***
Он заливает в себя больше алкоголя, чем позволено этикетом. Ему чертовски плевать на всё: на укоризненный взгляд отца, даже на просьбы Кихёна рассказать, что стряслось. Хоть Ю и покрасил, наконец, волосы в привычный каштановый, и на человека сегодня похож больше, чем вчера, но Чангюн от вида друга лишь морщится и отмахивается. Кихён, однако, настойчивый, он кладет руку на плечо шатена, ведет того в дальний угол зала и буквально прижимает к стене, требуя объяснений. Има, кажется, тошнит. Он прикрывает рот рукой, пытаясь сослаться на плохое самочувствие. Пробует убежать, но Ю знает его лучше, чем должен был. Темноволосый останавливает Чангюна и последний раз, по слогам, спрашивает, что случилось с парнем. Рука, что закрывала рот, помогает. Шатен прикусывает ребро ладони, едва сдерживая громкий крик и разъяренное «Он бросил меня!», а Кихён и правда волшебный человек, потому что читает мысли. Он не спрашивает больше ничего, лишь обнимает дрожащего Гюна до боли в костях. А еще говорит, что Вонхо обязательно вернется, хоть и сам себе не верит. Да и Чангюн не верит тоже, хоть и пытается изо всех сил сдержать порыв: побежать к чертовому унитазу и проверить, утонул ли «динозавр», или его все же можно спасти. Кихён проверяет его состояние еще несколько раз, кивает и молча забирает бокал с обжигающей жидкостью у друга. К счастью для Има, Ю исчезает в кругу своей семьи, теряет шатена из виду, позволяя тому забыть и забыться. Или хотя бы попытаться. Чангюн сидит у бара, держа очередной бокал. Он смотрит на все, что происходит вокруг, невидящим взглядом. Люди. Много людей, одетых в лучшие наряды. Молодожены танцуют в центре зала, наигранно-искренне улыбаясь. А в руке Гюна едва не раскалывается стакан, когда губы парня поджимаются, а глаза крепко и непроизвольно смыкаются. Внутри горячо и неприятно от выпитого, но больше всего от мысли, что его мир не его вовсе. Бокал из сжатых кулаков спасает чужая рука, но, когда Им натыкается на этот укоризненный, черт возьми какой неприятный взгляд, выхватывает напиток назад, допивая остатки и опять поглядывая в сторону танцевального зала. — Перестань пить, иначе я прикажу Хёну отвезти тебя домой, — Чонсок морщится, глядя на развалившегося в кресле брата сверху-вниз. Чангюн игнорирует эту фразу несколько секунд, а затем раздраженно оскаливается, наконец смотря старшему в глаза и вкладывая в этот взгляд всё свое нежелание быть здесь, в этом зале, рядом с этими людьми. Он поднимается, пошатываясь лишь немного, а затем ужасно невоспитанно, но так, как считает нужным, тычет пальцем в грудь Чонсока, от чего тот делает неуверенный шаг назад. Но лицо брюнета не меняется, впрочем, как всегда. Надменность и презрение раздражают Има больше, чем когда-либо. Черт возьми, он бы врезал ему прямо здесь, на глазах у гостей, их семьи и друзей. Врезал бы, а затем ушел, и кто знает, вернулся ли бы когда-нибудь. Но в голове до боли знакомым голосом звучит «ты трус, Чангюн». Вонхо точно ударил бы Чонсока. Чангюн — нет. И, наверное, только сам Вонхо об этом знал. — Меня так тошнит от тебя, — выплевывает Им. — Тебя от выпитого тошнит, недоумок. «Недоумок». Чонсок считает Чангюна недоумком, и это не то, что удивляет младшего. Ему давно очевидно, что дружбой и согласием в их семье и не пахнет, так чего ему бояться сейчас? Что мешает шатену плюнуть Чонсоку в лицо, развернуться и уйти? Ах да, кишка тонка. Идиот Вонхо все еще глубоко сидит в его голове, повторяя «трус» словно мантру. Чангюна трясет. Его руки сжимаются в кулаки, а ноги стремятся уйти, хоть их хозяин остается на месте. Он только собирается сказать какую-то ерунду, колкость или оскорбление, что в который раз пролетит мимо ушей напыщенного брата, как к ним подходит отец, ведя за собой двух незнакомых Гюну мужчин. Им старший как всегда чертовски трезв, чертовски напряжен и готов к любой ситуации. Он держит бокал, очевидно, с обычной водой и говорит громко и официально. — Мои сыновья: старший Чонсок и младший Чангюн, — мужчина кивает в сторону каждого, выдавливая легкую полуулыбку, когда его, очевидно, деловые партнеры жмут руки парням. — Ох, Чонсок, — говорит один, слишком долго держа руку парня, — способный парень. Норовит переплюнуть отца на рынке, не так ли? Четверо по-доброму смеются, хлопают друг друга по плечу и разыгрывают прекрасный спектакль вежливости, от которого Чангюна тошнит больше, чем от намешанного алкоголя в желудке. Они хвалят Чонсока, разумеется, еще несколько минут, в течение которых перед глазами Гюна плывет лишь сильнее. Он и думать не хочет о каких-то обидах, о своей злости и прочем дерьме. Пьяный разум заставляет лишь глупо пялиться на люстру, свет которой расплывается белыми полосами. Чангюн, хвала небесам, догадывается, что самое время выйти на свежий воздух, дабы не показать уважаемым гостям содержимое своего желудка. Видимо, Чонсоку это кажется чем-то совершенно противозаконным, потому что он извиняется за себя и младшего брата перед мужчинами и идет следом за пошатывающимся Гюном. Они выходят на улицу, и только тогда Чангюн, сидящий на бортике фонтана у парковки и считающий камешки на асфальте, замечает, что так и не смог добиться одиночества. Он откидывается назад, опираясь на ладони, чтобы не упасть в наверняка теплую воду, и смотрит на брата выжидающе, подняв одну бровь. Неужели шатен услышит что-то новое? Максимум несколько слов о том, какой Гюн болван, как плохо воспитан и как по-свински себя ведет. Но то, что говорит Чонсок, скрещивая руки на груди и смотря еще более презрительно, чем в любой раз до этого, заставляет Чангюна подавиться собственной слюной. — Иногда мне кажется, что приемный в этой семье не я, а ты. Шатену хочется думать, что его пьяный мозг перекручивает услышанные слова, и, может, поэтому он поднимается, дабы не свалиться в эту чертову воду. Смотрит на Чонсока исподлобья, с желанием услышать сказанное еще раз и убедиться, что он не сошел с ума окончательно. — Ах, точно! К счастью, я даже не твой родной брат, Чангюн. Может, поэтому я умнее, красивее и успешнее. У хороших родителей не всегда рождаются хорошие дети, согласен? — Чонсок ухмыляется, вальяжно и совершенно бессмысленно поправляя укладку. А Гюну уже алкоголь не помогает. Он отшатывается, как оказалось, от чужого человека, и, кажется, его тошнит сильнее, чем раньше. Единственное, что он может спросить, шатен еле выдавливает из себя: — К-как это произошло? — Ох, совершенно обычно, —вздыхает Чонсок. — Меня усыновили после множества попыток завести ребенка, а через четыре года родился ты и испоганил мое счастливое детство к чертям собачьим! Ноздри старшего раздуваются, а от прежнего спокойствия и следа не осталось. Он, вероятно, вспоминает что-то личное, обиду, что живет глубоко внутри, но зачем? Это Чангюн должен кричать, должен быть в бешенстве, потому что оказывается, что усыновленный ребенок значит для его родителей намного больше, чем собственный. Но шатен молчит, проглатывает все, что выкрикивает Чонсок, и думает, как сдержать порыв блевануть прямо здесь, на его туфли из кожи крокодила. — Они даже думали отдать меня обратно в детдом, представляешь? Из-за тебя, мелкого выродка! И тогда, будучи пятилетним невинным ребенком, я понял, что должен прыгнуть выше головы, лишь бы быть лучше тебя! Как видишь — удалось, — мужчина переводит дыхание, маниакально улыбаясь самому себе и своему же успеху. Чангюн хочет попросить его остановиться, прокричать «Достаточно!» прямо в лицо Чонсоку и свалить отсюда как можно быстрее, но даже лицо брюнета плывет перед глазами, как свет от люстры чуть раньше. Он хватается за живот, плачет, сам не знает, от услышанного или от жуткой тошноты, а затем склоняется, опираясь на широкий бетонный борт фонтана. Гюн позорится еще больше. Его рвет прямо на улице, прямо перед мерзким, самодовольным и самым ненавистным в мире человеком, который морщится, обзывает младшего, но все еще не уходит. Вероятно, хочет добить. А Чангюну, возможно, все равно. Он вытирает рот рукавом дорогущего пиджака и смотрит на Чонсока влажными, покрасневшими глазами. — Надеюсь, им не нужен такой отвратительный, невоспитанный и невыдающийся сын, как ты. Уж тем более жалкий гомик, — выплевывает старший, делая полуоборот и небольшой шаг назад. — Можешь свалить в закат со своим оборванцем на мотоцикле. Всем станет лучше, клянусь. Чангюн сгибается еще раз. Его еще раз унизительно рвет посреди улицы, только теперь вся эта мерзость смешивается со слезами и постыдными всхлипами. Ведь он теперь даже оборванцу не нужен. И не его он вовсе. Таким слабым и жалким Гюн правда не ощущал себя раньше, и он верит каждому слову Чонсока, наматывает на ус и понимает, что тот абсолютно прав. Только вот человек, наблюдавший эту картину едва ли не с первой фразы, видимо, ни с чем не соглашается. Чангюн замыленным от слез взглядом успевает уловить лишь знакомую фигуру, что подлетает к Чонсоку со стороны парковки. Знакомые огненно-рыжие волосы и та самая повязка, что не дает им лезть в глаза. Чжухон бьет старшего по лицу со всей силой, выплевывая громкие ругательства. Он ненадолго останавливается, возвышаясь над упавшим мужчиной, и сжимает кулаки, будто сдерживая себя. — Урод, — рычит рыжеволосый, но все же оборачивается к Чангюну, что виснет на бортике фонтана, держась за него как за последнее спасение. Ли хмурит брови и подходит, нерешительно помогая шатену подняться. А Гюн и вовсе не знает, что сказать, и даже не может спросить, почему Чжухон здесь и зачем заступился за него. Шатен виснет теперь на парне, ругается на себя за то унизительное положение, в котором оказался. Чжухон бурчит что-то нечленораздельное, по крайней мере для мозга Чангюна, и ведет его к своему мотоциклу, попутно доставая телефон из кармана джинсовки. — Где ты? — спрашивает Ли у собеседника, помогая шатену облокотиться на байк. — Ты должен забрать его. Он в очень хреновом состоянии, чувак. Чангюн хмурится, глядя на рыжеволосого исподлобья. Он пытается вслушаться в голос, что раздается из динамиков, но может лишь громко икнуть, закрыв рот ладонью. Он подавляет несколько рвотных порывов, но чувствует себя по-прежнему гадко. Осознание того, что Гюн услышал несколько минут назад, все никак не может осесть в его голове, делая лишь глаза влажными и заставляя что-то в груди сжиматься и болеть. Надо же, Чонсок приемный. Его родители правда любят усыновленного больше, чем родного. Чангюн правда домашнее животное, на которое просто тратят деньги. Черт, он не ошибался в своей идентификации, оказывается, никогда. Вот черт. — Он тоже твоя проблема, Хосок. Так что либо ты забираешь его, либо этот идиот сбросится с ближайшего моста. Чангюн хмурится от имени «Хосок» и понятия не имеет, кто вообще этот человек и о Гюне ли Чжухон говорит с ним. Но рыжеволосый бросает трубку, цокая языком, и смотрит на шатена, как на провинившегося ребенка. — Вот же влип ты, Чангюн.***
Шатен крепко держится за талию Чжухона, пока тот даже не едет, а буквально летит улицами ночного города, игнорируя светофоры. Гюн и думать не хочет, куда они едут и зачем, он лишь молчаливо сравнивает Ли с Вонхо и думает, что ездить со вторым все-таки безопаснее. От того, как быстро сменяются картинки перед глазами, Чангюна тошнит только сильнее, и он зажмуривается, дабы не опозориться еще раз. Наблевать в шлем не лучшая идея для него же. Благо мотоцикл останавливается где-то на отшибе Сеула, практически посреди широкой трассы, сбоку которой лишь деревья. И если Чжухон собирается убить Гюна прямо здесь, то он совершенно не против. Но планы, кажется, другие. Чангюн неуклюже снимает непривычный шлем и наконец открывает глаза, чтобы оценить обстановку. И первое, что он видит, — знакомый мотоцикл по ту сторону трассы. Его оборванец, как говорил Чонсок, стоит в нескольких метрах, а потом смотрит по сторонам и, пропустив несколько машин, не спеша идет через широкую дорогу, пялясь по большей части вниз. Чангюн икает как идиот. А затем его глаза опять наполняются слезами, и ему стыдно до чертиков. Но злость, бушующая внутри и вырывающаяся наружу, кажется, вот-вот даст о себе знать. Чжухон кивает Вонхо, а затем звонит кому-то и уходит, видимо, чтобы оставить парней наедине. Но Чангюн не намерен устраивать любовные сцены с поцелуями и радостью встречи. Он по-прежнему пьян, как последняя свинья, и зол, как черт. И его по-прежнему, черт возьми, тошнит. — Чангюн… — Вонхо тянется ладонью к лицу младшего, делает шаг навстречу, тогда как второй, наоборот, отступает. Гюн боится потерять настрой, потому что брюнет, впрочем, как и всегда использует свой взгляд, глубокий и какой-то сочувствующий, а еще прикусывает губу, будто правда чувствует себя виноватым. — Не надо, хорошо? — отрезает шатен, и его голос звучит еще более хрипло и, как ему кажется, более жалко, чем в любой другой момент. — Не делай вид, что тебе жаль. Просто отвези меня куда-нибудь, только не в мой чертов дом, ладно? Оставь там и катись к чертям вместе со своими бандитскими штучками и «слишком серьезными» секретами, о которых таким идиотам, как я, знать необязательно. — Прекрати, — Вонхо повышает голос, но, когда делает уверенный шаг вперед, Чангюн отворачивается, обессиленно падая на колени, и его рвет во второй раз, только теперь это еще более ужасно, чем впервые. — Вот черт. Брюнет падает на колени рядом с Гюном, собирает его отросшие волосы, что спадают на лицо, длинными пальцами, а свободной рукой поглаживает по спине. Шатен больше не может сопротивляться: царапает короткими ногтями сырую землю и смешивает содержимое своего желудка с солеными слезами, непрерывно стекающими по лицу. Он дрожит, окончательно портит рукава своего пиджака, а затем льнет к Вонхо, дает обнять себя, прижать к груди и тихо шептать, что все хорошо. Ничего не хорошо, даже близко. Но хуже, наверное, быть не может, поэтому Чангюн обнимает в ответ и соглашается ехать туда, куда Вонхо может его увезти. Лишь бы подальше от прошлой жизни, что раздавила его, как кухонного паразита.