог бы провести, греясь о бок Мирона. А утром марево и вовсе спадет, развеется. Слава вспомнит вчерашнее на трезвую голову, и кто его знает, до чего додумается… Ну и какой сон мог быть с такими-то мыслями? Никакого. Мирон почти до рассвета проворочался в кровати, досадливо вздыхая; а стоило закрыть глаза, и тут же видел запрокинутое лицо с закрытыми глазами в темных кругах и жадно приоткрытым ртом. Под утро задремал все-таки, на полчаса, не больше. Потом вдруг словно подкинуло, в глухой неясной тревоге. Мирон встал, умылся, сполоснув водой пылающее лицо, оделся и вышел из комнаты. Гостиница еще спала, ни хозяина, ни других постояльцев видно не было, только ливрейный швейцар сторожил у входа. Мирон вышел, спустился с крыльца, прошел к конюшне. Оттуда доносился раскатистый храп: лакеи тоже еще изволили почивать. Мирон заглянул внутрь. Сергей со Славой, прибыв вчера позже других, ночевали у самого входа. Сергей дрыхнул, завернувшись в овчину, которую отвоевал-таки вчера у другого слуги. Рядом с ним лежало примятое сено с брошенным на него ливрейным камзолом Славы. Самого Славы в конюшне не было. Мирон шагнул внутрь и встряхнул Старикова за плечо. Тот проснулся не сразу, недовольно буркнул, но, узнав Мирона, спросил, сдерживая зевоту: - А-а, барин, ну чего? Ехать пора? - Слава где? Сергей удивленно обернулся через плечо. Мирон этим так и ударило: обнявшись они спали, что ли? - Не знаю, - ответил Сергей, сонно моргая. – Тут вроде был… - Он ночевал на конюшне? - Да где ж ему еще ночевать? – спросил Сергей с внезапным ехидством. Все понимает, стервец… Может, и знает даже про то, что намедни Слава с Мироном… Но где же он все-таки? Нужник в гостинице предоставлялся только для постояльцев, лакеи и умывались, и нужду справляли за конюшней у колодца, почти прямо там, где и спали. Ох уж эта немытая Россиюшка-матушка… - Увидишь его, скажи, чтобы ко мне зашел, - резко велел Мирон, и Сергей неохотно кивнул. Мирон обошел весь двор. Славы не было. Он вернулся в гостиницу – вряд ли, но вдруг разминулись? - опять поднялся к себе. Нету Славки. Господи, неужели снова сбежал… Нет, невозможно. А хотя почему невозможно? У Славы столько придури в голове, и с чего Мирон взял, что прошлым вечером Слава раскрыл ему душу до самого донышка? О том, насколько эта непостижимая душа глубока, Мирон сполна уже мог судить по его стихам; так мало ли, что там еще в ней запрятано, мало ли, от чего он еще убежать решит… Только можно ли всю жизнь от себя самого кругами бегать, а, Слав? С нарастающей тревогой Мирон снова спустился вниз, но прежде, сам не зная, зачем, достал из саквояжа и сунул за пояс под сюртуком пистолет. Ему становилось все беспокойнее с каждой минутой. Он вышел опять на крыльцо и спросил лакея в швейцарской ливрее, не видел ли тот слугу, с которым Мирон вчера прибыл в гостиницу. - Видел, барин. А он уехал. - Как уехал? – остановился Мирон. – Куда?! - Знать не могу, куда, да только в шестом часу утра тут проходила почтовая карета, как всегда по четвергам. Он спросил, есть ли место, сел в нее да уехал. - Ты своими глазами это видел? - А то как же, своими и видел. А что, удрал? Простите, ежели что, я думал, по вашему поручению куда-то собрался… Мирон провел по волосам подрагивающей ладонью. Нет. Это… это просто невозможно. Опять, второй раз подряд? Да еще после всего, о чем они вчера говорили? И всего, что было потом… А может, как раз именно поэтому, а, Мирон Яныч? Уж слишком ты на него надавил. Он же готов был уже тебе довериться целиком, без остатка. А ты заупрямился, вспомнил вдруг, что ты оксфордский джентльмен, ни дать ни взять – рыцарь из пошлых романов Поль де Кока. Оттолкнул его, потому что захотел от него не этой рабской покорности и не безысходной страсти от одиночества, а чего-то искреннего, настоящего, честного. А он испугался. Ну не готов он к такому. Да и будет ли хоть когда-то готов… Правду Сергейка Стариков сказал: ты сам Славу подтолкнул к первому побегу, а вот теперь и ко второму. Дурак ты, Мирон Яныч, и сам – первая причина всех твоих собственных несчастий и разочарований. С глухо и больно колотящимся сердцем Мирон повернулся снова к конюшне – и вдруг застыл. А как же Сергей? Столько хлопот вышло из-за Сергея! Из-за того, что Слава не мог, боялся его оставить, боялся причинить ему намеренно такую же боль, какую когда-то испытал сам. И вот теперь, после всех мук и жертв, именно это и сделал? Да полно… Это на Славу Карелина совсем не похоже. Мирон снова обернулся к швейцару. Тот стоял, как и положено по его должности, заложив руки за спину, с неподвижным, равнодушно-любезным лицом. - Ты врешь, - тихо проговорил Мирон. Швейцар приподнял густые кустистые брови – мол, знать не знаю, барин, о чем вы толкуете. Но что-то в его глазах все же дрогнуло, какая-то тень беспокойства. - Да с чего бы врать? Вот вам крест, барин, что видел, про то и… - Ах, крест, - процедил Мирон, шагая к нему. – Еще и лжесвидетельствуешь на кресте... Гнида. Он вытащил пистолет и приставил его ко лбу оцепеневшего от неожиданности лакея. - Говори правду! - Помо… - крикнул было швейцар – и подавился криком, когда у его лба щелкнул взводимый курок. – Стой, барин, стой! Говорю ж, я не знал, что холоп твой сбегает, думал, ты его сам послал… - Никуда я его не посылал, и ты это знаешь. Ты что-то другое видел. Говори, что, а не то голову разнесу. Мирон говорил спокойно, почти мягко, вжимая пистолетное дуло швейцару в лоб с такой силой, что сталь глубоко вминалось в кожу, растягивая морщины. Он не шутил. Видит Бог, не шутил, и швейцар, должно быть, ясно прочел это в его неподвижных глазах. - Стой, стой… ох ты ж… ладно, ладно! Правду сказать? - Ну если жизнь дорога, конечно, - недобро усмехнулся Мирон, и швейцар затараторил: - Он правда в карете уехал, ей-Богу, тут не вру… только… Словом, приехали двое, не знаю, чейные будут. Один здоровый такой, одноглазый, ко мне подошел и… - Одноглазый? С черной повязкой? - Да, да! Вот он-то ко мне подошел, дал червонец золотом и сказал, чтоб я пошел на конюшню и разбудил там Славку Карелина, дескать, его барин кличет. Ну а я откуда знал, чего им надо? Мало ли! Я и пошел… - А что тебе червонец золотом дали, тебя, паскуда, не насторожило? - Барин, помилуйте… я ж не со зла… откуда знать-то… - И ты его позвал? - Да чего ж было и не позвать? Позвал. А как он вышел, тот одноглазый с дружком на него сразу кинулись, скрутили и в карету свою запихнули, он и пикнуть не успел. А мне одноглазый сказал, мол, станет кто о нём спрашивать – скажи, будто он сам уехал затемно в почтовой карете. Ну вот я и… ай, барин, не губите, разве ж я знал? Мирон отнял пистолет от вспотевшего лба лакея, оставив на коже глубокую круглую вмятину. Лакей схватился за лоб и выпучил глаза. - Вели мне коня седлать на конюшне, - сказал Мирон, и, поскольку швейцар так и продолжал пялиться, резко выкрикнул: - Живо! Его захлестывала дикая, черная ярость. Он ни на миг не усомнился в том, кем был тот одноглазый верзила – это гайдук Антона Забаева, тот, кого когда-то Мирон видел в усадьбе на воротах. Забаев, сволочь… все-таки не сдержался… Мирон думал, что жадность оказалась в этом мерзавце сильнее похоти, но жестоко ошибся. Просто этот негодяй решил схитрить. Принять деньги для виду, а потом, выждав день или два, взять и попросту умыкнуть Славу, да еще так обставив, словно он сам сбежал. И ведь Мирон вправду мог в такое поверить. И поверил бы, если бы не все, что вчера случилось. И если бы не Сергей Стариков, о котором, конечно, Забаев знать ничего не знал. И этот подлец решил, что всё сойдет ему с рук? Тварь, душегуб, сволочь… Украл-таки своего Ганимеда. Напуганный барским гневом швейцар скоренько сбегал на конюшню, разбудил конюха, и Мирону быстро подвели одну из его упряжных, отдыхавших с вчера – он не разглядел даже толком, какую из двух, до того потемнело у него в глазах. Вскочил в седло, натянул повод и выехал за ворота, почти не разбирая дороги. Мелькнула было мысль заехать опять к Фарафонову, взять с ним гайдуков… но это же все займет время, да и много ли будет проку от гайдуков, если ворота Забаевского поместья окажутся заперты? А они точно окажутся заперты, в этом Мирон не сомневался. Не ломать же их, на шум вся Забаевская дворня сбежится, и гайдуки не помогут… тут иначе надо… Как иначе – он толком не думал. В голове стучала кровь, от бешеного галопа вечер свистел в ушах. Упряжная была ладная, шла хорошо, но Мирон так гнал ее, что, подлетая к имению Забаева, лошадь уже хрипела и плевалась пеной. Мирон, опомнившись, натянул поводья прямо посреди дороги. Вокруг был лес, до усадьбы оставалось всего ничего. Мирон спешился, отвел лошадь в кусты и там привязал, а потом пошел пешком, почти сразу перейдя на бег. Когда впереди показались ворота – как он и думал, запертые – свернул с дороги в лесок и пошел вдоль частокола. Частокол этот был довольно старым, явно не при нынешнем барине возведенным. В те времена, когда прежний господин Забаев – отец или дед нынешнего – огородил свою усадьбу от нескромных глаз, должно быть, лес высился немного дальше. Теперь же он подошел к частоколу почти вплотную, и деревья с раскидистыми ветвями никто не озаботился подрезать. Частокол был преградой с виду грозной, но не столь уж неодолимой даже для одного человека. Мирон скоро нашел подходящее дерево, почти ложащееся ветвями на частокол. Поплевав на руки, вскарабкался по нему, правда, не без труда – уж лет пятнадцать прошло, как он лазал по деревьям. Ветка хрустнула под его весом, но выдержала. Мирон потянулся и ухватился за когда-то острый, а теперь выглаженный дождями и снегом деревянный кол. Перелез на него, подтянулся на руках и спрыгнул вниз с другой стороны. За частоколом был парк, пустой, тихий, лишь где-то токовал глухарь. Мирон пошел мимо расставленных повсюду псевдоантичных статуй, таких же уродливых вблизи, как картины у Забаева в усадьбе. До самого дома ему никто не встретился. У парадного входа тоже никого видно не было, но туда идти Мирон не рискнул, обошел усадьбу сзади, нашел черный ход – к счастью, не запертый. Видать, Забаевские гайдуки, когда тащили сюда Славу, не закрыли дверь за собой. Мирон вынул пистолет, поднял к плечу, держа оружие дулом вверх. Дом стоял тихий. Кажется, барин все еще спал. Если Славу схватили засветло, то очень уж намного Мирона опередить не успели – наверное, только недавно приехали. Может, пока и не было ничего, заперли где-то… надо найти его и убираться отсюда поскорей… Он поднялся на второй этаж, судорожно вслушиваясь в тишину, нарушаемую только тиканьем часов в гостиной. И вдруг услышал. Что – сам не понял: и голоса, и не голоса – так, бормотание какое-то, приглушенная возня… Все мысли об осторожности напрочь вылетели у Мирона из головы. Он кинулся проходными комнатами вперед, туда, откуда долетали эти тихие страшные звуки. Плечом толкнул прикрытую дверь, влетел в спальню… И сердце у него оборвалось. Слава Карелин лежал на большой барской кровати навзничь, обнаженный, с раскинутыми в стороны руками. Лицо было таким белым, что почти сливалось с наволочками подушек, только темнели всклокоченные волосы и такие же темные круги вокруг закрытых глаз. Над ним, раздетый ниже пояса, склонился Антон Забаев. Он стоял на коленях между Славиных широко разведенных ног, правую придерживая за бедро, а левую закинув себе на плечо, так что Славина пятка свисала ему на спину. И вколачивался в его неподвижное тело, тяжело, размашисто, словно гвоздь молотком забивал. На обмякшем от упоения бородатом лице читалось неземное блаженство – он себя, наверное, воображал сейчас Зевсом-орлом, упивающимся амброзией, испитой из чужих сладких уст… Славу подбрасывало на постели от каждого толчка, его раскинутые руки подергивались, словно у куклы, марионетки с обрезанными ниточками, или… Боже. Да жив ли он? Мирон был так поражен этой чудовищной мыслью – но ведь только она одна и могла объяснить жуткую Славину покорность и неподвижность! – что на мгновение застыл, просто глядя на развернувшуюся перед ним кошмарную картину. А потом закричал. Коротко, злобно, отчаянно. В тот же миг Слава распахнул глаза. Дернулся всем телом, точно в агонии, глаза стали огромными, в пол-лица. Забаев, слишком увлеченный насилием, очнулся не вдруг, и все толкался, бился в Славино тело, даже когда Слава рванулся под ним, выйдя из ступора, и попытался пнуть, оттолкнуть от себя… Мирон такой возможности ему не дал. Он как коршун налетел на Забаева. Схватил за плечо и рванул назад, запрокидывая навзничь. Забаев отлетел, словно щенок от пинка, успев громко и жалобно охнуть, но не успев понять, какого черта происходит и почему райские кущи сменились вдруг такой неприятностью. Мирон повернулся к нему и шагнул мимо кровати, с силой ударившись по дороге плечом о кроватный столбик и даже не заметив этого. Его рука тряслась, как у припадочного. Рука, сжимающая пистолет с уже взведенным курком, который он забыл опустить после того, как угрожал швейцару в гостинице. Слава что-то крикнул, но Мирон из своего красно-чёрного тумана слов не разобрал. Он шагнул к Забаеву, который пытался подняться, загребая голыми волосатыми ногами, и со всей силы пнул его сапогом в пах. Забаев взвыл и повалился, хватаясь руками за самое сокровенное, и Мирон пнул его еще раз – теперь уже в грудь. Завалившись навзничь, Антон Владимирович расширенными от боли и гневного изумления глазами смотрел на неотвратимо наступавшего на него Мирона. - Ты вправду думал, что тебе это с рук сойдет? – свистящим шепотом спросил Мирон. И прежде, чем Забаев успел ответить, опустил рукоять пистолета на его похабную харю. Забаев взвыл, схватился за разбитый нос. - Гришка! Гришка! – истошно завопил он, и Мирон приложил его рукоятью снова, на сей раз по орущему перекошенному рту. Он уже слышал топот дворовых в коридорах, но ему было все равно. Он поднял пистолет и опустил, поднял и опустил, совсем позабыв, что из огнестрельного оружия можно ещё и стрелять. Ему почему-то не хотелось стрелять в Забаева, ему хотелось бить. Бить и бить, бить и бить… Слава кричал, повиснув у него на плечах сзади. Он был хоть и крупнее, и, наверное, сильнее Мирона, но отнюдь не сразу сумел оттащить его от залитого кровью Забаева, скорчившегося на полу под градом ударов. - Перестань, да перестань ты! Убьешь же его! – кричал Слава. - И убью! – прорычал Мирон. – И очень хорошо, если убью! - Тебя под суд отдадут! А там все узнают! И про него, и про нас! Мирон наконец очнулся. С трудом повернул голову на одеревеневшей шее. Слава стоял перед ним, все еще голый, страшно бледный, с трясущимися губами и глазами в пол-лица. Стоял и держал его с такой силой, что, наверное, потом синяки останутся. - Не надо, не убивай, - выдавил Слава умоляюще, и Мирон выпалил с бешенством и досадой: - Да почему?! Но Слава ответить не успел. На крик барина сбежались наконец дворовые. Дверь распахнулась, в комнату ввалились лакеи и гайдуки – человек шесть. Забаев, плюясь кровью и кашляя, отполз к кровати, схватился за столбик и кое-как встал. Глянул налитыми кровью глазами на Мирона и вцепившегося в него Славу. - Убить, - прохрипел он. – Жида убить. Холопа не трогать. - Ну, убивайте, - холодно усмехнулся Мирон, вытягивая руку с пистолетом перед собой. – Кто смелый? Дворовые замялись. Далеко не все они были вооружены – гайдуки похватали ножи и кнуты, какой-то лакей прибежал с кухонным тесаком, но огнестрельного оружия ни у кого не оказалось. И ясно было, как Божий день, что первый, кто кинется выполнять барское приказание, ляжет костьми в сырую землю. Особых охотников на это не нашлось. - Что ждете? Я сказал, бейте! – завопил Забаев, и Мирон сказал холодным и ровным, режущим на фоне его истерики тоном: - А теперь послушайте, холопы, что скажу вам я. Я хоть и жид по матери, а по отцу – русский дворянин благородных кровей. И все вы хорошо знаете, какая кара ждет крепостного, который убьет дворянина. Скрыть этого вам не удастся. В Мценске несколько человек знают, кто я и куда поехал. Искать меня будут в первую очередь здесь. И даже если трупа моего не найдут, найдется довольно свидетелей, знающих о моих непростых отношениях с вашим барином. Который нарушил закон, презрев заключенный между нами договор, украв и… растлив моего холопа, которого я у него выкупил за большие деньги. Но ему ж только денег мало было. Антону Владимировичу надо же все получить, за что его руки загребущие уцепятся. - Троицкое мое! – выкрикнул Забаев. – И холопы Троицкие все мои! - Нет, не все. Кому вы голову морочите, Антон Владимирович? – вежливо осведомился Мирон у человека, который стоял, трясясь, избитый им до крови, и только что велел своим крепостным его убить. – Полноте. Я знаю, вы человек в целом законопослушный. Просто голову немножко потеряли. Но мы не в екатерининские времена живем, такие дела нынче самоуправством не решаются. Так что извольте своих холопов отозвать, и мы с вами будем улаживать наши разногласия, как подобает русским дворянам. Забаев так и вытаращился на Мирона, словно не понимая, всерьез он говорит или глумится. Метнул дикий взгляд на Славу, который стоял молча, все так же хватаясь за Мирона, но уже не дрожа всем телом. Дворовые топтались, видимо, пораженные самообладанием соседского барина не меньше, чем его вполне обоснованными угрозами. Какое-то время никто не двигался. Потом Мирон, не опуская пистолета, шагнул к кровати и рывком сдернул с нее смятую простынь. Набросил Славе на голые плечи одной рукой, и тот тут же судорожно завернулся, пряча обнаженное тело. - Одежду свою подбери, - тихо сказал Мирон, и Слава, шмыгнув носом, неловко сгреб с пола валяющуюся там рубашку, штаны и сапоги. - Дорогу, смерды, - бросил Мирон дворовым, и те посторонились, словно завороженные его уверенным властным голосом. Мирон положил свободную руку Славе на плечо и мягко подтолкнул вперед: иди, мол. Слава, как во сне, шагнул, и тут Забаев дернулся, словно осознав, что таким трудом добытое сокровище опять уплывает прямо между пальцев. - Стой! Не смей! Славочка, - вдруг почти всхлипнул он, - Славочка, ну куда же ты? Ну вернись… я же тебя люблю… Слава застыл, как кролик под взглядом удава. Мирон опять повернулся к Забаеву. Все никак не угомонится… а хотя где-то очень глубоко внутри себя, в какой-то темной своей части, происходившей из многих поколений его русских предков, Мирон мог Забаева понять. Стой. Хочу. Не отдам. Моё. Мирон шагнул к Забаеву, опустив пистолет, и хлестко, размашисто ударил его по щеке открытой ладонью. Дворня ахнула. Забаев схватился за лицо рукой. В этой пощёчине, да еще на глазах крепостных, было больше позора, чем в предыдущих побоях. - Я к вашим услугам, милостивый государь, - отчеканил Мирон. – Буду ожидать вашего секунданта. Хорошо бы прямо сегодня, так как завтра вечером намерен уехать все-таки в Петербург. А покамест честь имею. Он вернулся к Славе, стоящему среди расступившейся дворни и зябко кутающемуся в простыню. Обхватил его за плечи и быстро повел прочь, к выходу.