Б О Л Ь. Светоч жизни моей.
На мне как на собаке быстро заживала любая дрянь. Организм, само тело выказывали потрясающую стойкость к любым обстоятельствам, мое тело не знало дискомфорта и могло адаптироваться к любым псиным условиям, которые накидывала жизнь и я сам. Я любил доводить до абсолюта любую ситуацию. Если нет денег — значит абсолютная нищета и голод. Я спал на улице, я мог ничего не есть трое суток к ряду, я мог не разговаривать неделями, и, конечно же, я мог долбить что угодно в каком угодно количестве. Меня накрывало быстрее и ярче, чем кого угодно, из всех, кого я знал, и это не был вопрос толерантности. Просто заебатый обмен веществ. Даже после года МДМА ебал меня как первокурсника. Отпускало, правда, тоже быстро, но каждый приход — был мне пришествием. Экстази в этом отношении был моим фаворитом. Ничего лишнего, просто кайф. — Наркотики и Бог — это лучшее, что придумало человечество. Джису смотрел на старый ковер под своими ногами, сидя на диване. У него был приоткрыт рот, и зрачки были размером с фишку для покера. Он сжимал свои колени ладонями и выглядел слишком напряженным. Я сделал скидку на то, что это был его первый раз. Он открыл рот шире, набирая воздуха, его лицо просияло улыбкой и восхищением. — Да, брат, на счет второго, правда, не знаю, но первое это уж наверняка, — я посмотрел на ковер, который так занимал Джоша сейчас, это был обычный, старый, ко всему прочему, давно нечищеный палас, красный и с невнятным геометрическими образами типа турецкого узора, — все хорошо? — я стоял рядом с ним, со стаканом воды в руках. — У тебя такие красивые ноги, — он все еще смотрел на ковер, начал говорить быстрее, будто задыхаясь, — Соль, и эта майка на тебе — такая белая, прям реально, а музыка, боже, какой у тебя потрясающий вкус, что это за запах? Запах твоего ковра — это чудесно, — он закрыл глаза, пытаясь справиться с тем объемом информации, который выпадает на тебя, когда предметы выходят из своих привычных границ, — это ахуенно, — я взял мягкую пушистую подушку, лежащую на диване, и отдал ему, он снова просиял улыбкой, прильнув к ней щекой и сжав в объятиях. — Только не придуши себя ей, — он рассмеялся, смех был дробный и клокочущий, на грани плача. Я отпил воды и почесал его макушку, он задрожал, сильнее сжимая подушку, буквально вдавливаясь в нее всем телом. — Только не кончай в нее, эта любимая, — он снова раскрыл рот, стараясь справиться с челюстной дрожью, — на, — я достал жвачку из кармана джинс и вставил ему в рот, — завтра рта раскрыть не сможешь, — стало смешно от того, насколько счастливым он выглядел. На ноуте играет какая-то техно дрянь, я знаю, что Джису чувствует ее сейчас внутри себя, и ему хорошо. А это главное. Я все еще чешу его макушку, он все еще тискает подушку и, привороженный, смотрит в свой ковер. Я пью воду. Джош все еще одной рукой держится за подушку, а второй медленно опускается на диван, елозя пальцами по его ребристой обшивке. — Хорошо тебе? — я чешу у него за ухом, он жеманно склоняет голову и смеется. — Ахуенно, — обычно не падкий на мат, сейчас он говорит его с нереальным кайфом. Это вообще было странно. То, что Джош, истинный христианин, самый адекватный чел из всех, кого я знал, и, как мне казалось, самый адекватный из всех, кого вообще можно было знать, решился попробовать это. Но это был его выбор. Чужой выбор — не мое собачье дело. Он протягивает руку ко мне, подцепляет пальцем шлевку на джинсах и тянет на себя, смеясь: — Такие классные джинсы, Соль, — он проводит рукой по моим карманам, сильно надавливая, я тоже начинаю смеяться, — Соль, у тебя такие кости, — я подхожу к нему ближе, в этом состоянии тактильный опыт очень важен, и я позволяю ему трогать себя, хотя не очень это люблю, — ты такой тощий, Соль, — он давит большим пальцем мне на ребро. — По-легче, брат, тебе просто так кажется, — я беру его за руку, поочередно надавливая на подушку каждого пальца, — расслабься, — я замечаю, что он начинает хмуриться. — Я не знаю, что мне делать, — его мутный взгляд рассеивается где-то между полом и стеной, он повторяет, усиливая панику в голосе, — я не знаю, что мне делать. — Так, не загоняйся, стой, все хорошо, — я пожимаю его теплую руку, — давай, расскажи, что ты чувствуешь, — я сажусь рядом с ним, не отпуская его руку, приобнимаю за плечи, — что видишь? — Я как будто распался на части и не знаю, как восстановиться. Меня много. Всего много. Соль, тебя, тоже много, как будто кадры на пленке, — на согласных его голос начинает зацикливаться, речь быстрая, он начинает путаться в словах, но тут главное, не оставаться в себе, а говорить. — Да ладно тебе, — я наваливаюсь на него плечом, — кайфуй, чувак, слышишь музыку? Как ты ее слышишь, расскажешь мне? — он сжимает мою ладонь. — Бог это всего лишь красивая идея для пустоголовых, всего лишь обозначение человеческой глупости и лени. Бог — это пустота. Это я его придумал, Соль. Я придумал его по глупости, и все мне поверили, Соль. Все просто поверили. Это я написал Библию. Никто не знает, кто ее написал, а это был я. Представь себе? Библия. У тебя есть Библия, Соль? Хочешь я тебе ее подпишу, — его трясет, — все хорошо, просто Бог меня бесит, я злюсь, — его слова рассыпаются и он весь превращается в клокочущий ком бесконтрольной энергии и болезненной дрожи, он зажмуривается, поджимает ноги, зажав подушку между корпусом тела и коленями, и, одному Богу ведомо, что он там видит своими закрытыми глазами. То, что случается с человеком в таком состоянии — для меня свято. — Сейчас отпустит, слушай музыку, жуй жвачку и не загоняйся. Не зацикливайся ни на чем, тем более на Боге, — я кладу руку ему на голову, массируя кожу, следка надавливая, — главное: не загоняться, — повторяю я ему, положив подбородок на плечо и дунув ему в шею, — прикольно, да? — он кивает, мне кажется, что он там в подушку смеется, — если бы девочки были, было бы прикольней, но сорри, — он отрывает подушку от лица, весь красный от удушья, начинает прерывисто дышать и смеяться, - что есть. Этот смех был свидетельство внутренней свободы, его личной, очень интимной победой. Он, возможно, переживал сейчас самый счастливый момент в своей жизни. Не лучший, но счастливый. Я сидел с ним, держа его за руку, пару часов к ряду, слушая изобретательный богословный бред, которым была полна его христианская башка. Он говорил мне, что хотел бы быть причисленным к лику святых, и чтобы все его называли НЕ святой Джош. Это показалось ему уморительно смешным. Потом он лег и долго пытался уснуть, потом столь же долго претворялся спящим, либо из желания не говорить со мной, либо из-за стыда за свое поведение (хотя в этом не было ничего постыдного, для меня так точно), во всяком случае покой мы с ним изобрели только в часам двум ночи. Завтра его ждал универ, меня — работа. Я бросил универ после года, Джош бросил работу из-за учебы. У нас с ним было много противоречий, но обществом мы всегда с момента нашего знакомства воспринимались как закадычные друзья, по первости его это смущало, он все отнекивался, говорил, что мы вообще не знакомы, а если и знакомы то неблизко, и вообще я только вчера увидел его (я был человеком сильно далеким от его типичного круга общения), но потом он вроде как примирился и даже как-то сказал мне: — Соль, ближе тебя у меня ведь никого и нет. Я был тронут. Сказать тоже про него мне не хватало совести, ведь этого бы была неправда. Я держался на одинаковом расстоянии от всех своих друзей, стараясь рассказывать только смешное да хорошее. Я боялся, что меня заподозрят в нелюбви к жизни, ведь я ее по-настоящему ненавидел. Я ненавижу жить и всегда ненавидел. Вопрос, который был бы уместен и всегда возникает, когда ты говоришь о таком, я задавал себе не раз: какого хуя, спрашивается, ты все еще жив, раз тебе так не мило это недолговременное состояние человеческого тела? Ответ на него я не знаю. Привычка жить сильнее привычки думать. Я не боюсь умереть и быть мертвым, не думаю, что это страшнее, чем быть живым. Холокост все-таки придумали люди. Просто. Все не так-то просто. Я не верю в ад, Бога, рай, Христа, Будду, пророка Мухамеда. Это все одинаково бессмысленно для мня, абсолютное равенства пустого множителя. Я не искал спасения в алкашке, веществах, тусовках, друзьях, творчестве, работе, семье, женщине — все это не моя история. Я как будто был рожден для чего-то другого, но ничего другого нет, просто не существует. Не типа я весь такой дохуя особенный, скорее я ни к месту. Как будто есть для таких, как я, место — я это чувствую, но место это как будто то ли хорошо запрятали, то ли я просто выдумал его. Это вот как бывает: сидишь ты с корешами, и вам классно, и они крутые ребята и ты любишь их, и вроде ничего не надо, ты смеешься, тебя все рады видеть, все круто, а потом ты выходишь покурить и думаешь, блять, какого хуя я здесь вообще забыл, мне куда-то надо, но, блять, куда? И ты понимаешь, что лучшим моментом в твоем дне, каким пиздатым он ни был, все равно будет момент, когда ты придешь в место, которое зовешь домом, умоешься и ляжешь спать — вот он, лучший, блять, момент. А на утро ты проснешься, обосанный, как щенок, и мир, за окном, будет давить тебя своей монолитной, многоэтажной тупостью, и все, чего тебе будет хотеться, это сдохнуть. Ну или обколоться, нанюхаться, поюзать, ширнуться, поторчать, накидаться — тут уж как повезет. И вот посреди всей этой хуйни, которую я называл моя жизнь, был я сам — февральский мальчик двадцати лет с двумя именами, двумя гражданствами, двумя родителями, двумя руками и ногами, с двумя полушариями одного мозга, двумя половиками одной жопы. Был я и три года плотной зависимости от всякой хуйни. Так себе жизнь — скажет кто-то. Так себе — отвечу я, не ставши спорить.Ишь ведь всякому по рождению было сказано: знать свое место.
А я своего не знал. И в том винил бесконечное метание родителей между странами, специфику их сложной творческой работы, потом винил свою извечную критику и родившую ее метание между школами, универами, работами, девчонками, мальчишками и просто В С Е М. Все было не то, все были не те, все было не так. И резкие порывы сходить к мозгоправу кончались этой же критикой, снобизмом и чувством, будто я один понимаю, что значит жить. Все прочие люди как будто бы проживали какую-то другую жизнь. Такую, в которой было что-то такое (я не хочу называть это смыслом, чтобы не показаться посредственностью), что делало их жизнь как минимум полной и интересной, а как максимум делало ее такой, какую бы хотелось прожить. Мне никакую жизнь из возможных для меня (а моя мама всегда говорила мне, что у меня может быть любая жизнь) проживать не хотелось. Такой был конфликт. Для хороший драмы обязательно должен быть конфликт. Но, блять, какой конфликт, такая, сука, и драма. Ты получаешь не то, что заслуживаешь, а то, что есть, то, что осталось для тебя от других. О`кей. А что дальше-то? Герой у нас есть (вы с ним уже знакомы, это я сам), конфликт у нас есть, завязка это три года долбежки, потом у нас основное действие перед кульминацией, сама кульминация и развязка, все так, ребята? Учебник по драматургии не скурил, чинно подпирает диван, на котором спит Джош. Все так, ничего не забыл? Если забыл — извольте внести правку. Я скурил всю пачку сижек, а баланс моей карты намекал мне на то, что кайфа я не буду ловить до десятого числа. Это заставляло меня напрягаться, но ни хлебом единым сыт человек. Я ковырялся в пепельнице, тщетно пытаясь найти хотя бы на четверть не выкуренный бычок. Но я всегда выкуривал сигарету до фильтра, бросая только, когда совсем бумага жгла губу. Ненасытность была одним из педалирующий моих качеств, мне всегда и всего было мало. Мама часто повторяла: — Жадность тебя погубит. А я ее не слушал. Я в принципе не считал себя жадным, просто у меня были слишком большие аппетиты до много, слава, что знания входили в это абстрактное многое. Я всегда хотел знать больше. Отец на такое отвечал мне: — Опыт это еще не все, необязательно пробовать все. Я люблю вспоминать, что говорили мне родители. Сейчас мы почти не общаемся. Они знают не все, но многое, к счастью, они образованные люди, и, несмотря на родительское беспокойство, понимают, что выбор есть выбор. И я типо его сделал. На самом деле нет. Я просто умею вставать в позу. А еще красиво пиздеть. У меня в универе был препод, единственный из всех, который мне нравился, я тоже ему нравился (как ученик, разумеется), так вот он сказал одну из самых красных вещей, что я знаю: — Тебе по жизни нужно уметь делать две вещи: красиво пиздеть и хорошо писать. Я достиг в этом определенных результатов, пускай и сомнительных. Так вот ковыряюсь я в своем пепелище, ничего, разумеется, не нахожу. Курить хочется пиздец. Джош сопит на диване. Мне спать не хочется, то есть хочется, но не можется, не гдется. В общем, хочется курить и не идти на работу завтра. Денег нет да и на улицу выходить не хочется, там погода пыжится быть похожей на зиму, а получается хуй не разберет что. Я бы мог разбудить Джоша и попросить у него в долг пару сотен, но будить его из-за такой мелочи — не по-дружески. Да и я не хочу, чтобы кто-то думал, что у меня нет денег. Ебало надо сохранять. Каким-то образом. Каким? Ни ебу. Я перетряхиваю все возможные карманы в поисках мелочи, забытых сигарет, вспоминая старую присказку Джоша, про Бога, который рассовывает тебе по карманам старой одежды полтиники. — Бывает такое, что денег нет — ну, ни гроша. И вдруг ты надеваешь старое пальто, а там бац — полтиник лежит, а ты его туда и не клал никогда, а он там лежит, представляешь? Мне иногда кажется, что это Бог мне по старым карманам расталкивает полтиники. Я никогда больше не находил, всегда именно полсотни. Но мне Бог никогда ничего в карманы не клал. Ни денег, ни сигарет, ни сна, ни желания жить — вот как бы я описал свои двадцать лет.Ишь ведь всякому псу по рождению было сказано: знай свое место.
Мне очень нравилась эта фраза, я точно знал, что не я ее придумал, но он казалась мне до боли родной. Я пытался много раз вспомнить, где я это услышал, но не получалось. Я пробовал загуглить ее — и ничего. Значит, кто-то мне ее рассказал. Я даже пытался представлять, как все мои знакомые говорят ее, и никто не говорил правдоподобно. Мне было грустно, потому что человек, сочинивший такую фразу, возможно, был бы мне хорошей компанией.Ишь ведь всякому псу по рождению было сказано: знай свое место.