***
я повисну на лестнице сжатый в петле,
когда вдруг перестану страдать по тебе.
В каждой стене было что-то особенное, пока сила воли искала себе тысячу отмазок и оправданий для того, чтобы снять верёвку с шеи, собраться и начать всё с сотой попытки, с чистого бесконечного блокнота. Но и думать не хотелось о том, что жизнь имеет какой-то смысл и пределы, если рядом нет самого худшего и лучшего в жизни наркотика, значащего невероятное и необъяснимое. Телефон постоянно заставлял вздрагивать от приходящих уведомлений, даже пару раз промелькнули какие-то звонки, но Даня обещал себе не смотреть, не отвлекаться, во чтобы то не встало и чего бы не стоило. Только решиться на один самый важный сейчас шаг и всё. Но один шаг, как и миллион, решает многое. Той уверенности в своём выборе, как минут десять назад, когда рыжеволосый быстро и в порыве агрессии и ненависти вязал узлы на верёвке и ставил табуретку, не было. Сейчас даже плакать хотелось, понимая собственный уровень существования, понимая, что будут посиневшие пальцы, ужасное бездыханное тело и чей-то крик ужаса, который будет принадлежать обнаружившему. Церемониться не будут: вынесут под чёрным, когда все соседи сбегутся с нескрываемым интересом и со слишком заметным наигранным сочувствием посмотреть что же происходит и пообсуждать очередную смерть в доме. Мол, паренёк всегда незаметный был, только квартирка шумная: от стонов до криков. Верно скажут, не ошибутся. До сих пор, потому что приходится извиняться перед соседями с этажей за происшествия. Места жительства всегда попадались с картонным ремонтом и прекрасной шумоизоляцией. Тело будто усыпано синяками. Так болит почему-то, так внутри переламывает конечности, заставляя чуть ли не трястись, будто бы избили как последнюю псину, оставляя умирать с чем есть. И это терпеть с каждым разом всё больше невыносимо, ведь даже квартира подобна карцеру, а сон и время не лечат. Ложные ведь надежды с «переехать», «постоянно убивать свободное время», «не думать», «забыть». Ни один релакс и ни одна терапия раны залечить и забыть об прошлом не заставят. Наверное, Кашин сам безнадёжен и слаб. Виноват за всё тоже, стало бы, сам. За каждую свою вину нужно платить. Почти что шаг вперёд, прикрытые веки, дабы не смотреть вниз, ведь высота такое мучение со страхом вместе сейчас, и застывшее на губах: «Всегда буду любить, солнце.» — Даня! Пронзительный крик с чем-то безумно наболевшем звучал, как из воды, как петарда, как что-то ненастоящее и искусственное, но глаза резко открылись, и внизу оказалась совсем настоящая Лиза. Понять даже не удалось, но кажется она слегка дёрнула за руку, ведь только до неё из последних сил в порыве испуга и дотянулась. Но Даня только стоял будто уже мёртвый и молчал, смотря несвойственным непонимающим взглядом. Казалось, она всё также недостижима, но она была такой близкой, пока едва могла стоять на ногах, потому из последних сил, задыхаясь, но так громко выдала: — Да я люблю тебя! А после примолкла и не скрывая слёз и сбивчивого дыхания, опустилась на колени, видимо, планируя сказать что-то ещё. Но и этих трёх слов было достаточно, чтобы душа очистилась, спуская слой сгоревшего от боли и пепельного от сигарет. — Спустись, пожалуйста, умоляю... И Данила не думал ни о чём больше. пускай и прибывал в действительном шоке и непонимании. Резко снял верёвку с шеи и буквально спрыгнул со стула, сразу кидаясь к Неред, что на тот момент успела закрыть лицо руками. Хотел обнять до боли в рёбрах, но невольно и слишком уверенно потянулся к губам, затягивая в самый искренний поцелуй, самый страстный и самый необходимый. Однако самый главный страх не ушёл и в этот момент. Неужели снова отстраниться, отойдёт, убежит? Нет. Ведь русоволосая только схватилась ладошками за скулы, целуя тоже так, будто бы в последний и единственный раз, хоть и было чётко понятно, что они повторят такие тысячу. Так ждала и столько раз теряла, что больше бегать не сможет, даже на колени упадёт как сейчас, дабы быть рядом и никогда больше не отпускать. Их языки переплелись в чём-то невероятном и ради такого можно было хоть вечность отдать, хоть погибнуть сто раз и встать под петлю, жертвуя всё, что угодно. — Я сильнее. — осевший хриплый голос и снова поцелуи. Можно так бесконечно, пока не устанут губы и закончатся силы, пока не придёт злодейка смерть, склоняя к гробу. Лишь бы не отпускать. — Прости, прости меня, пожалуйста... — русоволосая беспомощно прошептала это, видимо планируя сказать это ещё раньше, хватая Кашина за руки и переворачивая на тыльные стороны ладони, мгновенно кидая взгляд именно на запястья. Она попыталась спокойно воспринять незажившие шрамы и совсем новые порезы, но не смогла, ведь чётко выданное «Господи» сказало само за себя. Никто бы в обществе, наверное, и не поверил бы, что такой, как Даня Кашин, до неадекватности наносит себе вред, оставляя шрамы на всю жизнь, ведь этот рыжеволосый мальчик всегда был самый жизнерадостный и харизматичный. От его несмешных шуток многие смеялись и смеются, но молодой человек поставил это в образ, будто бы на рингтон, и пользовался когда надо. И Лиза сейчас не хотела верить: неужели виной всему она? Она заставила его жить так, мучая и саму себя одновременно. Так больше не будет. Она целует пальцы, руки, запястья, порезы: все и каждый. Оставляет мягкие, но спешные поцелуи и про себя просит выдуманного всевышнего, чтобы это всё поскорее зажило или хотя бы не болело. А Дане даже от касаний в некоторых местах слегка больно, но он терпит, думая об этом в последнюю очередь и уже хочет опустить руки, ведь это как-то неправильно, но девушка сама отпускать не хочет. Со слезами на глазах делает глубокий вдох, смотрит в прогнившие необъяснимым глаза, и обнимает так крепко, так невозможно, что становится понятно: теперь точно навсегда. — Я тебя больше никогда не отпущу. Слышишь, никогда? Данин голос такой тихий, но родной, что улыбки уже не спрятать. Испуг уходит на задний план. Всё закончилось.***
Её поцелуй в висок теперь оказался не чем-то выдуманным, а обычным началом каждого утра, которое теперь было добрым. Даже солнце не светило своими тёплыми лучами в окно, но казалось, что оно освещает всю комнату, хоть за окном и дождливая погода, и греет так невероятно тепло, что аж обжигает. — Надо просыпаться, Дань. Голос, прозвучавший где-то над ухом, и улыбка спросони. Кашин впервые уже не разбираясь, спросони, впервые чувствует себя довольно выспавшимся, разве что всё-таки просыпался несколько раз, в страхе проверяя подушку рядом. Вдруг всё-таки сон? Но такое тяжёлое дыхание каждый раз не могло быть сном, на что приходила только радость, и тёплые руки некрепко, но прочно обнимали, стараясь не потревожить. А сейчас, словно ёжик, зевает, вытягивается и еле-еле открывает глаза, с таким же желанием закрыть обратно, но не может, потому что ощущает поцелуи в губы, в щёки, в каждую частичку лица, и если бы от касаний оставались пятна, то на лице не нашлось бы и свободного места. Та самая давняя привычка русоволосой вернулась, вместе с той обыденностью и стабильностью, которые никогда не могли надоесть. — Завтра на работу выходить надо. Меня сто раз уволить хотели, а жить нам на что-то надо. Уже раскрывая шторы в небольшой спальне и, одевая его длинную и большую для неё по размеру футболку, произнесла девушка, улыбаясь в неизвестность, просто чувствуя хорошее расположение духа. А причина слишком очевидна и известна. Он ведь рядом, остальное не важно. — Дань, ты спишь? Слышишь? — теперь Лиза быстро подлетела к кровати, толкая притворявшегося спящим парня в бок, собираясь чуть ли не обидеться. Зря будила? Но пару мгновений, и характерный смех заполнил всю комнату. Ему было смешно от того, насколько же просто вывести эту девочку из себя, но настолько же просто и успокоить. Он только дёрнул за руку, заставляя буквально упасть на него, и весь пылкий гнев с небольшим синим отсветом огонька исчез, сменяясь искрами. А потом завтрак, любимые когда-то блины, да и сейчас. Ничего почти что не изменилось, кроме какой-то непривычки и неловкости ситуации. Поговорить нужно было о многом, да и узнать. Ни одного факта утаить было нельзя, пока тысячное «прости» звучало из уст каждого беспрестанно. Они поняли, что сильно ошибались и обещали себе больше так не спешить с выводами и решениями. А ещё уметь понимать и стараться сдержать гнев. Но всё куда очевидно, что скоро будет первый, а за ним и сотый скандал с поводом или без него, однако вещей своих больше не соберут, не позволят больше мучений в ванной и вскрытого внутри, так и снаружи состояния.***
Всё ведь было хорошо за исключением того, что с каждым днём Даня в прямом смысле того слова задыхался, уже сам не в силах игнорировать это. При Неред всё было максимально естественно, но как только ванная, так сразу: беспрестанные попытки усмирить кашель, кровь на пальцах, и большое количество воды. Даже если было хоть немного заметно, рыжеволосый ни в коем случае не позволял заметить выражено, буквально подавляя и затыкая. Но чуть ли не десять раз по ночам и за день бился в образных конвульсиях, а то и правда было ярым симптомом, когда ни одного лекарства во рту не держал. Сейчас стало понятно, что теперь оттягивать не нужно. Врач смотрел строго, и комната сжимала настолько сильно и глубоко, что хотелось только покинуть помещение и отыскать нужную зону комфорта, «спрятаться». В руках мужчины всё были какие-то листочки, по которым и бегал тот самый взгляд, который наконец поднялся от изображений вверх. — Последняя стадия пневмонии. Мне даже снимки показывать вам страшно. Вы как с таким состоянием ходите? Наконец вся немаленькая волокита бумаг оказывается в стороне, а оправдания и не находятся. Врач напуган, явно видно. Видно, что в шоке от увиденного, но Даниле кажется, что не всё так и масштабно. — Вам к нам ложиться нужно. Прямо сегодня и как можно быстрее. Самые необходимые процедуры назначим, иначе дольше не протяните. Пневмония быстро охватывает весь организм, пару месяцев не прошло, а вы меня пару раз всего посетили. Вам надо сразу было браться за лечение. Что это за безответственность такая? — Мне сейчас к вам ложиться никак нельзя... Понимаете... — Данила ищет чересчур необоснованные оправдания, но верить абсолютно не хочет, до последнего. Кажется, ещё есть время, пока скоро домой с работы вернётся Лиза. Сегодня пятница и они договорились посмотреть фильм вместе. Он так торопится, так готов сорваться, что просто до безумия, до дрожи по всему телу. — Понимать не хочу. Крайний срок до завтра. Выписал вам справку, место в палате, к завтрашнему дню в обязательном порядке, родственников осведомите и вот эти вот лекарства выпьете на ночь. Хорошо? — Хорошо. Спасибо вам. До свидания.***
Как рассказать всё по порядку Лизе понятия не было. Ведь это всё не простуда, не небольшое заболевание, а целая цепь, сложившаяся от безответственности и быстротекущего времени. Да, было тяжело, но не настолько, чтобы прямо-таки ложиться в гроб. Ведь сколько откладывал «на завтра», думал, что и без этого всего справиться, либо умрёт, а это раннее казалось лучшим выходом. С этими мыслями хлопает входная дверь, а Данила от стресса даже закурить не может и не потому что «беспокоится о собственном здоровье», а потому что тяжело стало делать затяжки. А таким образом уже давно как минимум пару раз от злости целые пачки сигарет летели в мусорное ведро. Но не они были виновны в том, что происходит. Нужно было не жалеть деньги на препараты и тратить время на походы к врачу, а не на Винстон в дешёвом супермаркете у дома. Да даже сейчас, будто назло, вырывается очередной кашель, пока тихие шаги становится более отчётливы. Её поцелуй в макушку и невольная улыбка, кстати, по удачному моменту к тому, когда кашель унимается, но избежать вопроса и тема всё же не удается. — И я как раз лекарства купила: тут микстура, все остальное. Будем лечиться. — выкладывая на стол из пакета разные препараты, с такими трепетными заботой и переживанием проговорила Лиза, пока внутри рыжеволосому хотелось только кричать. Как ей сказать о том, что эти пилюльки, купленные, наверняка, не за малые деньги, уже не помогут. Нужно ведь отложить разговор на мягкую основу, выждать момента. — Спасибо, Лиз. Вообще без проблем. — он улыбнулся в ответ, беря её холодные с улицы ладони в свои. Ей нельзя было сказать «нет!» Вот просто потому что невозможно. Смотришь на неё и кажется, что одно слово из трёх букв в последствии разрушит полностью весь еле держащийся хрупкий мир, где та уже выстроила все надежды и планы на будущее. А потом где-то десять минут Лиза всё так много рассказывает о работе, о произошедшем за день, но Данила старается, а слушать внимательно не может. Только смотрит на силуэт, ходящий по кухне, не переставая восхищаться и думает, как же поговорить. Ей нельзя знать, просто нельзя. Придётся как-нибудь врать. Другого выхода просто-напросто нет, иначе сотни переживаний. Потом таблетки понадобятся не только ему, и постоянная суматоха дома. — Так, давай я в душ. А потом решим какой фильм будем смотреть, хорошо? — Хорошо. Слишком много мыслей навалилось в один момент, собираясь комом и падая прямо в рассудок, туманя его. Лизу необъяснимо не хотелось отпускать, потому его пальцы поймали её руку, но девушка приняла это за мимолётный жест, только улыбнувшись и не дав даже сказать: «Подожди, не нужно!», быстро хлопая дверью ванны. Ведь увидятся минут через десять. Что же его так колотит? Просто встаёт и ощущает будто бы всё тело, которое тяжело держать, будто бы груз в тонны. Голова кружится и кашель заставляет подгибать ноги снова и снова. Мысли уходят на задний план и желание только единственное — добраться до постели и просто прилечь. В очередной раз станет легче, а дальше и думать можно, что и как, на чистый разум. Вот только ничего не помнится после прикрытых век. Какие-то моменты из памяти, словно вырезки журнала, белый коридор, по которому Кашин беспрестанно открывает двери, видя такие неизведанные, но и в тот же момент до безумия знакомые картины из жизни и профили. А потом её голос. Самый дорогой, самый необходимый, стоящий на краю и стоящий на финале: — Даня, Даня, пожалуйста, очнись! Слышишь, Даня? Это не было не профилем, не картиной. Это стало понятно по приоткрытым с тяжестью векам. Было понятно, что будет дальше и что ждёт. Ведь в груди было невыносимо больно, не было больше сил дышать. Но на последних просторах воздуха, он зацепился. Зацепился за руку и сжал настолько крепко, что никогда бы не опускал, что сломал бы каждую косточку. Будь бы там кто-нибудь другой, а не Лиза, то и вовсе ничего не сказал, но сейчас попытался, выдавая едва разборчивый шёпот: — Я. Всегда. Люблю. Тебя... И ничего. Белые коридоры вновь и она. Она — самая дорогая, самая необходимая, как лёгкие, как сердце, как жизнь, за которую многое бы отдать. Лиза.Понимающая, родная, своя. Как любовь под дождём, как крики в признаниях с вальяжными поцелуями, как последняя нота душераздирающей музыки, как стёкла по тротуарам... Как мир, как суть, как... Лиза. Как та, с которой до невозможности страшно и без которой тоже. — Лиза.***
Она умирала тоже, вместе с ним. Ведь до последнего не верилось, ведь Неред исцарапала себя до крови, ведь даже соседи спустись посмотреть, что произошло. Но русоволосая сама не понимала. Его губы синие-синие, кончики пальцев тоже, а сам не дышит. И не шутка это, и не дурацкие пранки. Смерть. Смерть с косой или без. Совершенно не важно, когда чёрное полотно ложится на такое родное тело, а голос констатирует факт: «Бесполезно, вызываем труповозку!» И смерть настигает обоих, а раньше, как казалось, уже погибли, однако, раньше как раз и жили, могли докоснуться до возможностей. А теперь пустота и ничего. Неужели слепая? Неужели не заметила чего-то такого из заболеваний? Неужели стечение обстоятельств? Ни в чего не верилось. И не помнилось, сколько Лиза просидела в одном углу, никого к себе не подпуская, словно с ума сошедшая, пока считала секунды и их мили, пока ждала, когда Данила зайдёт в квартиру и принесёт любимого мороженого, скажет, что это всё и правда шутка, даже посмеяться может, поиздеваться. Она не против, но только бы вернулся. Не вернётся. Эхом ответил поезд, когда совсем неживая девушка каким-то чудом оказалась на вокзале. Именно тут они впервые целовались с безупречной откровенностью, готовые хоть завтра в ЗАГС бежать, хоть говорить о детях, которые были такими далёкими в их планах. Тогда же и обещание до бесконечности и навсегда. А сейчас... Край платформы и звук гудения отправляющегося из далека поезда. Горячие-горячие слёзы на щеках, ведь их не остановить, ведь они единственная и последняя эмоция. — Господи, как же жить хочется! Шаг вперёд. И их «навсегда вместе» сбывается теперь точно.И если бы тебя спросили: жизнь отдашь?
Вот так вот просто! Надо!
А ты ответишь: уже давно отдал,
И сдачи мне не надо.