один грех на двоих

- Гнусные вещи здесь творятся, Чонгук-а.. – зловеще протягивает Джин, отпив немного воды из стакана, а после со стуком опустив его на деревянный стол, - Гнусные, говорю тебе! - С чего ты взял это? Не дали пирожок на кухне? - Вообще-то, я кое-что на этой кухне и услышал как раз. Поговаривают, что здесь лунатики по ночам ходят, а монахиням видения приходят страшные. Кому-то огоньки мерещатся наподобие той, что волхвам показалась, кому-то неожиданно в Вифлеем захотелось, да так, что их пришлось удерживать силой, запирать в комнатах. Жители ближайшей деревни считает бедных девушек сумасшедшими, а здешнее управление – учениками Сатаны. - Увы, верить разговорам кухарок я не намерен. Однако что-то здесь есть..ты ничего не слышал ночью? – Чонгук поднимает взгляд карих глаз, чтобы заметить реакцию и не упустить в случае чего ложь. - Упаси Господи! Нет, я же на кухне спал, так что только храп кухарок и слыхал. Однако.. – Джин смелеет вновь, решая продолжить рассказывать сплетни с кухни, хоть и получил неодобрение, - нынешняя аббатиса, говорят, до приезда сюда никакой склонности к монашеству не имела и училась совершенно другой жизни. Вроде как по завещанию отца ее сюда отправили..не по своей воле, другими словами. А теперь она принесла уже святые обеты и никогда ей отсюда не выйти. Вот это наследство ей досталось! Это же все равно, что в четырех стенах себя замуровать. А братец ее получил землю и хозяйство, в деньгах купается. - И что же говорят о ее братце? – Чонгук поддается все же соблазну, заинтересованный подробностями, - Есть что-то интересное? - Ничего особенного. Добрый и рачительный хозяин, хорошо управляет своими землями, к тому же не скупится на аббатство. Аббатство-то еще дед его строил, тогда его на две части и разделили – мужской монастырь и женский. Женскому отдали лес и верхние пастбища, а мужскому несколько ферм. Так что монастыри существуют отдельно друг от друга и зависят только от себя. И новый хозяин этих земель в свою очередь поддерживает аббатство. Отец то его был крестоносцем, славился своей храбростью и всей душой верил в Господа. А новый дон Лукретили вроде бы потише, живет у себя в замке, любит мир и покой. Говорят, он очень заинтересовался этим расследованием, но хочет, чтобы все прошло тихо, чтобы ты все выяснил, вынес справедливое решение, сообщил, кто во всем виноват, и вывел на чистую воду всех нечистых, и тогда все здесь вернется на круги своя. Над головой у них колокол прозвонил хвалитны, созывая монахинь на первую утреннюю мессу. –Идем, – сказал Чонгук и первым двинулся в сторону монашеских келий и прекрасного собора. Мессу служили, точнее, пели несколько голосов: ровный баритон священника у алтаря звучно выпевал латинские слова молитвы, и ему вторили нежные сопрано женщин. Чонгук смотрел на высокий купол собора, на прекрасные каменные колонны с резными изображениями цветов и фруктов, на сводчатый потолок, где серебряной краской изображены были луна и звезды, и все это время, слушая вторящие священнику чистые голоса монахинь, пытался понять: что же могло так мучить этих святых женщин по ночам и где они берут силы, чтобы после этого, каждое утро вставая на рассвете, так дивно петь, обращая к Богу слова своих молитв? Под конец службы трое гостей остались сидеть на каменной скамье у задней стены церкви, а монахини гуськом проходили мимо, скромно потупившись. Чонгук внимательно вглядывался в их лица, пытаясь отыскать ту молодую женщину, которую прошлой ночью видел в таком отчаянии, но все эти бледные лица, скрытые белыми покрывалами, казались ему чрезвычайно похожими друг на друга. Он попытался рассмотреть ладони монахинь, надеясь увидеть кровавые следы от распятия, но руки у всех женщин были крепко стиснуты и спрятаны в длинные рукава. Когда монахини, тихо шурша своими сандалиями по каменному полу, вереницей вытекли из дверей храма, за ними последовал священник, который тут же остановился возле молодых людей и доброжелательно сообщил им: –Я вместе с вами позавтракаю, прервав свой пост, но затем вынужден буду вернуться на свою половину аббатства. –Так вы не постоянно отправляете здесь службу? – спросил Чон, сперва пожав священнику руку, а затем опускаясь на колени, чтобы получить его благословение. –Наш монастырь находится во второй половине этого огромного здания, – пояснил священник. – Первый владелец замка Лукретили решил основать сразу два религиозных дома: один для мужчин и один для женщин. Мы, священники, каждый день приходим сюда служить мессу. Но, увы, женский монастырь принадлежит ордену монахов августинцев. А наш – ордену доминиканцев. – Он наклонился к Чонгуку. – Как вы понимаете, да и на мой взгляд, для всех было бы куда лучше, если бы и женский монастырь оказался в лоне доминиканского ордена. Тогда за монахинями присматривали бы члены нашего братства, и здесь царили бы та же дисциплина и порядок, что и в нашем монастыре . А в ордене августинцев порядки таковы, что этим женщинам, по сути дела, позволено делать все, что они хотят. И вот пожалуйста, сами видите, что здесь происходит. –Но они же соблюдают все требования и присутствуют на всех службах, – запротестовал Гук. – Они же не слоняются по двору без присмотра. –Только потому, что сами этого хотят. А если вдруг расхотят или еще что нибудь выдумают, так, боюсь, совсем одичают. У них нет никаких правил в отличие от нас, доминиканцев, считающих, что все на свете имеет свои разумные рамки и пределы. Внутри ордена августинцев каждая святая обитель может жить так, как захочет. Они и Господу служат так, как сами считают нужным, и в результате… Он внезапно умолк, поскольку к ним подошла сестра Урсула, бесшумно ступая по прекрасным мраморным полом собора. –Ну, вот и сестра алмонер пришла, чтобы пригласить нас позавтракать! – воскликнул он. –Вы можете позавтракать в моих покоях, – сказала сестра Урсула. – Там и камин уже затопили. Прошу вас, святой отец, покажите дорогу нашим гостям. –Непременно, непременно, – любезно ответил священник и, когда она ушла, повернулся к Чонгуку. – Только она и поддерживает здесь порядок, – сказал он. – Замечательная женщина! Управляет сельскохозяйственными угодьями, занимается строительством, покупает товары и продает то, что производит сам монастырь. Она могла бы стать хозяйкой любого большого дома, любого замка Италии, у нее врожденный талант наставника и руководителя. – Он прямо таки весь лучился от восторга. – И, должен отметить, ее покои – самое удобное и уютное помещение во всем аббатстве, а ее поварихе и вовсе нет равных. По правде говоря, Чонгук считал священника не очень интересным человеком, от того за трапезой вместе с ним успел заскучать. Но тот, кажется, замечать этого и не планировал, все продолжая восхищаться Урсулой, попеременно повторяя свое: «Неплохо было бы женский монастырь под наше руководство отдать. Нынешняя аббатиса совершенно плоха, одержимая». \\\\\ Жилище аббатисы действительно находилось совсем рядом и примыкало к внешней стене монастыря, так что окна его выходили как во внутренний двор, так и за его высокие стены, и из них был виден лес и горы, высившиеся за лесом. К сожалению, те окна, из которых просматривался этот широкий простор, оказались занавешены плотными шторами и закрыты тяжелыми металлическими решетками. –Аббатство имеет вид прямоугольника, внутрь которого как бы вписаны еще два меньших – церковь и трапезная, – пояснял священник. – Кельи монахинь расположены вдоль северной стены и частично западной и восточной и выходят на крытую галерею. Далее вдоль западной стены апартаменты госпожи аббатисы и сестры Урсулы, кладовые и конюшни. Жилище сестры Урсулы окнами во двор, и из него хорошо видны главные ворота, так что можно проследить, кто приходит в монастырь или уходит из него. У южной стены расположена больница для бедных и мертвецкая. Священник распахнул перед гостями дверь и чуть отступил назад, пропуская их внутрь со словами: –Госпожа аббатиса сказала, чтобы вы входили. – Сам он зашел последним, после Чонгука, Намджуна и даже Джина. Они оказались в маленькой комнатке, где стояли две деревянные скамьи и два самых простых стула. Мощная решетка из кованого железа, вделанная в дальнюю стену, перекрывала вход в соседнее помещение, занавешенный белой шерстяной портьерой. Вошедшие молча ждали, и через некоторое время занавесь беззвучно отодвинулась в сторону, и за решеткой неясным пятном мелькнуло белое одеяние аббатисы, ее апостольник и бледное лицо, разглядеть которое мешали плотно переплетенные металлические прутья. –Благослови и сохрани вас Господь, – чистым голосом произнесла она, позволяя скорее представить, чем увидеть, свою улыбку. – Мы рады приветствовать вас в нашем монастыре. Я его настоятельница, Мария. –Меня зовут Чон Чонгук. – Чонгук приблизился к решетке почти вплотную, но все равно за искусно выкованными виноградными гроздьями, всевозможными плодами, листьями и цветами ему был виден только силуэт аббатисы. Однако он почувствовал слабый аромат каких то духов, возможно, розовой воды. А чуть дальше виднелся силуэт еще одной женщины в темных одеждах, почти неразличимый в полумраке. – А это мой помощник, Намджун, и мой слуга Джин. Я прислан сюда, дабы произвести в вашем аббатстве необходимое расследование. –Мне это известно, – последовал тихий ответ. –Но я не знал, что у вас закрытый монастырь, – осторожно, стараясь не обидеть ее, сказал Чонгук. –Согласно нашей традиции, все посетители разговаривают с сестрами нашего ордена только через решетку. –Но мне понадобится побеседовать с ними лично, чтобы собрать необходимые свидетельские показания. Для этого они должны по очереди прийти ко мне и сделать соответствующие заявления. Даже сквозь решетку чувствовалось, как аббатиса сопротивляется этому. –Хорошо, – все же сказала она. – Раз уж мы согласились на проведение расследования, пусть будет так. Но Чонгук отлично знал, что сама холодная госпожа аббатиса согласия так и не дала: ее просто поставили перед фактом. Приказ о том, что здесь будет проводиться расследование, был ей прислан магистром ордена, и Чон прибыл сюда по повелению самого папы, так что все равно стал бы допрашивать монахинь, с согласия аббатисы или без оного. –Для того, о чем я говорил, мне понадобится отдельная комната, куда вызванные мною монахини будут приходить и, поклявшись на Библии говорить только правду, отвечать на мои вопросы, – уже гораздо более уверенным тоном сказал Чонгук. –Я уже приказала приготовить для тебя комнату рядом с этой, – сказала аббатиса. – Мне кажется, будет лучше, если сестры станут давать показания в моем доме, в доме настоятельницы, дабы они могли почувствовать, что и сама я всемерно помогаю расследованию, что я благословляю их и от всей души прошу честно отвечать на твои вопросы. –А не лучше ли допрашивать свидетелей в другом месте? – тихонько заметил священник. – Например, у нас в монастыре? Ты мог бы приказать монахиням приходить туда и давать показания, а мы бы за ними присматривали. Правление мужчин, знаешь ли… мужская логика… все это весьма действенные вещи, и тебе стоило бы ими воспользоваться. Тут нужен мужской ум, а не сиюминутные женские прихоти. –Спасибо за предложение, но с монахинями я буду встречаться здесь, – ответил Чон и вновь обратился к госпоже аббатисе: – Благодарю тебя, сестра моя, за оказанное содействие. Я очень рад, что смогу встречаться и беседовать с монахинями у тебя в доме. –Но мне все же хотелось бы знать, почему ты это предлагаешь? – подсказал ему Джин, делая вид, что обращается к толстому шмелю, с жужжанием бившемуся о свинцовое стекло в маленьком окошке. –Но мне все же хотелось бы знать, почему ты это предлагаешь? – громко повторил тот же вопрос Чонгук. А Джин открыл окошко и выпустил шмеля на волю, навстречу солнечным лучам. –У нас ходит немало скандальных слухов, и некоторые из них прямо направлены против меня, – не стала скрывать истинной причины своего предложения госпожа аббатиса. – Меня лично обвиняют во многих бедах. Так что будет лучше, если весь монастырь увидит, что расследование идет под моим наблюдением, что именно я благословила его проведение. Я надеюсь, что ты очистишь мое доброе имя от клеветы, отыщешь истинные истоки всех злодеяний и положишь им конец. –Госпожа моя, нам и с тобой тоже придется отдельно побеседовать, как и со всеми прочими членами ордена, – предупредил Чонгук и даже сквозь решетку увидел, как вздрогнула аббатиса и как низко она опустила голову, словно он невольно пристыдил ее. – Мне самим Римом приказано помочь монастырю раскрыть истинное положение дел, – решительно прибавил он, но она ничего не ответила. Слегка от него отвернувшись, она заговорила с кем то, Чонгуку не видимым, и через несколько минут дверь в их комнату отворилась, и вошла та пожилая монахиня, сестра Анна, что первой встретила их у ворот в день прибытия. Довольно резким тоном она заявила: –Госпожа аббатиса просила меня проводить вас в ту комнату, которую мы специально приготовили для вашего расследования. По всей видимости, догадался Чон, на сегодня их беседа с госпожой аббатисой закончена, хотя они так и не увидали ее лица. \\\ Это была очень простая комната в той части жилища аббатисы, где окна смотрели на лес, раскинувшийся за аббатством, так что отсюда не видны были ни кельи монахинь, ни крытая аркада, ни двор перед собором, ни люди, приходившие в монастырь или уходившие из него. С другой стороны, и монахини не смогли бы увидеть, кто именно идет к Чонгуку давать свидетельские показания. –Благоразумно, – заметил Намджун. –И другие ни за кем проследить не смогут, – весело подхватил Джин. – Может, еще и мне встать снаружи да следить, чтобы никто вам не мешал и не подслушивал? –Да, это было бы хорошо. – Чонгук подтащил к пустому столу стул и уселся, ожидая, пока Намджун подготовится – вытащит бумагу, перо для письма и склянку с чернилами. Наконец клирик устроился напротив и выжидающе посмотрел на Чона. Все молчали. Чонгук, чувствовавший невероятную ответственность в связи с возложенной на него трудной задачей, беспомощно поглядывал на Намджуна и Джина, но не говорил ни слова. Наконец Джин не выдержал: улыбнулся, желая подбодрить своего «маленького господина», взмахнул рукой, точно флагом, и воскликнул: –Вперед! Не надо бояться: тут и без нас все настолько плохо, что хуже мы сделать просто не сможем. Чонгук прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал: –Да уж, и впрямь похоже, что так. – Потом, глядя на Намджуна, он приосанился и решительно заметил: – По крайней мере, мы хоть ее имя знаем. Джин тут же кивнул, подошел к двери и попросил сестру Анну: –Позови, пожалуйста, сестру Урсулу. Сестра алмонер тут же явилась и села напротив Чонгука. Он старался не смотреть в ее прекрасное, безмятежно спокойное лицо. Ее умные серые глаза, казалось, улыбаются ему с неким тайным пониманием, словно существует нечто, известное лишь им двоим. Он вел допрос вполне официально: записал ее имя, возраст – двадцать четыре года, – имена ее родителей и срок пребывания в монастыре. Оказалось, она прожила в аббатстве уже целых двадцать лет, с самого раннего детства. –Скажи мне, сестра, что, по твоему, здесь происходит? – спросил у нее Чонгук, несколько осмелев от осознания собственной значимости, чему немало способствовали верный Джин, стоявший у двери на часах, и Намджун, деловито склонившийся над бумагами. Сестра Урсула потупилась, изучая простую деревянную столешницу, и тихо сказала: –Не знаю. Но порой тут случаются странные вещи, и все это очень тревожит меня и других сестер. –Какие именно? –У некоторых монахинь бывают видения, а две из них уже несколько раз вставали и ходили во сне – с закрытыми глазами, как лунатики; причем они не только вставали с постели, не просыпаясь, но и покидали свои кельи. Одна, например, перестала есть ту пищу, которую всем подают в трапезной, и морит себя голодом. Убедить ее хоть что нибудь съесть совершенно невозможно. Есть и еще кое какие проявления этой неведомой напасти… –И когда все это началось? – спросил Чонгук. Она устало кивнула, словно вполне ожидала этого вопроса. –Примерно три месяца назад. –То есть когда в монастыре появилась новая аббатиса? Последовал еле слышный вздох. –Да. Но я убеждена: она к этому никакого отношения не имеет. И я бы не хотела давать показания, которые могли бы быть использованы против нее. Наши беды и впрямь начались именно тогда – но вы, должно быть, уже знаете, что она и сейчас никаким авторитетом среди монахинь не пользуется, а тогда и вовсе была новенькой и совершенно неопытной; кроме того, она всегда честно признавалась, что в монастырь идти совсем не хотела. Любому монастырю нужен крепкий руководитель, строгая и справедливая настоятельница, которой ее дело действительно нравится. А наша аббатиса до прихода сюда вела жизнь, полностью защищенную от любых невзгод, была обожаемой дочерью крупного землевладельца; ей прощались любые прегрешения, она росла в огромном богатом замке и, разумеется, не имела никаких навыков по управлению святой обителью. Она же росла не здесь, так что ничего удивительного, что она понятия не имела о нашей жизни и о том, как этой жизнью управлять. –Но разве может она приказать монахиням не видеть того, что является им во сне? Разве они вольны выбирать собственные сны или видения? Или и это вашей аббатисе не удается потому, что она монастырем управлять не умеет? Клирик сделал пометку возле этого вопроса Чонгука. А сестра Урсула с улыбкой ответила: –Ну конечно, она тут ни при чем. Если эти видения суть откровения ниспосланные Богом, в таком случае ничто и никто не может ни остановить их, ни помешать им. Но если эти видения вызваны заблуждениями или безумием, если эти женщины сами себя запугивают, позволяя своим страхам править бал… Если им просто снятся пугающие сны, а они потом накручивают на это всякие дьявольские истории и рассказывают их другим… Прости меня за излишнюю прямоту, брат Лука, но я провела в этом монастыре двадцать лет и хорошо знаю, что две сотни женщин, живущие бок о бок, способны поднять настоящую бурю в стакане воды по самому ничтожному поводу, если им это позволить. Чонгук удивленно поднял брови. –Они что, способны произвольно вызывать у других лунатизм? Они могут заставить других выбегать ночью из своих келий и тщетно пытаться выбраться за ворота? Сестра Урсула вздохнула. –Значит, ты все видел? –Прошлой ночью, – кивнул он. –Я уверена, что среди монахинь действительно есть такие – одна или две, – которые и впрямь ходят во сне. И, несомненно, у одной или двух бывают порой вещие сны и видения. Но теперь у нас десятки молодых женщин, которые слышат голоса ангелов, видят движение звезд, ходят во сне и дико кричат от боли в израненных руках. Ты должен понимать, Чонгук: не все наши послушницы попали сюда по призванию. Многих отослали сюда родители, потому что в семье и так слишком много детей, или потому что та или иная девушка слишком тяготела к наукам, или потому что у нее умер жених, или же к ней никто не сватался. А иногда родители попросту ссылают в монастырь непокорных дочерей, и вот такие, естественно, являются здесь причиной всевозможных неприятностей. Так что далеко не все хотели и хотят жить здесь. И если кто то из молодых женщин ночью покидает свою келью, что запрещается уставом, и начинает с криками бегать по галерее, всегда найдется еще хотя бы одна, которая с удовольствием к ней присоединится. – Сестра Урсула помолчала. – А потом и не одна. –А стигматы? Откуда у той девушки на ладонях эти знаки? Он сразу заметил, что она потрясена. –Кто тебе об этом сказал? –Вчера ночью я видел это собственными глазами. Видел и эту девушку, и других, которые за ней побежали. Сестра Урсула опустила голову и молитвенно сжала руки; на мгновение Чонгуку показалось, что она молится, просит Господа посоветовать ей, как лучше объяснить все это. –Возможно, это чудо, – тихо промолвила она. – Мы не можем знать наверняка, откуда взялись эти стигматы. Но, может, никакого чуда и нет. И тогда – защити нас от зла, Пресвятая Дева, – это уже гораздо хуже. Чонгук даже наклонился над столом, стараясь расслышать каждое ее слово. –Гораздо хуже? Что ты хочешь этим сказать? –Порой истинно верующая молодая женщина сама способна нанести себе пять ран Иисуса Христа. Этим она как бы свидетельствует свою ему преданность. Но иногда они идут еще дальше… – Сестра Урсула нервно передернулась и судорожно вздохнула. – Именно поэтому в монастыре и необходима строгая дисциплина. Монахини всегда должны чувствовать, что здесь о них могут позаботиться так же, как отец заботится о родной дочери. Они должны знать, что существуют строгие границы дозволенного. Однако управлять ими нужно очень осторожно. –Значит, у тебя есть подозрения, что монахини сами себе такие раны наносят? – спросил потрясенный Чонгук. –Все они – молодые женщины, – сказала его собеседница. – И настоящего руководителя у них нет. А ведь они обуреваемы страстями, они неспокойны. Так что нет ничего необычного в том, что они наносят такие раны самим себе или друг другу. Намджун и Чонгук обменялись изумленными взглядами. Затем клирик, низко опустив голову, еще что то отметил в своих бумагах. –Кто у нас следующий? – Пожалуй, пригласим теперь госпожу аббатису, – решил Чонгук. – А потом ее служанку Юнджи. –А может, нам первой допросить эту Юнджи? А потом заставить ее постоять за дверью, пока аббатиса на наши вопросы отвечать будет? – предложил Намджун. – Тогда они уж точно не сговорятся. –Сговорятся насчет чего? – нетерпеливо спросил Чонгук. –В том то все и дело, – сказал Намджун. – Мы ведь не знаем, чем они тут занимаются. –Сговорятся. – Джин осторожно повторил это слово. – Сго-во-рят-ся. Надо же, до чего некоторые слова способны любого человека сразу виноватым сделать! –Ты лучше помолчи и сходи за этой рабыней, – велел ему Чонгук. – Следователь тут вовсе не ты, а тебе положено мне, твоему господину, прислуживать. Веди ее сюда побыстрей да постарайся сделать так, чтобы она ни с кем по пути сюда не разговаривала. Джин, обогнув дом, подошел к дверям кухни аббатисы и попросил позвать служанку Юнджи. Та вскоре явилась, с ног до головы закутанная в покрывало, точно жительница Сахары; на ней была длинная черная рубаха и черные шаровары, а легкое черное покрывало, наброшенное на голову, закреплялось так, что скрывало всю нижнюю половину лица. Джин сумел разглядеть только ее босые ступни – на одном пальце поблескивало серебряное кольцо – и темные загадочные глаза, в упор смотревшие на него в щель между складками покрывала. Джин ободряюще улыбнулся, но девушка никак на его улыбку не отреагировала, и они в полном молчании направились в комнату следователя. Затем Юнджи, по прежнему не говоря ни слова, уселась перед Чонгуком и братом Намджуном. –Значит, тебя зовут Юнджи? – спросил у нее Чон. –Я не говорю по итальянски, – тут же заявила она на чистейшем итальянском языке. –Но ты же сейчас именно по итальянски мне отвечаешь! Она покачала головой и повторила: –Я не говорю по итальянски. –Твое имя Юнджи? – спросил Чонгук уже по французски. –Я не говорю по французски, – ответила она по французски и без малейшего акцента. –Твое имя Юнджи? – спросил Чон на латыни. –Да, – ответила она на латыни, – но я не говорю на латыни. –На каком же языке ты говоришь? –Ни на каком. Чонгук понял, что ситуация патовая, и наклонился к ней, внимательно на нее глядя и стараясь держаться как можно авторитетнее. –Послушай, женщина: меня отправил сюда сам святой отец, приказав мне произвести расследование тех странных событий, которые имели место у вас в монастыре, и прислать ему подробный отчет. Ты бы лучше отвечала на мои вопросы, иначе почувствуешь не только мое неудовольствие, но и гнев папы римского. Она равнодушно пожала плечами и заявила на латыни: –А я немая. И потом, для тебя он, может, и святой отец, но для меня то нет. –Ты совершенно определенно не немая, – вмешался Намджун. – И совершенно определенно знаешь несколько языков. Юнджи повернулась к нему, одарила его чрезвычайно дерзким взглядом, покачала головой и снова отвернулась. –Ты же как то разговариваешь с госпожой аббатисой? – спросил Намджун. В ответ – молчание. –Не перегибай палку! У нас хватит власти и возможностей, чтобы заставить тебя говорить, – сурово предупредил он ее. Она потупилась, скрыв глаза под длинными ресницами, но когда снова подняла их и посмотрела на Чонгука, тот увидел в уголках ее темных глаз лучики насмешливых морщинок и понял: да ведь она едва сдерживается, чтобы во весь голос не расхохотаться! –Я не говорю ни на одном языке, – повторила она. – И вряд ли вы имеете власть надо мною. Чонгук побагровел, как всякий вспыльчивый юноша, который подвергся насмешкам, да еще и со стороны женщины. –Убирайся! – бросил он в гневе. В дверях тут же возникла длинная физиономия Джин, и Чонгук сердито рявкнул: –Пошли за госпожой аббатисой! А эту «немую» особу запри в соседней комнате и никого к ней не пускай! * * * Мария, переступая порог их комнаты, так низко опустила на лицо капюшон своего плаща, что полностью скрылась в густой тени; руки она спрятала в просторных рукавах; лишь ее изящные белые ступни в простых сандалиях слегка выглядывали из под подола. Чонгук совершенно не к месту отметил про себя, что пальчики у нее на ногах порозовели от холода, а подъем очень высокий и красивый. –Входи, сестра моя, – сказал ей Чонгук, стараясь вновь придать себе авторитетный вид. – Прошу тебя, садись за стол напротив меня. Она села, но капюшон не откинула, и Чон то и дело невольно склонял голову, пытаясь заглянуть под этот капюшон и увидеть ее лицо. Пока что ему удалось рассмотреть только округлые очертания изящного подбородка и решительно сжатые пухлые губы. Верхняя же часть ее лица оставалась по прежнему невидимой. –Не угодно ли тебе снять с головы капюшон, госпожа моя? – учтиво обратился к ней Чонгук. –Я предпочла бы этого не делать. –А вот сестра Урсула только что беседовала с нами, не закрывая лица. –Меня заставили поклясться, что я буду избегать общества мужчин, – холодно ответила аббатиса. – Мне приказали вечно оставаться в этой святой обители и запретили встречаться или беседовать с мужчинами; мне разрешено лишь иногда кратко обмениваться с ними приветствиями во время мимолетных встреч. Я подчинилась тем обетам, которые меня вынудили принести. Да, я сделала это не по собственной воле, принести обеты меня заставила церковь, но ты, представитель этой церкви, должен быть доволен моим послушанием. Намджун собрал свои бумаги и приготовился писать, но пока что перо его без движения висело в воздухе. –Быть может, сестра моя, ты расскажешь нам, при каких обстоятельствах ты была вынуждена поступить в монастырь? – спросил Чонгук. –Они достаточно хорошо известны, – сказала аббатиса. – Три с половиной месяца назад скончался мой отец. Свой замок и все владения он оставил моему брату, который и стал их новым хозяином, что вполне законно. Мать моя умерла уже давно. Мне отец не оставил ничего, кроме выбора: либо выйти замуж за названного им человека, либо уйти в монастырь. Выйти замуж я отказалась, и мой брат, нынешний дон Лукретили, согласился с моим решением и оказал мне великую милость, поместив под защиту этого монастыря. Прибыв сюда, я вскоре принесла святые обеты и заняла пост настоятельницы. –Сколько же тебе лет, сестра моя? –Восемнадцать. –Но ведь в восемнадцать лет слишком рано, пожалуй, становиться настоятельницей монастыря? Полускрытые в тени, губы ее дрогнули в неуверенной улыбке. –Не рано – если основал этот монастырь твой дед, а твой родной брат ныне является его единственным покровителем. Дон Лукретили может назначить аббатисой кого захочет. –Чувствовала ли ты в себе призвание стать монахиней? –Увы, нет. Я стала монахиней, покорившись воле отца и брата, а вовсе не потому, что стремилась служить Богу. –И тебе не хотелось воспротивиться, восстать против желания брата и воли отца? Некоторое время она молчала. Потом подняла голову, и Чонгук заметил, что она внимательно смотрит на него из глубин своего капюшона, словно пытаясь понять, можно ли ему довериться. –Разумеется, меня искушал грех непослушания, – ровным тоном промолвила она. – Я не находила объяснения тому, почему мой отец так со мной обошелся. Он ведь никогда даже разговоров со мной не вел о монастыре, ни словом ни разу не обмолвился, что хотел бы, чтобы я свою жизнь посвятила служению Богу. Напротив, он постоянно рассказывал мне, как прекрасен широкий мир. Он хотел, чтобы я стала по настоящему светской женщиной, исполненной достоинства и сознающей собственную власть. Он требовал, чтобы я непременно училась управлять теми земельными владениями, которые впоследствии должны были стать моими, и всемерно поддерживала церковь, особенно если она подвергнется нападению врагов здесь или в Святой земле. Но когда мой отец лежал на смертном одре, меня к нему не допустили. С ним рядом был только мой брат, он и выслушал его последнюю волю, а потом показал мне составленное отцом завещание, из которого явственно следовало, что последним желанием отца было отправить меня в монастырь. Я очень любила отца. Я и теперь его люблю. И, разумеется, подчинилась ему после его смерти так же, как подчинялась ему при жизни. – Голос юной аббатисы чуть дрогнул, когда она вспомнила об отце. – Я всегда была ему хорошей дочерью – и тогда, и сейчас. –Говорят, госпожа моя, ты привела с собой в монастырь свою рабыню по имени Юнджи? Говорят, она не является ни послушницей мирянкой, ни сестрой монахиней, принесшей обеты? –Юнджи – не рабыня, а свободная женщина. Она может поступать так, как ей нравится. –В таком случае что же она здесь делает? –Все, что захочет. Чонгук был уверен, что успел заметить на затененном лице аббатисы проблеск того же презрения, какое только что столь ярко сверкало в глазах ее рабыни. –Госпожа моя, – строгим тоном сказал он, – настоятельнице монастыря не полагается иметь при себе никаких мирских подружек. Здесь могут находиться только твои сестры по ордену. Однако он уже почувствовал, что в ней проснулась прежняя уверенность в себе – так гордо она вскинула голову. –Я так не считаю, – заявила она. – И вряд ли ты имеешь право указывать мне, как я должна поступать. Сомневаюсь, что я послушалась бы тебя, даже если б ты сказал, что такое право у тебя есть. Насколько мне известно, нет такого закона, согласно которому женщина, даже неверующая, не могла бы войти в монастырь и служить там вместе с монахинями. Как не существует и традиции, согласно которой она могла бы быть изгнана из монастыря. Мы принадлежим к ордену святого Августина, и я, будучи аббатисой этого монастыря, имею право управлять им так, как считаю нужным. И никто мне в этом отношении не указ. Если уж я занимаю столь высокий пост, значит, мне здесь все вопросы и решать. Раз меня заставили вершить здесь верховную власть, можете быть уверены: я буду править твердой рукой. – Слова эти звучали весьма дерзко, хоть и были сказаны спокойным тоном. –Говорят, эта Юнджи ни на минуту не оставляет тебя с тех пор, как вы с ней прибыли в аббатство. Это правда? – спросил Чон. –Да, это правда. –И она никогда аббатство не покидает? Даже за ворота не выходит? –Никогда. Как и я. –Она пребывает подле тебя и ночью, и днем? –Да. –Говорят, она даже спит в твоей постели? – напрямик спросил Чонгук. –Кто говорит? – не теряя спокойствия, поинтересовалась аббатиса. Чон смутился и заглянул в свои заметки; Намджун тоже зашуршал бумагами. Аббатиса презрительно пожала плечами, словно ей было противно, что они в своем расследовании пользуются грязными слухами, и повелительным тоном сказала: –Я полагаю, вам придется опросить всех монахинь и выяснить, что именно они себе вообразили и что именно им кажется. Вам придется выслушать немало самой нелепой болтовни и покажется, будто вы угодили в стаю взбудораженных клуш. На вас обрушатся самые дикие домыслы, ибо здесь немало особ, до смерти перепуганных и склонных к самым изобретательным измышлениям. Вы попросите этих глупых девиц ответить на ваши вопросы, а они станут рассказывать вам всякие сказки. –И все же где спит Юнджи? – повторил свой вопрос Чонгук, чувствуя себя при этом полным идиотом. –С тех пор как в аббатстве начались беспорядки, Юнджи решила спать в одной постели со мной, как мы это делали с раннего детства. Ей кажется, что только так она может меня защитить. –От чего защитить? Аббатиса тяжко вздохнула, словно ей безмерно надоело его праздное любопытство. –Господи, да откуда мне знать! Я не знаю, отчего ей все время кажется, будто мне что то угрожает. Я понятия не имею, чего мне следует здесь бояться. На самом деле никто, по моему, не понимает, что у нас тут творится. Но разве вы не для того сюда присланы, чтобы наконец это выяснить? –Похоже, все беды начались в аббатстве с тех пор, как сюда прибыли вы обе . Аббатиса, склонив голову, немного помолчала, потом призналась: –А вот это действительно так. Но я никаких сознательных действий не предпринимала. Я и сама не знаю, что здесь происходит. И мне очень жаль, что это совпало с моим появлением. Лично мне это причиняет боль. И я, право же, сильно этим озадачена. Мало того… я в полнейшей растерянности. –В растерянности? – переспросил Чонгук, которому в этих словах послышался отзвук мучительного одиночества. –Да, я в полнейшей растерянности, – подтвердила она. –Ты не знаешь, как справиться со столь большим хозяйством? Аббатиса опять низко склонила голову – похоже, она молилась, – затем коротко кивнула, не давая никаких объяснений, но признавая правоту Чонгука: она действительно не знала, как справиться с обезумевшими монахинями. –Я бы вполне сумела со всем совладать, но не при таких обстоятельствах, – сказала она почти неслышно. – Это невозможно, когда чуть ли не все монахини разом утверждают, что одержимы духами, да и ведут себя как сумасшедшие! –Итак, ты не чувствуешь призвания служить Господу, – сказал Чон тоже очень тихим голосом. – Но в таком случае разве не мечтаешь ты вырваться отсюда, вновь оказаться за пределами монастырских стен? Даже после принесения святых обетов? Аббатиса лишь коротко вздохнула, выдав этим свое тайное страстное желание вырваться на волю. Сейчас Чонгук ощущал это ее стремление буквально физически. Он видел, как жаждет свободы душа этой юной женщины, и вдруг совершенно некстати вспомнил того шмеля, которого Джин выпустил навстречу солнечным лучам, всего лишь отворив окошко. Каждому живому существу, даже шмелю, даже самой крошечной букашке хочется жить свободным, думал он. –Но разве может процветать аббатство, если его настоятельница только и мечтает вырваться на свободу? – строго спросил он. – Ты же прекрасно понимаешь, сестра моя: мы обязаны служить тому, кому дали клятву. –Ты не обязан! – Она так резко к нему повернулась, словно была разгневана его словами. – Ты всего лишь дал клятву послушания в маленьком сельском монастыре; может, ты и собирался стать священником, однако же теперь ты здесь – и свободен, как птица. Ты ездишь по всей стране, церковь предоставляет тебе самых лучших коней, тебя сопровождает твой собственный слуга, тебе еще и помощника выделили. Ты можешь поехать куда угодно, допросить любого, ты и меня волен допросить – даже меня, хотя я живу здесь, служу здесь, здесь молюсь Богу и ничего плохого не делаю, разве что порой втайне мечтаю о… –Тебе не следует давать оценку нашим действиям, – вмешался Намджун. – Мы посланы сюда самим папой римским. И тебе не следует ставить под вопрос цель нашей поездки. Чонгук позволил Джуну осадить аббатису, втайне радуясь этому. Но, если честно, она была права: он и впрямь чрезвычайно обрадовался, когда его вызволили из монастыря и дали возможность чему то учиться. Не мог же он сейчас признаться ей, какую радость ему доставляют эти поездки верхом, какое неутолимое любопытство сжигает его, гонит его вперед… Аббатиса, тряхнув головой, презрительно бросила в ответ на суровое замечание Намджуна: –Я, разумеется, не сомневалась, что ты бросишься его защищать, что вы будете вместе «держать оборону». Именно так всегда и поступают мужчины. Все мужчины. Затем она повернулась к Чонгуку: –Я, конечно, давно поняла, что совершенно не подхожу на роль настоятельницы монастыря. Но что же мне делать? Мой отец ясно выразил свою волю, и теперь всем здесь распоряжается мой брат. Отец хотел, чтобы я стала аббатисой, и брат приказал мне стать ею во исполнение отцовского желания. И вот я здесь, хотя это, возможно, полностью противоречило и моим собственным желаниям, и желаниям всего здешнего сообщества. Но я подчинилась приказу отца и брата. И стараюсь делать все, что в моих силах. Я уже принесла святые обеты. Теперь я до самой смерти связана с этим местом. –Ты успела принести все обеты? –Да, все. –И обрила голову? И отреклась от своего богатства? Крошечное движение окутанной покрывалом головы аббатисы намекнуло Чону, что он случайно коснулся некой маленькой тайны, точнее, маленького обмана. Но какого? –Да, я постриглась в монахини и убрала прочь украшения, принадлежавшие моей матери, – осторожно сказала она. – Я никогда больше не обнажу голову и никогда больше не надену ее чудесные сапфиры, никогда больше не смогу стать самим собой. - Ты обратилась к себе в мужском роде?..

- Боже, почему его клинит именно в такие моменты?.. - Юнги, стоящий за дверью, тяжело вздохнул.