Бедный Слава

Все предыдущие четыре дуэли Мирона – довольно ребяческие, надо сказать, происходившие по глупейшим поводам, - случались в городах: три в Берлине и одна в Оксфорде. Приходилось как-то выкручиваться, выискивать для такого дела какие-то закоулки, дворики, потому что даже в шесть утра в самом глухом городском парке можно было наткнуться на прогуливающиеся парочки, ночных пьянчуг, а то и вовсе на городского полицая. В Мценском уезде Орловской губернии такой сложности в принципе не было. Леса да луга, рощи да поля – воля, простор. Хоть сто человек застрели разом, никто и не услышит. Если, конечно, не донесут. Могут ли донести на дуэлянтов в данном случае, Мирон не знал. Полагал, что вряд ли: секунданты тоже считались виновными, хотя и наказывались куда менее сурово, чем сами дуэлянты. А больше никто об их поединке осведомлен не был. Местом выбрали поле в паре верст от Троицкого, уже скошенное, принадлежащее еще недавно Мирону, а теперь отошедшее к Забаеву. Секундантом от Забаева, как и предполагал Фарафонов, выступал барон Денис Евгеньевич Чудиновский. Причем он даже сам, первый обратился к Фарафонову, к громадному облегчению последнего, избавив его от необходимости вновь наносить визит гневливому Антону Владимировичу. Это отвечало дуэльному этикету: оскорбленная сторона имела право назначать условия, соответственно, ее представитель являлся к представителю оскорбившей стороны, чтобы все обговорить. Фарафонов добыл дуэльные пистолеты, Чудиновский тоже привез пару, и оба секунданта поклялись на Евангелии, что ни один, ни другой дуэлянт ранее из этих пистолетов не стрелял. Также Чудиновский обеспечил карету, чтобы можно было увезти в ней раненого, а Фарафонов привез из города доктора, старенького и слепенького, но, по рассказам, знающего. А главное – вполне равнодушного ко всему на свете, включая чужие дуэли, которые зачем-то затевают взбалмошные молодые люди, не умеющие еще по своему малолетству как следует ценить жизнь. Мирон до последнего ждал, что Забаев попытается как-то уклониться от дуэли. Но тот не уклонился. Приехал вовремя, одетый по этикету, в прекрасный английский фрак, в цилиндре, при трости и лайковых перчатках. Правда, с разбитым и опухшим носом, но на этом обстоятельстве, разумеется, никто из присутствующих внимания не заострял. Мирон и его противник холодно раскланялись. Барон Чудиновский спросил, возможно ли между сторонами примирение, и стороны ответствовали, что решительно невозможно. Затем Фарафонов расстелил на земле белый шелковый платок, служивший барьером. По уговору, сходиться начинали на двадцати шагах, стреляли одновременно один раз, хотя оскорбленная сторона, в случае промаха с обеих сторон барьера, могла потребовать сходиться снова. Мирон хорошо знал все эти нюансы дуэльного этикета; в России, Англии и Германии они не слишком отличались. - Сходитесь! – крикнул Фарафонов и махнул рукой. Сидящий на плоском камне доктор, приняв это как сигнал для него лично, с готовностью распахнул свою табакерку и затянулся понюшкой. Мирон был совершенно спокоен. Утро выдалось чудное, ясное, птицы пели, небо голубело над головой, воздух полнился запахами свежевыкошенных трав. Не так-то уж и плохо в этой немытой России – ведь именно здесь, в конце концов, он и нашел то, что, сам того не зная, всю жизнь безотчетно мечтал найти. Хорошее утро, чтоб умереть. Но куда как лучшее, чтоб покончить со всем и жить дальше. Мирон пошел вперед, вытягивая пистолет перед собой. Забаев пошел тоже, как-то торопливо, почти бегом, словно спешил достичь барьера прежде противника. Грянул выстрел, барьер ненадолго заволокло дымом. Когда дым рассеялся, напрягшиеся секунданты увидели безмятежное лицо Мирона, и злобное, оскаленное – страшно разочарованного Антона Забаева. Последний держал дымящийся пистолет. Он выстрелил первым – и промахнулся. Теперь был черед Мирона. Он медленно, сладостно прицелился в противника, стоящего почти у самого барьера, меньше чем в трех шагах. С такого расстояния можно было спокойно всадить Забаеву пулю – точно промеж его маленьких злобных глаз, которые уж слишком долго и жадно заглядывались на то, что для них было чересчур хорошо. Мирон постоял недолго, целясь Забаеву в лоб. Чудиновский сердито крикнул: - Стреляйте, Мирон Янович! Не держите противника у барьера! И правда, это было против правил и даже против чести, но Мирон не мог отказать себе в таком удовольствии. Этот мерзавец не просто позарился на Славу, он сделал это самым гнусным из всех возможных способов – сыграв на рабской, зависимой стороне чистой Славиной натуры, попытался осквернить не только Славино тело, но и его душу тоже. За такое не грех и у барьера немножко подержать, пусть подергается. - Мирон Янович, ну что вы, в самом деле! – снова крикнул Чудиновский, и даже Фарафонов присоединился: - Да, Мирон Янович, в самом деле… Мирон, вздохнул, опустил пистолет – ровно на уровень промежности Забаева. Улыбнулся. И выстрелил. Забаев завопил дурниной, рухнув наземь. Чудиновский, кажется, тоже вскрикнул - от гнева или от ужаса, было не разобрать. Кинулся к упавшему Забаеву, а Фарафонов – к доктору, который за понюшкой табаку, кажется, слегка задремал. - Ах ты мразь! Скотина! Жид проклятый! Чтоб тебя разодрало! - Желаете еще раз стреляться, теперь уже мне вас вызвать? – выгнул бровь Мирон, и Чудиновский сердито обернулся к нему от стонущего Забаева. - Вы бы постыдились! - Я бы постыдился? Ну и ну, - c деланными изумлением покачал головой Мирон. И резко добавил, перекрывая громкие стоны раненого: - Да ничего ему не сделается, его едва задело. Это была правда. Он нарочито целился для виду в промежность – а выстрелил ниже колена, так, что пуля содрала лоскут кожи с икры, не задев ни кости, ни важных сосудов. Когда Мирон как следует готовился к поединку, рука у него была твердая, а глаз цепкий. Старенький доктор, шамкая, повозился над раненым, наложил повязку и провозгласил, что жизнь Антона Владимировича вне опасности, и можно, стало быть, всем ехать по домам, а то что-то очень уж на ветру свежо. - Ну слава Богу, - сердито вздохнул Денис Евгеньевич, помогая подняться постанывающему Забаеву. – Надеюсь больше никогда не увидеть вас, господин Федоров. Что-то слишком много шуму вы наделали в нашем уезде. - Прошу прощения, господа, еще на минуту вынужден вас задержать. Мы не все дела закончили с господином Забаевым. Чудиновский посмотрел на Мирона с упреком – мол, ну как не совестно мучить делами раненого человека, которого сам же только что и подстрелил. - А это не подождет? - Никоим образом. Я бы поручил это дело стряпчему, но господин Забаев имеет дурную привычку спускать на чужих стряпчих собак. Так что лучше воспользуемся оказией и уладим все прямо сейчас. – Мирон сделал паузу. Все молчали, ожидая дальнейших его слов. Он беззвучно вздохнул и позвал: - Слава! Слава Карелин вышел из-за деревьев, где стоял во время дуэли и видел все, оставаясь невидимым для остальных. У Забаева отвисла челюсть. Слава подошел ближе: рослый, в чистой одежде (не лакейской ливрее на этот раз, а в небогатых, но добротных сорочке, жилете, штанах и сапогах), с блестящими на солнце каштановыми волосами, с легкой улыбкой на чуть поджатых губах. Слава остановился рядом с Мироном и заложил пальцы за пояс, слегка щурясь против солнца и глядя на Антона Владимировича Забаева, который таращился на него, словно на архангела Михаила, сошедшего с небес к закоренелому грешнику. Сошедшему, чтобы отпустить все грехи… или пинком швырнуть в преисподнюю, где ему самое место. - Это Вячеслав Карелин, - сказал Мирон, кладя руку Славе на плечо. – Мой крепостной. Он должен был отойти к господину Забаеву, но, по нашему уговору, я его выкупил у Антона Владимировича. После этого Антон Владимирович, приняв от меня деньги, совершил разбойное нападение, силой увез моего крепостного в свое имение и совершил с ним, против его воли, преступный акт мужеложства. - Я протестую! – просипел Забаев. – Это наглая ложь! Наговор! Клевета! - Я лично был тому свидетелем, - продолжал Мирон. – Так как, узнав о случившемся, тотчас помчался в поместье Забаева. Но опоздал, преступный акт уже свершился. Этому был свидетелем я, и также это видели шесть или семь дворовых господина Забаева. Они, разумеется, будут отпираться, коли дойдет до суда… - Суда? – отрывисто проговорил Чудиновский. – Вы о чем вообще говорите сейчас? Вы в своем уме? Судить помещика, дворянина, за то, что он… - За то, что он силой склонил к противоестественному соитию чужого крепостного. Да, Денис Евгеньевич. За такое в России, храни ее Господь, могут судить даже и помещика. Согласно «Своду законов Российской империи» от 1835 года, уличенные в преступлении мужеложства подлежат лишению всех прав состояния, наказанию плетьми и ссылке на поселение в Сибирь. Когда же преступление мужеложства сопряжено с насилием, то виновный подвергается наказанию кнутом и ссылкой на каторжную работу. Я, как вы знаете, юрист, хотя и специализируюсь на германском законодательстве. Но, по счастливому совпадению, именно статья «О мужеложстве и скотоложстве» практически полностью списана с немецкого уголовного кодекса. Так что с уверенностью могу сказать вам: при наличии свидетелей, один из которых – дворянин, суд вынужден будет внимательно отнестись к этому делу. - Суровость законов компенсируется необязательностью их исполнения, - процедил Чудиновский, и Фарафонов возмущенно вскинулся, начав что-то протестующе лопотать. А Мирон усмехнулся. - Верно, сударь. И не в одной России так водится, к сожалению. Но, повторюсь, обстоятельства и свидетели таковы, что это дело может стать исключением. И в любом случае, скандал будет ужасный – на весь уезд, а то и на всю губернию. Слава Карелин, как пострадавшая сторона, расскажет все в мельчайших подробностях, а я, его хозяин и тоже, таким образом, пострадавшая сторона, все это подтвержу. Кто захочет иметь с вами дело после такого, Антон Владимирович, даже если вы отбрехаетесь? Да и с вами, Денис Евгеньевич, коли станете его покрывать и ему покровительствовать? Чем бы дело ни кончилось, даже если замнете, вы оба станете в уезде как прокаженные. И кто знает, сохраните ли вы, Антон Владимирович, вашу маленькую земельную империю, а вы, Денис Евгеньевич – должность предводителя уездного дворянства. Они были уничтожены. Сровняны с землей, втоптаны в грязь. Чудиновский, закаменев лицом, медленно натягивал перчатки. Забаев мелко дрожал, кидая дикие взгляды то на невозмутимо стоящего Мирона, то на неподвижного, прекрасного, и такого же невозмутимого с виду Славу Карелина. «Ты точно этого хочешь? – спросил Славу Мирон, когда они обсуждали все это в гостинице. – Точно выдержишь? Это может быть тяжело…» «Не тяжелее, чем двести розог по голому заду», - усмехнулся Слава. Да уж, чего-чего, а закалки у русских крестьян не отнять… Шкура крепкая, не прошибешь. Конечно, Мирон не собирался всерьез доводить до суда. И Чудиновский, пожалуй, это понимал. Также он понимал, что вместе со своим приятелем Забаевым вляпался в довольно-таки неприятную историю. От которой совершенно никакой выгоды не мог получить, а вот потерять мог – очень и очень многое. - Спросите его, чего он желает, Антон Владимирович, - процедил Чудиновский, и когда Забаев негодующе вскинулся, повторил громче: - Спрашивайте! Не дурите! Подурили знатно уже, так будет вам! Забаев сцепил зубы. Угрюмо глянул на Мирона снизу вверх. - И чего же вы желаете? – выплюнул он. Мирон только этого и ждал. Кивнул Фарафонову, и тот подскочил к Забаеву, подсовывая ему бумаги. - Подпишите откупную на Сергея Старикова. Я вам собирался за него дать пятьсот рублей, но теперь полагаю, что с вас и ста будет довольно. Ведь довольно? Забаев выхватил у Фарафонова протянутое перо и, не глядя, яростно расписался на откупной, чуть не прорвав пером бумагу. - Что еще? - Всё, - улыбнулся Мирон. – Благодарю покорно. И если угодно, посмотрите еще разочек на Славу. Посмотрите и знайте, что никогда больше его не увидите. Забаев издал звук, похожий на сдавленный всхлип. Слава сощурился. Он знал, негодник, знал, до чего дуреет от него Антошка Забаев – да и кто не дурел-то от негодного Славки Карелина, Господи? И в кои-то веки от мог испытать от этого не страх и позор, а наслаждение мщением. - Прощайте, Антон Владимирович. Не поминайте лихом, - внятно выговорил он и легко, мимолетно тронул Мирона за руку, коснувшись его ладони кончиками пальцев. Забаев застонал. Доктор прошамкал: - Господа, чего мы ждем? Ветерок-то крепчает-с! А послушайте, послушайте, как стонет раненый! Возможно, его рана серьёзнее, нежели я полагал. Надобно проверить, но то лучше дома, едемте, едемте… Стонущего Забаева погрузили в карету, Чудиновский и доктор тоже сели в нее и укатили. Фарафонов подошел к Мирону и Славе, и, отдуваясь, протянул Мирону руку. Мирон с улыбкой пожал ее. - Ну вот и все, Геннадий Петрович. Наконец вы от меня избавитесь, - Слава тебе, Господи! – с чувством сказал Фарафонов. – А впрочем, признаюсь вам, Мирон Янович, что все-таки получил от нашего сотрудничества изрядное удовольствие. Редко в нашем уезде и в наше время попадаются люди настолько… честные. - Могу то же и о вас сказать. Будете в Петербурге проездом – надеюсь, встретимся. Хотя не знаю, насколько пышно смогу вас принять, по крайней мере, в первое время. - А пышно и не надо. Хотя бутылочку мадеры я бы с вами распил. Они посмеялись. Слава тоже улыбался рядом, тихо, светло. Фарафонов бросил на него странный взгляд – не то сочувственный, не то приязненный, но в любом случае очень мягкий. И протянул руку ему тоже – он, дворянин, крепостному холопу. Хотя, впрочем… но ведь Слава еще не знал. Он растерялся, смутился, но протянутую руку пожал и тут же стушевался. Они простились. - Пойдем через поле, – сказал Мирон. – Как тогда, когда мы в первый раз встретились. Я заблудился в роще, помнишь? - Ага, и до сих пор в толк не возьму, как можно было в тех трех соснах заблудиться, - кивнул Слава. Помолчал немного и сказал: - Хотел бы я оказаться на твоем месте. Самому встать против Забаева. Выстрелить в него. - Не в этом мире, Слава. Может, в следующей жизни. - Может. Они пошли вдвоем через поле к дороге, где оставили лошадей. Медленно, не спеша, вдыхая чистый, пахнущий травами воздух. Рядом. А впрочем, ветер и правда свежел, так что вскоре они прибавили шаг. В гостинице Сергей уже уложил чемоданы. Хотя Мирон их особо и не разбирал за те два хлопотных дня, что ему пришлось провести в Мценске. Было около часу полудни, поезд в Петербург отходил в три. У гостиничного крыльца Мирон остановился, взглянул на Славу и сказал: - Отведи лошадей на конюшню. Надо будет распорядиться об их продаже, кстати говоря – ни много, ни мало, а еще рублей двести выгадаем. Слава кивнул. Взял обоих коней под уздцы и повел. Мирон смотрел какое-то время ему вслед, на его ровную, прямую спину, искры солнечного света в шоколадно-каштановых волосах. Потом поднялся по лестнице в свою комнату, где сидел на чемоданах Сергейка Стариков. За эти дни Мирон осознал, что практически перестал испытывать к нему какую-либо неприязнь. Может, потому, что столкнулся с куда более опасным врагом, тоже имевшим свои виды на Славу; а может, и более вероятно, от того, что в эти несколько дней совсем не заметил между Славой и Сергеем признаков той пугающей его близости, которую, как ему казалось, уловил между ними на поле под Троицким, после их побега. Но тогда, похоже, их сблизил именно этот побег, общий страх, общая тайна. Теперь ни тайны, ни страха не было – а что было, что оставалось? Что связывало двух этих молодых парней, кроме сословия и положения крепостных, да еще тяги к мужским телам, а не к девичьим? Окажись они и впрямь оба вдвоем на воле – как стали бы жить, о чем говорить вечерами? Уж точно не о поэзии Жуковского, поиске потерянной Гипербореи и разведении страусов. Если Славка эту ерунду Сергею затирал, так Сергей же наверняка слушал, как Святое Писание, рот разинув. - Поговорить с тобой хочу, – сказал Мирон, закрывая дверь. – Вот. Держи. Он протянул Сергею бумагу. Тот взял ее и сразу же опустил. А, он читать же не умеет. - Это вольная, - пояснил Мирон. – Я выкупил тебя из Троицкого поместья, открепив от земли, к которой ты приписан. И даю тебе волю. Иди, куда хочешь. Сергей закусил губу. Потеребил драгоценную бумагу в руках. Он хоть умом и не блистал, но сполна восполнял недостаток образования природной смекалкой и хитростью. Достало же ему сноровки три года держать при себе Славу Карелина. - И чего теперь? – спросил Сергей. – Али землицы мне отведете? - Отвел бы, но у самого нет. - Так и чего мне с вашей волей делать тогда? – раздражённо спросил Сергей. Да, похоже, этот вопрос первым делом всплывал в голове любого крепостного. - Я же сказал - что хочешь. Но один вариант предложить тебе могу. Мы со Славой едем в Петербург. Он теперь тоже вольный, хотя еще про это не знает – я сперва с тобой решил поговорить. Так вот, в Петербурге мы со Славой поселимся вместе, а тебя, уж прости, я с утра до ночи рядом видеть не хочу. Но могу помочь тебе на первое время – дам денег, чтобы ты снял жилье, помогу работу подыскать. Ты со Славой, конечно же, сможешь видеться… и даже… - Мирон замолчал. Это была самая трудная часть. – Словом, если он пожелает сохранить ваши… отношения… то так тому и быть. Захочет от меня съехать и жить с тобой – ладно. - Добрый вы, барин, - сказал Сергей зло. – Этой вот добротой его и соблазнили, да? - Наверное, – согласился Мирон. – Но я не нарочно. Само так вышло. Я вот что тебе сказать хочу, Сергей… хотя и не знаю, можешь ли ты такое понять, но все равно скажу. Славина, да и твоя тоже, беда в том, что у вас неволя – в голове. Вот тут, - он постучал себя пальцем между глаз. – Хоть сто вольных вам подпиши, вы все равно будете как зайцы по кустам сидеть и от жизни живой шарахаться, как от собачьего лая. Только Слава достоин большего. Намного большего. И он сильный. У него все есть, чтобы жизнь прожить как человек, а не как собака. И сейчас все, что его еще на привязи от старой жизни держит – это ты. Так отпусти его, Сергей. Не ради себя прошу, ради него. Я ему волю дал, так и ты дай. А там он пусть сам уже решает, с кем ему оставаться. Сергей молчал. Он все теребил вольную грамоту, которую не мог прочитать, грубыми, заскорузлыми от черной работы руками. - Купить меня хотите? – брякнул он наконец. – Откупиться, чтоб я Славку вам отдал? - Ничего ты не понял, - вздохнул Мирон. – Ладно, горе луковое. Иди к нему. Вы оба вольные люди теперь, решайте там, что хотите. Он отодвинул стул от стола, сел, уперся локтями в столешницу и отвернулся к окну, к Сергею спиной. Сергей потоптался еще немного – и ушел. Мирон не знал, сколько ему придётся ждать; и, если начистоту, допускал даже, что может и вовсе не дождаться. Но промучиться неизвестностью ему пришлось меньше четверти часа. Слава вошел, плотно прикрыв дверь, щелкнул задвижкой. Подступил сзади к неподвижно сидящему за столом Мирону и опустил обе руки на его напряженные плечи. Сжал их своими большими ладонями, длинными пальцами. Мирон сидел, все так же не оборачиваясь. И закрыл глаза, чувствуя у себя на темени Славино дыхание. - Поговорили? – глухо спросил он. - Поговорили, - отозвался Слава. – Ну, кое-как. Как смогли. - Вы вообще за разговорами много времени проводить не привыкли? Так? - Да какая теперь-то разница, - сказал Слава и, наклонившись, вжался губами ему в голову. Мирон прерывисто вздохнул. Губы у Славы были очень горячие и искусанные, Мирон даже чувствовал корки на них сквозь свои коротко подстриженные волосы. - Ты его не бросаешь, - начал Мирон. – Он может поехать с нами и… - Ага. И поедет. Куда ему еще деваться-то. Но да, вроде как и не бросаю... он сам меня только что бросил. Мирон с удивлением обернулся на него. Да неужто? Надо же, и в хитрой шельме Сергейке проснулась наконец совесть. Хотя, скорее, он просто смекнул, что теперь, в новой жизни, за Славу ему цепляться нет особой необходимости. Тем более что Мирон обещал его поддержать, а Стариков не раз уже убеждался, что барин слов на ветер не бросает. - Он не пропадет, Слава. Сергей, конечно, без жизненного опыта, но он далеко не так простодушен, как ты думаешь. - Наверное, - проворчал Слава. И добавил с сожалением: - Может, дружить с ним будем потом. Ну, в Петербурге. Было бы хорошо. Мирон промолчал. У Славы тоже жизненного опыта почти никакого не было, а Мирон-то знал, как редко удаётся остаться в дружеских отношениях с бывшим любовником. Ему было до смерти любопытно, что же между ними произошло там, на конюшне. То ли Сергей попытался опять надавать на Славино чувство жалости, да на сей раз не вышло, то ли и вправду хоть что-то услышал из слов Мирона, и в нем пробудилось что-то вроде великодушия… Как бы там ни было, Мирон себя гнусным разлучником ничуть не чувствовал. Что бы ни происходило в течение трех лет между крепостными парнями Славкой Карелиным и Сергейкой Стариковым, страстной любовью до гробовой доски это точно не было. Ну а у Мирона со Славой что? Эта самая, страстная и до гробовой доски? От этого предположения и смешно делалось (ну ведь не шестнадцать же лет обоим), и страшно, и сладко замирало что-то внутри живота. - Сергей сказал, что я теперь тоже вольный. Что мы с ним оба вольные. Это так? Ну конечно... Мирон и не ждал, что Стариков удержит язык за зубами. Разрывать прикосновение со Славой не хотелось до жути, но он неохотно отстранился, встал и вынул из саквояжа бумагу. Протянул ее Славе. - Вчера, когда к Фарафонову ходил в последний раз насчёт дуэли, заодно и тебе оформил. В Петербурге Бог знает когда стряпчего найду… да и дорого там берут, а у меня, сам знаешь, каждый рубль на счету, – суховато сказал Мирон, рассудив, что образ циничного прижимистого еврея в этой ситуации может сыграть ему на пользу. Но с образами у Мирона обстояло не очень. Слава саркастически улыбнулся в ответ на его неловкое оправдание. Но улыбка тут же пропала, когда он посмотрел на вольную и прочитал ее. А потом еще раз прочитал. И еще. - Я не хочу, чтобы ты думал, как будто у тебя нет выбора, – проговорил Мирон. – Если ты все еще не готов, это легко можно назад переиграть. Просто порви вольную, да и все. А потом, когда сам решишься… - Порви, - перебил Слава. – Вольную грамоту порви?! Я тебе дам! Порви! Он глянул на Мирона с неприкрытым гневом, бережно сложил бумагу и сунул ее за пазуху. Ну что ж… пожалуй, все прошло даже лучше, чем Мирон мог ожидать. - Я… рад, - сказал Мирон, чтобы хоть что-то сказать. – Очень рад, Слава, правда. Я тебя… поздравляю. - Благодарствую, - ответил тот. Ну и дальше что? Вспомнят про Миронов обет, торжественно ознаменуют его окончание и кинутся друг к другу в объятия? Или что? Откуда вдруг взялась эта дурацкая неловкость? И зачем сейчас-то? - Ты как будто меня боишься, - очень тихо сказал Слава. Он слегка улыбался, самую чуточку, самыми краешками губ. – Про что сейчас думаешь? Скажи. Мирон судорожно вздохнул. Ага, разбежался, вот так прямо все и скажи ему… Но губы уже шевелились сами собой, и из них вылетали его собственные мысли, торопливые, как птицы, выпущенные из клетки: - Я думаю про то, какой ты красивый, и как хочется тебя обнимать, ласкать и не отпускать никогда, но я не знаю, можно ли, и готов ли ты, ты ведь вчера только подвергся насилию, а пять минут назад стал свободным, и я не знаю, правильно ли поступил, и что мне с тобой теперь делать, и… - Ну, что делать, это-то проще простого, - фыркнул Слава и, быстро расстегнув жилет, сбросил его на пол. Еще секунда – и стащил через голову сорочку. Вольную бережно положил на стол. Упер руки в бока и насмешливо посмотрел на осекшегося Мирона. - Что ты там говорил про обнимать и ласкать? - Слава, - выдохнул Мирон. – Славка, черт бы тебя… Он все еще бормотал в адрес Славы какие-то невнятные ругательства, когда тот взял его одной рукой за пояс, притянул и зажал ему поцелуем рот. Какой он все-таки сильный. Крепкий. Мирон не знал, чем точно они в постели занимались со Стариковым, но уж точно Слава не всякий раз покорно раскидывался в сене, позволяя Сергею собою овладевать. Сам тоже брать любит, еще и как. Его движения были уже не такими неловкими и суетливыми, как в первый раз, но такими же резкими, чуть ли не грубыми. И когда он подтолкнул Мирона к кровати и завалил на спину, Мирон на сей раз ничего не сказал и не воспротивился. Он почувствовал ладони Славы на своих боках и вскинул руки, позволяя ему стащить с себя рубашку, а потом и все остальное. Они вжались друг в друга: ладони Славы у Мирона на поясе, ладони Мирона – у Славы на лопатках. Мирон целовал искусанные губы, прикрыв глаза и водя пальцами по мускулистой спине, чувствуя под ней тонкие нити старых рубцов. - Повернись, - с трудом проговорил Мирон. – Слава, повернись спиной… пожалуйста. Слава отпустил его и покорно повернулся. Сел Мирону на бедра, расставив колени и наклонившись вперед, вминаясь кулаками в кровать – словно подставляя спину для порки. У Мирона оборвалось дыхание. Он в первый раз как следует видел Славину спину и ягодицы. В золотистом мягком загаре, на котором особенно отчетливо проступали белые линии – большей частью бледные, старые, давно затянувшиеся, но было и несколько ярких и очень длинных, глубоких. Это был явно след от плети, а не от розог. Мирон тронул один такой рубец пальцем, провел им вниз, очерчивая белую бугристую линию. Словно одно это прикосновение могло стереть ее, изгладить без следа. По телу Славы волной прошла дрожь. - Щекотно, - пробормотал он, и Мирон вздохнул. Наклонился вперед и бережно поцеловал рубец, едва тронув его губами. - Никто тебя никогда не ударит, - сказал он шепотом. – Никто. Никогда. Обещаю. Слава хмыкнул, то ли благодарно, то ли с сомнением. И приподнялся, наклоняясь вперед и приглашающе открывая Мирону путь в свое тело. Конечно, в первый раз это, в мечтах Мирона, должно было случиться не так. Они должны были находиться не в гостиничном номере, где их могли поймать на горячем, не на мятых простынях, где неизвестно кто прежде спал. У Мирона под рукой должен был быть флакон оливкового масла, чтобы как следует подготовить Славу, смягчить вторжение, помочь справиться с первыми неприятными ощущениями. И потом медленно, не спеша, дразняще брать его, входя и выходя, прерываясь на долгие томительные ласки, дразня пальцами его соски, и живот вокруг пупка, и нежную кожу на бедрах и в промежности… Познакомить его с «французской любовью», о которой деревенский парень наверняка не имел ни малейшего представления, мягко над ним посмеяться, когда он засмущается, а потом заставить его выгибаться и молить о пощаде, и пощады не давать очень долго… Но это было как Славина Гиперборея. Сказка, мечта. Нет, конечно, долгие томительные ночи у них еще будут в избытке. Но сейчас, в первый раз, это происходило так, как происходило: в Мценской гостинице, без смазки и со взглядом Мирона, прикованный к исполосованной шрамами Славиной спине. Это было, может, не так красиво, как в мечтах, но зато это было по-настоящему. Они оба здесь, они оба свободны и живы. Меньше, чем сказка, и намного больше, чем сказка. Мирон взялся за свое естество и как мог осторожно направил в Славино тело. Слава так и стоял на коленях, согнувшись, к нему спиной, уперевшись кулаками в кровать, тяжело и часто дыша. Бедра его подрагивали от напряжениия. Но он Мирона не торопил, терпеливо ждал, и это заводило только сильнее. Мирон осторожно вошел в него и замер, ошеломленный чувством тугой, властной тесноты: Слава если и подпускал к себе Сергея, то, видать, совсем нечасто. Мирон сдержал неистовое желание толкнуться в него, заполнить собой – у Славы же там после Забаева, наверное, все болело, - но тут Слава насадился на него сам, одним сильным, могучим движением, вобрав естество Мирона в себя целиком. - Господи, - выдохнул Мирон. – Слав… что ты… И Слава на нем задвигался, сам, осторожно, приподнимаясь и опускаясь на напряженных бедрах, дыша все громче, чаще. Мирон потянулся, обвивая его рукой за пояс, обхватил его напряженное естество, сжал. Слава накрыл его руку своей. Капли пота блестели на его шее под темными волосами. Мирон забыл обо всем, о всех своих планах и фантазиях. Зачем фантазии, когда есть он? И эти минуты, быстрые, торопливые, резкие, и опять он. И еще раз он. Мирон понял, что вот-вот изольется, постыдно быстро, по лицу растекался жар от стыда и счастья. Изливаясь в Славу, Мирон обхватил его обеими руками, сцепив их у него на груди, и вжался лицом в его исполосованную шрамами спину. Слава неловко сжал его сцепленные руки одной своей, другой быстро доводя себя до разрядки. Мирон сидел, обмякая у него внутри, и часто дышал ему в спину, чувствуя бугристый рубец под щекой. Слава силой расцепил его руки, поднес одну к лицу, поцеловал пальцы. Мирон отстранился, потянул его, разворачивая к себе. Слава повернулся, с мутным, блуждающим взглядом. - Хорошо как, - с благоговением прошептал он, почти удивленно. Мирон, не выдержав, рассмеялся. Поймал его лицо в ладони, притянул, опрокидывая на постель с собой рядом. Слава чуть не грохнулся с кровати, Мирон ухватил его за пояс и не дал завалиться. Они оба прыснули смехом, а через миг уже опять торопливо и жадно столкнулись губами. «Все-таки надо будет тебя с французским культурным наследием познакомить, непременно» - подумал Мирон, представляя эти жадные губы на своем естестве, а свои – на его. Да, Слава, это тебе не Вольтер в оригинале, тут ты не заскучаешь… Он сам не понял, как так вышло, что они пошли на второй круг. Слава теперь лежал на животе, а Мирон был на нем сверху, уже не осторожничая так, как поначалу, а Слава уже не пытался задавать движение, лежал тихо и принимал Мирона с покорностью, тем более упоительной, что за этой покорностью крылась лишь одна его добрая воля. Ему это нравится – быть покорным, подумалось Мирону, это в крови у него глубоко слишком, в нутро въелось, не вытравишь… да и надо ли вытравливать? Он такой, какой есть, и таким-то Мирон его и любил. И все-таки деревенскому парню Славке еще многому предстояло научиться от просвещенного Мирона Яновича. Очень многому. И не только в том, что касалось французского культурного наследия. Потом они лежали рядом. Слава забросил голые ноги, почти безволосые, поверх ног Мирона, обхватил его за шею крепко и дремал. Мирон поглаживал его по плечу. - Я знаю, кто ты, - сказал вдруг Слава ему в плечо. - Что? – переспросил Мирон. - Знаю, говорю. Сразу понял, в первые же дни. И молчал. Но ты не бойся, ты хорошо скрывался. А я чужие тайны хранить умею. - Да о чем ты? – ничего не понимая, спросил Мирон. Слава приподнял голову, глядя ему в глаза серьезно и понимающе. Чуть отстранился и медленно сложил треугольник из пальцев, сомкнув между собой большие и указательные. - Ты иллюминат, - сказал он с такой смертельной убеждённостью, что Мирон вздрогнул. – Немецко-еврейская община иллюминати послала тебя в Россию расшатывать крепостной строй. Твоя миссия в Орловской губернии выполнена, и теперь ты едешь в Петербург с докладом минервалу российского общества. Я никому не скажу, - торжественно закончил Слава и опять прилег на подушку. Мирон в изумлении смотрел на него добрых полминуты. Потом откинулся навзничь. И расхохотался. Его смех звенел в пропитанном зноем воздухе. Со двора доносилось кряканье лакеев, игравших на конюшне в кости и карты. Вдалеке пробили часы на городской ратуше. Мирон резко оборвал смех и сказал: - Слав. А, Слав? - Ну чего тебе? – недовольно пробурчал тот, и Мирон вздохнул: - Не поверишь, но мы, кажется, опять опоздали на поезд.