Бедный Слава

Петербург, год спустя - Я этот фрак не надену, - сказал Слава тоном, не допускающим ни малейших споров. – Больше скажу, этот фрак не надел бы никто. Ни Пантелей Орловский, ни Лисий Коготь, не говоря уж про Лизу Бедную. - А Вячеслав Карелин наденет, - ответствовал Мирон столь же упрямо, точно так же не допуская возражений. – Это Императорский театр, а не кабак «Четыре стула» на Конногвардейском. - Мне под мышками жмет. И в спине. Ты сколько портному заплатил за этот пыточный корсет? Он даже мерку толково снять не смог! - Нормально он снял мерку, Слава, ну это такой покрой, такое сейчас носят… - начал Мирон, меняя властный тон на примирительный – такие перепады, как правило, неплохо действовали. Но не на сей раз. Слава посмотрел на него совершенно убийственным взглядом и стащил с себя фрак, демонстративно бросив его на диван. Каждый раз, когда Слава с себя что-то демонстративно стаскивал, у Мирона пересыхало во рту и хотелось, подчинившись первому порыву, на него тотчас наброситься. И Славка, стервец, прекрасно об этом знал. У него были свои способы управы на Мирона, как и у Мирона – на него. - Ну ладно, - сдался Мирон. – Французский поцелуй. Один раз, и ты наденешь этот чертов фрак. Мы и так опаздываем, а там будет сегодня великий князь Михаил Павлович, так что… Слава с готовностью тут же приспустил штаны. Вот шельмец! Небось нарочно всю эту комедию устроил, вон, как хитро смотрит, как будто утренних забав ему было мало… впрочем, ничего удивительного. Ему всегда было мало. Мирон издал страдальческий вздох и опустился на колени. С тех пор, как он открыл для Славы французское культурное наследие, они изучали это наследие столь часто и старательно, что Слава мог бы уже по праву считаться в нем доктором наук. Но, однако, предпочитал, когда свои глубокие, во всех смыслах, познания демонстрирует Мирон. А сам в это время стоял, сидел или лежал, раскинувшись, и строго экзаменовал. Да уж, скоренько Слава взял в оборот своего бывшего барина, ничего не скажешь. А впрочем, к обоюдному же удовольствию. - Не спеши, - простонал Слава, когда Мирон принялся за свою часть сделки. Но Мирон немножко сердился на него, к тому же они правда опаздывали, так что спешил нарочно. Закончив, поднялся с колен, взял фрак и сунул его Славе в руки. - И чтоб никаких сегодня больше капризов, - сурово сказал он, и Слава покорно закивал. Перепады от упрямства к нарочитому послушанию были его излюбленной манерой. Так и играли в кошки-мышки, к огромному взаимному удовольствию. - А ты слышал про Шнуркова? – спросил Слава, напяливая на себя наконец-то злосчастный фрак. - Это который тенор из Большого? А что он? - Жене изменил и сам ее потом бросил. И хвастается этим во всех салонах, словно великим достижением. На него уже ходит свежая эпиграмма, вот послушай. Слава картинно прокашлялся, сделал скорбное лицо и с выражением продекламировал: - Если человека никто не видит, То он как бы и не существует вполне. А единственного, кто видел тебя, ты предал - Не было никого, кто бы это опроверг. - Слава! – застонал Мирон. – Ну опять ты! Шнурков – любимец императрицы. Что тебе все неймется? - Да что я? – искренне удивился Слава. – Это не я, а Пятьдесят Тысяч. Я-то тут при чем? Ну конечно, а как иначе-то… Мирон в толк не мог взять, кто ему подсказал эту идею с нелепыми псевдонимами. У Славы за прошедший год появилось огромное количество новых знакомых, далеко не всех из которых Мирон знал хотя бы шапочно. Сперва Мирон со Славой, конечно, всюду ходили вместе. Хотя и не так чтобы очень часто. Первые пару месяцев Мирон играл на бирже (к счастью, весьма успешно), а Слава сидел целыми днями один в их крошечной съёмной квартирке на окраине и с утра до ночи писал стихи. Отъезд из Мценска подействовал на него просто фантастически. Хотя, может, тут дело было не только в отъезде - Мирон тешил себя тщеславным предположением, что и в нем тоже отчасти. Одним словом, Слава строчил стихи, как подорванный. Мирон нанял ему учителя, так что уже через несколько месяцев орфографических ошибок в тетрадях Славы почти не осталось; впрочем, он по-прежнему упрямо писал крупными печатными буквами, хотя вполне освоил и каллиграфию. Через полгода дела Мирона пошли уже достаточно хорошо, и он отправил Славу сдавать вступительные испытания в Петербургский университет, на положении своекоштного студента. Слава экзамены не блестяще, но все же сдал, и с первой же попытки. Там-то, на университетских лекциях, у него и появились первые знакомцы - какие-то Вани, Андреи, Феди, Вити... Слава тут же стал с ними где-то пропадать вечерами, а то и ночами. Последнее обстоятельство Мирона всерьез тревожило и порой даже злило. Но Слава его ревности как будто не замечал, вероятно, потому, что мысль о возможности измены просто не приходила ему в голову. Они принадлежали друг другу так безраздельно, что никакой потребности в чем-то на стороне не возникало ни у одного, ни у другого. Зато возникали другие мысли, порой не менее опасные. В декабре Слава торжественно принес Мирону свежий номер журнала «Библиотека для чтения» и раскрыл на странице, где были напечатаны стихи какого-то Лисьего Когтя. Мирон глянул и тут же узнал рубленые, резкие, дикие Славины строки. - Почему Лисий Коготь? – только и спросил он. - А что, звучит же? – ответил Слава. После Лисьего Когтя в журналах стали появляться другие – Пантелей Орловский, Серафим Тёткин, Лиза Бедная… Публикации росли, как тесто на дрожжах, однако под собственным именем Слава за год так ничего и не напечатал. Но самым скандальным и, вскоре, знаменитым его псевдонимом стал Пятьдесят Тысяч. В салонах бурно гадали, кто же скрывается под этим в высшей степени странным и загадочным именем, и только Мирон знал ответ на этот вопрос. Слава ему эти пресловутые пятьдесят тысяч до сих пор припоминал, все успокоиться никак не мог. И, может, именно потому под таким именем публиковал свои самые грубые и злые стихи, часто матерные – как правило, эпиграммы на известных культурных и политических деятелей. Некоторые из этих эпиграмм могли быть для их автора даже опасны. Особенно если «жертвы» ходили в любимчиках императрицы. - Что тебе до Шнуркова? Ну бросил он жену и бросил. - Я с Сергеем недавно встретился случайно, - зачем-то сказал Слава. - Да? И как у него дела? - Хорошо. Женится скоро на дочери хозяина того трактира, куда ты его половым работать устроил. На свадьбу приглашал. - Я же говорил, что он не пропадет. - Да, - вздохнул Слава. – А Шнурков все-таки сволочь. И эпиграмма дельная. Пятьдесят Тысяч вообще хорош!.. Ведь хорош? - Уж так хорош, во фраке особенно, – сказал Мирон, поддергивая платок у него на шее. В дверь постучали, в гостиную заглянул лакей. - Мирон Янович, Вячеслав Валерьевич, карета подана. - Уже идем, - кивнул Мирон. Он шагнул к двери. Но тут Слава поймал его за плечо, дернул назад и жадно поцеловал, хотя лакей едва успел скрыться, дверь еще скрипела. Мирон протестующе упер Славе в грудь ладонь. - Ты что?! - А почему нет? Ты же сам недавно сказал, что мы уже, похоже, достигли той общественной черты, за которой даже уголовная статья «О мужеложстве и скотоложстве» перестает иметь к нам прямое отношение. - Я сказал, что мы приближаемся к этой черте. И литературные чтения в Императорском театре нас к ней еще больше приблизят, - терпеливо пояснил Мирон. – Если, конечно, ты прекратишь маяться дурью и задирать влиятельных лиц в своих стишках. - Стишках! С каких это пор у меня "стишки"? – оскорбился Слава. – А как же дикая, первобытная, безудержная сила хаоса, переплетение темных русских корней и блеклого отблеска европейского просвещения… как там дальше было… - Наизусть ту рецензию выучил, да? - Да, а ты просто завидуешь, что Сенковский твой новый поэтический сборник обругал, а мой похвалил. Но ты сам виноват, я тебе давно говорю, поубавил бы пафоса, так только лучше станет… - Я тебя стихи твои учу писать, что ли? – возмутился Мирон. – Так и ты меня мои писать не учи! - Я человек свободный, что хочу, то и делаю, - заявил Слава. - Что ты наглый такой? – поинтересовался Мирон, незаметно подталкивая его к дверям, и Слава непонимающе вздернул темные брови: - Да будто я раньше другим был? Или ты думал, я на воле скромнее стану, что ли? - Мало пороли тебя, – вздохнул Мирон, и Слава покладисто согласился: - Это да. Так ты же всегда можешь исправить сие досадное упущение. Они спустились вниз. Швейцар открыл перед ними дверь. Мирон еще раз поправил на Славиной шее платок, безо всяко надежды – платки на Славе почему-то всегда сидели вкривь и вкось. Слава это знал и только ухмылялся, следя за безуспешными попытками Мирона привести его в божеский вид, приличествующий Императорскому театру. В конце концов Мирон сдался, махнул рукой, и они поехали так, как есть.