Алчность - деятельное стремление и неумеренное желание, склонность к получению материальных благ и выгоды.
Путники ехали весь день, проходя то через густой лес, то через пустынные поля, а иногда и вовсе поднимаясь в горы, чтобы добраться в аббатство к вечеру. Однако не было похоже, что в аббатстве их вообще ждали. К времени их приезда уже стемнело, но гостей не приветствовал ни свет очага, ни хотя бы открытые ворота. Окна на ближайшей к Чонгуку стороне были плотно закрыты ставнями, сквозь щели пробивались только мерцания танцующих свечей. В темноте сложно было определить, велико ли аббатство; путники скорее ощущали, чем видели его основательные высокие стены, расходившиеся по обе стороны от арки центральных ворот. Джин, спрыгнув с коня, принялся барабанить по воротам, пока за ними не послышалось недовольное ворчание, а привратник, видимо, решил всё-таки глянуть в глазок, чтобы узнать, что тут за нарушители покоя явились. - Меня зовут Чон Чонгук, а эти двое – мои помощники! Впустите нас, меня ждут. Глазок тут же закрылись и трое парней смогли услышать копошение при открытии засова и поднятия тяжеленных балок. Первым вошел Джин, ведя под уздцы коня и ослика, а за ним заехали уже Чонгук и Намджун. Путники, встав на вымощенный булыжником двор, быстро осмотрелись – теперь рядом с привратницей, крепкого телосложения женщиной, стояла седая старушка. Она подняла повыше факел и внимательно оглядела гостей: - Это тебя прислали к нам для расследования? Если нет – лучше скажите сразу. Заплутали – идите в мужской монастырь, они вас приютят, а мы чужаков-мужчин не принимаем. – старушка направила факел в сторону Намджуна, полагая, что вот он, следователь. - Нет, дело буду вести не я, моя задача лишь написать отчет и отправить его ордену, а так же помогать следователю. Вот он, господин Чон Чонгук. - Стойте, наше дело поручили мальчишке?! – пренебрежительно воскликнула старая монахиня, - Вот ещё, кого они нам прислали! - В данном случае это совершенно не имеет значения, прожил ли я на этой земле ваши десятки или нет. Сюда меня послал Папа Римский, и я попрошу вас не относиться к своим гостям столь грубо, в конце концов, сколько вам лет? Пора бы уже научиться хоть малейшим правилам общества. А сейчас мы устали после дороги и проголодались, так что накормите нас и дайте койкое место. Уже завтра с утра я приступлю к расследованию, оповестите об этом аббатису. Старуха повела Чонгука в трапезную, остальным двум гостям дав указания и описав, как и куда им нужно добраться. Неожиданно навстречу к ним вышла молодая монахиня. Пройдя под аркой, она приблизилась, и тогда Чонгук смог увидеть, что ее монашеское одеяние было сшито из мягчайшей выбеленной шерсти, а чуть сдвинутый назад апостольник прелестное белое личико с улыбчивыми серыми глазами. Тонкую талию монахини перехватывал красивый пояс из мягкой кожи, а на ногах изящные кожаные туфельки вместо грубых деревянных сабо, что обычно носят рабочие девушки для избежания грязи. - Я вышла поздороваться с сеньором следователем, - сказала она, освещая свое лицо светом от горящих в светильнике восковых свечей. – Следователь – это я. Монахиня улыбнулась, сразу отметив про себя его стройную фигуру, привлекательную внешность и безусловную молодость. – Позволь, брат мой, проводить тебя в трапезную и угостить обедом, ведь ты, наверное, очень устал. А сестра Анна тем временем позаботится, чтобы лошади твои были помещены в стойло, а слуги удобно устроены. Чонгук еще раз поклонился, а монахиня повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь, так что ему осталось попросту последовать за новой провожатой – под каменную арку, далее по вымощенной плиткой галерее и, наконец, в трапезную, просторное помещение с куполообразным потолком. У дальнего конца комнаты, возле камина, в котором огонь был уже притушен на ночь, стоял накрытый на одну персону стол; на столе стакан с вином, тарелка с нарезанным хлебом и вторая тарелка, чистая, рядом с которой лежали нож и ложка. Чонгук даже вздохнул от удовольствия, садясь за стол, и к нему тут же подошла сестра-мирянка с кувшином и лоханью, дабы он мог вымыть руки, а потом подала ему чистое полотенце; следом за нею другая мирянка, кухарка, принесла миску с тушеным цыпленком и овощами. – Не нужно ли тебе еще чего-нибудь? – спросила у Чонгука молодая монахиня. – Нет, мне всего довольно, спасибо большое, – неловко поблагодарил он, чувствуя себя в ее присутствии несколько скованно – ведь он не разговаривал ни с одной женщиной, кроме собственной матери, с тех пор, как в возрасте одиннадцати лет поступил в монастырь. – А как мне тебя называть, сестра моя? И чем ты здесь занимаешься? Она приветливо улыбнулась, и эта сияющая улыбка показалась ему просто прекрасной. – Меня зовут сестра Урсула, а здесь я ведаю раздачей милостыни и отвечаю за управление всем хозяйством. Я очень рада, что к нам наконец прислали следователя. Меня давно уже не покидает тревога из-за того, что творится в монастыре. И я очень надеюсь, что вы поможете нам разобраться, что здесь происходит, и спасете нас… – Спасем? – Видишь ли, это очень старый и очень красивый монастырь, – продолжала сестра Урсула все тем же задушевным тоном. – Я поступила сюда еще совсем маленькой девочкой. Я всю жизнь служила Господу и моим сестрам и прожила здесь уже более двадцати лет. А потому мне невыносима даже мысль о том, что в нашу святую обитель мог проникнуть сам Сатана. Чонгук старательно подбирал хлебом густой соус, стараясь сосредоточиться на еде, чтобы скрыть ужас, охвативший его при этих словах. – Неужели сам Сатана? Сестра Урсула перекрестилась – быстрым, почти машинальным движением истинно верующей. – Порой мне кажется, что все действительно очень плохо, а порой – что я веду себя как ребенок, который сам себя тенями пугает. – Она застенчиво улыбнулась, словно извиняясь перед Чонгуком, – Ты вскоре и сам все поймешь и рассудишь. Думаю, ты сумеешь раскрыть истинную причину наших бед. Но если нам так и не удастся избавиться от сплетен, буквально опутавших наш монастырь, то все пропало: ни одно знатное семейство не пошлет больше к нам своих дочерей; уже и теперь многие фермеры и крестьяне отказываются торговать с нами. Моя обязанность – обеспечить аббатству возможность зарабатывать на свое содержание, продавая на сторону кое-какие наши изделия и продукты, чтобы потом на вырученные деньги покупать то, что нам необходимо. Но что я могу поделать, если крестьянки даже говорить с нами отказываются, когда я посылаю сестер-мирянок продать наши товары на рынке. Разве можно вести торговлю, если люди не хотят ни продавать монастырю ничего, ни что-либо у нас покупать? – Сестра Урсула тряхнула головой, словно останавливая себя. – Извини, сейчас я уйду, чтобы ты мог наконец спокойно поесть. А когда пообедаешь, кухарка покажет тебе твою комнату в домике для гостей. Благослови тебя Господь, брат мой. И Чонгук вдруг вспомнил, что совершенно забыл помолиться перед трапезой. «Господи, она же подумает, что я невежественный, невоспитанный дикобраз, а не будущий священник!» – в ужасе думал он, вспоминая, как пялился на нее, точно последний дурак, как все время заикался, говоря с нею. Увы, он вел себя как зеленый юнец, никогда в жизни не видевший красивой женщины, а совсем не как взрослый мужчина, занимающий достойное положение в обществе и прибывший сюда для проведения расследования по поручению самого Папы римского. Что же она должна о нем думать?***
Минутами позже в апартаментах госпожи аббатисы, расположенных на первом этаже у восточной стены прямоугольного монастырского двора, приоткрылись ставни, позволяя двум парам глаз внимательно следить за тем, как сестра Урсула легкой походкой идет в свои покои, освещая себе путь факелом. - Она поздоровалась с ним, провела трапезную, побыла с ним, но, кажется, ничего не сказала, - шепнула Юнджи - Ты видела его? Он ничего не раскроет сам, ему нужно помочь. – так же шептала Мария, хмурясь, - Кого они послали вообще?***
Уснуть Чонгук долгое время не мог, обдумывая, как же ему быть. По приказу Папы он должен разыграть короткое расследование и убить эту Марию, но по своим собственным убеждениям сделать этого не мог. Однако, утомившись после пути и долгих дум, спал оставшуюся ночь Чонгук крепко; его не смог разбудить даже звон монастырского колокола на башне у него над головой, возвещающий час молитвы. Но в самое темное время суток, где-то около трех утра, только пришедший сон Чонгука все же был нарушен чьим-то пронзительным воплем; затем послышался топот множества бегущих людей, и Чонгук мгновенно вскочил с постели, нашарил под подушкой кинжал и выглянул в окно. Монастырский двор окутывала ночная мгла, но в бледном лунном свете все же было видно, что через вымощенный булыжником двор к воротам стремглав мчится женщина в чем-то белом, а потом обеими руками вцепляется в тяжелую перекладину мощного засова, пытаясь его отодвинуть. За женщиной в белом гнались три монахини, а из привратницкой ей наперерез выскочила могучая сторожиха и схватила ее за руки; однако беглянка не сдавалась и все цеплялась, как кошка, за деревянную перекладину. Но вот монахини настигли ее, и Чонгук снова услышал тот же пронзительный вопль; беглянка все продолжала отчаянно кричать, но под тяжестью навалившихся на нее тел колени ее подкосились, и она упала на землю. Чонгук мгновенно натянул штаны и сапоги, набросил прямо на голые плечи плащ и стрелой вылетел из своей спальни во двор, на ходу пряча кинжал в ножны, заткнутые за голенище сапога, и стараясь держаться густой тени, отбрасываемой зданием аббатства, чтобы монахини его не заметили. Он хотел подобраться к ним как можно ближе и непременно рассмотреть их лица в призрачном свете луны, чтобы при следующей встрече иметь возможность узнать их. Привратница подняла факел повыше, светя монахиням; они подняли женщину в белом с земли и куда-то ее понесли; две из них поддерживали ее за плечи, а третья – за ноги. Когда ее проносили мимо Чонгука, он прямо-таки вжался в спасительную тень какого-то темного дверного проема, и его не заметили, хотя прошли совсем близко, и ему было хорошо слышно, как тяжело они дышат; по лицу женщины в белом текли слезы. Зрелище было в высшей степени странное. Чонгук обратил внимание на то, что, когда монахини подняли беглянку с земли, одна ее рука упала и повисла совершенно безжизненно: женщина явно была без сознания. Видимо, чувств она лишилась уже в тот момент, когда ее оторвали от запертых ворот. Голова ее бессильно запрокинулась назад, тонкие кружева ночной сорочки и полы длинного капота волочились в пыли. Впрочем, на обычный обморок это было как-то не очень похоже. Казалось, девушка уже простилась с жизнью – глаза закрыты, юное лицо безмятежно, – и тут Чонгук вдруг заметил такое, что, не сдержавшись, охнул. На безжизненно свисавшей почти до земли руке девушки была отчетливо видна сквозная рана в ладони, откуда обильно сочилась кровь! Вторую руку заботливо приподняли и уложили вдоль тела, но Чонгук все же сумел увидеть, что и под ней на капоте расплывается кровавое пятно. Господи, да у нее же руки распятой! Чонгук похолодел от ужаса, но заставил себя остаться на месте, по-прежнему скрываясь в глубокой тени. Он был не в силах отвести взор от этих странных и страшных ран, а потом обратил внимание и на кое-что еще, произведшее на него не менее жуткое впечатление. У всех трех монахинь, которые несли бесчувственную беглянку, на лицах было выражение восторженной безмятежности. Когда они, шаркая ногами, проходили мимо него со своей обмякшей, истекающей кровью ношей, он отчетливо видел, что на устах у них сияют легкие улыбки, словно они испытывают некую тайную радость. Но самое главное – глаза у всех трех тоже были закрыты, как и у потерявшей сознание девушки! Чонгук выждал, пока они, словно лунатики с закрытыми глазами, пройдут мимо него – казалось, они несут не человека, а плащаницу, – и вернулся в свою комнату; там он опустился на колени возле постели и стал истово молиться, прося Бога даровать ему достаточно мудрости и терпения и помочь побороть сомнения в собственных силах, дабы он мог раскрыть те злодеяния, что, безусловно, творились в этой святой обители.«Неужто здешняя аббатиса и впрямь ученица Сатаны?»