I.
В аудитории было не протолкнуться. Две существовали на свете вещи, которые Окабэ не любил и избегал всеми доступными способами – баклажаны (не овощи, а какая-то улитка, налипшая на варёную половую тряпку, честное слово!) и шумные многолюдные места. Баклажанами наравне со всеми прочими, более или менее симпатичными овощами торговала его семья, и они, почитай, всегда находились с ним за одним столом, как отдельные члены семьи, так что с ними Окабэ ещё мог, пусть со скрипом, но смириться. А любой шалман вызывал в нём стойкое отвращение и провоцировал ноющую головную боль. Лекции этой он ждал уже долго и, если честно, порядком всем своим нетерпением надоел, особенно Дару. Но, то ли тому было не досуг, то ли сработала пресловутая мужская солидарность, то ли Дару оказался куда более сердобольным, чем казался все эти годы, к чёрту он его так и не послал. Более того, Дару принял весьма мудрое решение и тоже начал ждать лекцию со всем возможным рвением, на которое был способен. Читать её должна была двадцатилетняя Курису Макисэ, экстерном окончившая американский университет с отличием и опубликовавшая диссертацию в одном из крупных зарубежных научных изданий. Она занималась исследованием мозга, а лекцию собиралась посвятить расшифровке нейтронных сигналов в височной доле коры головного мозга, отвечающей за хранение памяти. Ничего удивительного, что Маюри наотрез отказалась составить им компанию, хотя в университет, где она не училась, её всё равно бы без проблем пустили. Маюри всегда очень чётко разделяла его, Окабэ, со всеми его научными и не очень изысканиями, слова вроде «оксид» или «антициклон» неизменно вгоняли её в тоску и недоумение, а «гипофиз» в определённых обстоятельствах мог бы, пожалуй, и оскорбить. В аудиторию Окабэ свалился, как парашютист, которого вытолкали из самолёта в оглушительное белёсое ничто – дурацкая поза, включающая прижатые длинные руки к телу и втянутый тощий зад, прерывистое пунктирное дыхание и полное отсутствие мыслей. На него немедленно заозирались, и он, подстёгнутый таким неприкрытым интересом, замедлил шаг, машинальное потянувшись к галстуку, которого не было (мысленно обругав себя за то, что оставил его на спинке стула, и торжественно поклявшись самому себе с завтрашнего же дня прекратить вечно его забывать), и изобразил на лице скучающее достоинство. С видом самым независимым, он прошествовал вдоль плотно обсиженных рядов прямо-таки к портеру, где дожидался Дару, для верности обозначивший занятое для друга место своим походным рюкзаком. Когда Окабэ сел, Дару с лёгкостью водрузил рюкзак себе на колени и прижал к широкой груди пухлыми мягкими руками. В следующую минуту он уже рыскал по карманам джинсов в поисках мобильника, которые с недавнего времени держал исключительно в шаговой доступности и повсюду таскал его даже по дому, брал с собой в душ и туалет, а, если требовалось отключить звук на час или более, держал в руках, как выпавшего из гнезда птенца, словно боялся, что он умрёт от тоски в его отсутствие. Короче говоря, у Дару появилась девушка, и он трясся над ней, как скупой рыцарь над своими сундуками. Повсюду носил фотокарточку с её мило улыбающимся лицом и вёл с ним долгие душещипательные беседы. Окабэ к такому трепету относился с уважением и даже почти не завидовал, что у крупного гнусавого Дару, зависающего на порно-сайтах и гуляющего по кафе с горничными, подружка появилась раньше, чем у него. К тому же Юки была очень, очень даже ничего себе: светлые волосы, мягкое лицо с лучистыми глазами, полный подтянутый бюст и талия, которая могла бы по изяществу дать фору любой античной вазе. Словно её слепили по индивидуальному заказу не слишком искушённого любителя порно-игр, внутри которого когда-то давно умер незадавшийся романтик и до сих пор даёт о себе знать мгновенными вспышками резкого запаха. Иллюзий по поводу своей привлекательности Дару не питал и регулярно боялся за своё личное счастье. – Нет, Окарин, она точно меня бросит. Во-первых, у меня нездоровые фантазии, а во-вторых, я слишком толстый для неё, – даже сейчас прогундел Дару, с тоской глядя на пустой дисплей мобильного. Громоотвод Окабэ моментально заработал на полную мощность. – Ничего подобного, Дару, – бодро ответил он. – Ты не толстый. Ты широк в кости. – Вот спасибо тебе, Окарин. Про сомнительные фантазии Окабэ промолчал намеренно: они действительно были нездоровые. Чтобы чем-то занять себя, он достал брошюру, которую купил за сто йен на первом этаже, и открыл на самой первой странице. Туда была помещена цветная фотография, плотная и отчаянно отражающая электрический свет. Окабэ даже поморщился. Это была она, Курису Макисэ: белая матовая кожа, правильные черты, в обрамлении рыжих, почти алых волос, высокий лоб, большие васильковые глаза, изящная шея, теряющаяся в безразмерном белом халате... но самое главное – её взгляд, взгляд, который, пронизывая пространство и материю, вторгался в его собственный и мёртвой хваткой держал за ворот, такой меткий, бесцеремонный, хваткий. Почувствовав, как его сминает сила разума и превосходства, заключённая в этих двух квадратных сантиметрах на плотной фотобумаге, Окабэ с вызовом захлопнул брошюру и убрал подальше. Я знаю себе цену, говорил её взгляд, и я бросаю вызов каждому, кто сомневается, я узнаю всё, больше, чем всё, если потребуется, разрушу, если придётся разрушать, и заполню образовавшуюся пустоту. ...Ну-ну, видали мы этих гениев, из которых потом ни черта не вышло... Сначала их печатают во всех журналах и слагают их имена чуть ли не в Нобелевском комитете, а лет через пять никто даже близко не представляет, кто такой тот, а этот?.. И все эти вундеркинды потом просиживают редакторами в какой-нибудь газете или преподают в вечерней школе, где в гробу все видали и эту вашу физику, и химию, и всю вашу кору головного мозга вместе с её нейронными сигналами! Вышел какой-то незнакомый человек в костюме и поблагодарил собравшихся за то, что они нашли время поприсутствовать. Несколько минут он скучным голосом говорил что-то о том американском университете, который закончила та самая Курису Макисэ, да-да, вы, конечно, слышали про неё и читали её статьи... Дальше Окабэ не слушал, его внимание привлекла та, что сидела в дальнем углу, по правую руку от говорившего, и рассеянно перебирала листки бумаги, скреплённые капканом. Он моментально узнал её, хотя она была без халата в какой-то спортивной куртке поверх белой блузки, но – эти волосы, аккуратный нос, густая чёлка!.. ...Макисэ-сан, несмотря на уговоры учёного совета университета настояла на проведении лекции у себя на родине, в Японии, и после окончания будет рада ответить на все ваши вопросы. Кажется, Дару тронул его за плечо и что-то сказал, но Окабэ не услышал, что. Он, заперев дыхание в нескольким кубических сантиметрах нутра, с замиранием сердца ждал – чего? Как хищник, следящий за потенциальной жертвой из-за кустов, он пожирал каждое её микродвижение, в любую секунду готовясь встретить взгляд и отразить. Она сидела с закрытыми глазами и, очевидно, плевать хотела на его инсинуации, и это только больше его раззадорило. Он жадно перекатывал во рту и в голове её имя. Наконец занудное вступление, которому на всём протяжении аккомпанировал неоднородный гомон аудитории, было закончено и встречено жидкими аплодисментами. Курису Макисэ открыла глаза, но смотрела не на него, а куда-то мимо, поверх него, и он почувствовал себя несправедливо обделённым. Она встала, поправила рукава и спокойно взошла на кафедру, так что стало ясно: ей это не впервой. Когда она обратила к собравшимся своё внимательное лицо, шум, царящий в аудитории, как-то захлебнулся, споткнулся и схлопнулся, словно кто-то резко и без предупреждения сбавил громкость. Она неторопливо поправила микрофон, разложила вокруг себя чёрный маркер и бумаги, как будто раскладывала пасьянс, сулящий счастье. С первой же секунды, как она заговорила, Окабэ овладело непонятно откуда взявшееся, не свойственное ему жуткое раздражение, которое, будучи в первый момент лишь смутным зреющим комком, нарастало и вибрировало, как трансформаторная будка, подмяв под себя все остальные чувства. Из интереснейшей лекции, которую он долго предвкушал и на разговоры о которой скатывались все без исключения разговоры, даже если начинались они с вязания крючком, он не услышал почти ничего, а то, что рисовалось на доске, было просто набором хорошо ему знакомых знаков, выстроенных друг над другом с каким-то прямо-таки инженерным расчётом и почти художественно, красивые элегантные уравнения, пересыпанные степенями и корнями, но больше всего – белая бойкая ручка, выводящая всё это великолепие легко и полётно с изяществом художественной гимнастки, взявшей в руки ленточку, – всё это страшно выводило его из себя. Тщетно пытался он вникнуть в сказанное, ибо всем его вниманием завладели эти красивые ухоженные руки настоящего учёного, скользящие по доске, как лебедь скользит по глади озера. Внезапно тот факт, что девушка годом его младше уже читает лекции, основанные на напечатанной в Америке диссертации (!!!), да ещё с таким упругим и независимым видом, в то время как он только-только начал завоёвывать уважение преподавателей и пробовать скрестить пылесос с феном, показался Окабэ до того оскорбительным и вопиющим, что он ещё яростней уставился на её гладкое спокойное лицо. Все мыслимые и немыслимые недостатки внезапно обнаружил он в этом белом профиле, начиная с высокомерия и заканчивая неумением готовить, и, полностью удовлетворившись результатом ревизии, твёрдо решил показать американской зазнайке, кто тут главный. Где-то через полчаса после начала лекции он выхватил из цепочки доводов-примеров-доказательств какое-то сложное латинское слово и громко потребовал объяснений. В упорядоченном тщательно выстроенном распеве, видимо, не предусматривалось постороннего вмешательства, поэтому она, умолкнув, взглянула на него, взмыли две изумлённые бровки. Он немедленно зацепился на неё глазами, как мечтал сделать это не так давно, но не обнаружил искомого – только недоумение и вопрос. Впрочем, это было не так важно, потому что она уже смотрела на него, и Окабэ так и лучился злорадным торжеством, в пылу атаки не почувствовал, как, встревоженный неадекватным поведением друга, Дару дёргает его за рукав. Курису Макисэ оправилась довольно быстро. Это было видно по её расслабленной позе и искоркам в глубине васильковых глаз под тяжёлыми длинными ресницами, – заметив это, Окабэ приосанился, наслаждаясь жаркими волнами бешенства, накатывающими из живота к горлу. И весь оставшийся час, отведённый под лекцию, был бесконечной непримиримой борьбой, даже войной, каким-то странным футбольным матчем, где не было никого, кроме него, нападающего, единственного игрока своей команды, и её – вратаря, который был всей своей командой, и в то же время не нуждалась в беготне. Само собой, она вышла безоговорочным победителем. Все бестолковые, плохо продуманные атаки Окабэ она парировала легко и непринуждённо, плавно лавируя между датами, уворачиваясь от противоречий, пока он бомбардировал её дурацкими уточняющими вопросами и именами, а она раз за разом естественно и почти кокетливо одной левой гасила все его попытки сбить её с панталыка. Заносчивая зараза, с яростью думал Окабэ. Но вот, она, плавно свернув со скоростного шоссе их спора, произнесла: «Спасибо за внимание», и к ней гудящей вереницей потянулись студенты, чтобы задать свои вопросы. Не желая признавать поражение, Окабэ поднялся со своего места и демонстративно покинул аудиторию. Он чувствовал, что она сделала его, эта девчонка, и не мог взять себя в руки. Да и не хотел. Боевой запал всё не иссякал. Но – ваша карта бита, сударь. Проигравший плачет. Дару нагнал его около мужского туалета, и глаза у него были раза в два больше, чем обычно. Окабэ уже было собрался выстроить по этому поводу какую-нибудь научную теорию, которая перевернула бы представление о человеческой физиологии, но не успел, потому что Дару всхлипнул и зачастил своим слегка гнусавым баритоном: – Окарин, что это было? Я вообще ничего не понял. Какая муха тебя укусила? – Дару, ты спятил? Никто меня не кусал. Я же не Питер Паркер, в конце концов (хотя было бы неплохо). – Да это ты спятил! Эта Макисэ размазала тебя, как семиклассника! Кой чёрт дёрнул тебя на неё наехать?! Знаешь, это всё равно, как если бы пехотинца вооружили водным пистолетом и натравили на танк. Я так толком ничего не понял из лекции, всё гадал, когда же ты догадаешься закрыть рот. Окабэ рассеянно посмотрел на друга, но ничего не ответил. Теперь, когда первое цунами раздражения немного улеглось, Окабэ и сам не мог бы внятно объяснить, зачем ввязался в полемику с именитой учёной, растеряв те жалкие крохи репутации, которые успел наскрести. А собственная его злость, что овладела им и двигала, вопреки здравому смыслу, показалась ему вдруг до того вздорной и жалкой, что он растерялся, ужаснувшись своей мелочности. Не то чтобы Окабэ причислял себя к святым – в общем, все свои возможные недостатки он считал ничем иным, как обратной стороной ценнейших своих добродетелей, – однако полагал себя существом гораздо более возвышенным, чем все эти псевдонаучные, с позволения сказать, личности, живущие под огромной плотной тенью амбиций. И вот он, полагающий себя мужчиной привлекательным во всех отношениях и таким же перспективным, позавидовал совершенно незнакомой девушке, которая всем своим существом явила ум и достоинство. Боевой запал без перехода сменился жгучим стыдом и непреходящим ощущением собственной паскудности, жить так вообще категорически расхотелось. Это всё она виновата, малодушно запищало на периферии сознания. Огромным усилием воли Окабэ придушил предательский писк в зародыше. Поток желающих задать вопросы не иссякал ещё около двух часов. Всё это время Окабэ проторчал во дворе, запивая булочки с курицей «Доктором Пеппером» и размышляя о природе зависти. А ещё он всё больше уверялся в том, что в него, очевидно, вселился бес: другого объяснения он, при всём своём скептичном отношении к эзотерике, найти не мог. Время он, гадёныш, выбрал самое неудачное, но, похоже, так уже у них, бесов, заведено. Повоевав немного с самолюбием, чтобы не слишком терять сноровки, Окабэ поднялся и, задушив в себе стыдливое малодушие, побрёл вновь на второй этаж, в аудиторию. Налаживать отношения. Она как раз разговаривала с последней парой студентов, когда Окабэ заглянул внутрь и, прижавшись к стене, проскользнул в дальнюю часть аудитории. Спустя минуту два сияющих юноши покинули помещение, оживлённо переглядываясь и перебрасываясь возбуждёнными фразами. Окабэ посмотрел на Курису Макисэ, и призрак, вернее, смердевший труп его недавней злости заворочался в груди, отдавая тошнотворным тяжёлым смрадом. Она устало поправила чёлку и уже начала возиться с бумагами, когда заметила его, и уголок её рта плавно скользнул кверху. – Что-нибудь ещё, Окабэ-сан? – вкрадчиво спросила она с кроткой уверенностью в своём превосходстве. – Ну... – сказал Окабэ, мучительно размышляя, как бы извиниться, не произнося слов извинения, ибо стыд стыдом, а махровый мужской гонор имел во внутреннем его парламенте приоритетный голос. Как он хорошо умел это делать, Окабэ мастерски затолкал смущение за снисходительность и усмехнулся нагло и мечтательно. – Приятно наконец встретить достойного оппонента! – провозгласил он. – Не так много найдётся молодых учёных, с которыми настолько приятно спорить. Такого свойство учёного: никогда не признавать точку зрения другого учёного. Так станем же соратниками в борьбе за познания тайн бытия, Кристина! И с удовлетворением заметил, что она обалдела... Насчёт Кристины он, может, и загнул (Макисэ моментально вспыхнула лицом), но остальное было просто великолепно. Окабэ и сам от себя не ожидал такого лингвистического всплеска. – Какая я вам Кристина?! – наконец обрела дар речи она. – Что вы хотите? – Я родился с таким же IQ, как у Ньютона, – сообщил Окабэ. – А ты девочка-гений, значит, достойна быть моим ассистентом. Где-то глубоко в душе, в самых отдалённых её закромах, Окабэ осознавал, что несёт ахинею, то остановиться уже не мог, даже если бы хотел. Им овладело вдохновение, которому он был не в силах сопротивляться, и красное очумелое лицо Курису Макисэ только подливало масла в огонь. А самое смешное, что она, эта дисциплинированная, вскормленная теорией относительности и таблицей производных, девушка действительно пыталась вникнуть и расщепить причинно-следственную связь, которая должна была бы содержаться в его дурацких заявлениях, но которой там и в помине не было. – Что... с какой стати мне быть вашим ассистентом? И что это вообще всё значит? Ничего не пони... Она вскочила так резко, что стул отъехал к окну и яростно уставилась на него, смешно краснея щеками, как вдруг по лицу её пробежала рябь, едва заметная, как на старой видеокассете, но она смолкла, слегка скривившись и пережидая спазм какой-то далёкой тупой боли. Улыбка сползла в лица Окабэ, да и фонтан пафоса заметно иссяк, когда он явственно различил на её лице привычное скрытое ожидание, какое бывает при рецидиве какой-нибудь хронической болезни. – Зуб разболелся, – тихо объяснила она. – Я очень боюсь врачей, и в Америке так и не сходила к зубному. На лекции было нормально, я приняла обезболивающее... а теперь снова вот... Окабэ молчал, вслушиваясь в голос, который вдруг прорезался у него в голове и зазвучал сначала отдалённо и несмело, но с каждой секундой всё яснее. Это была жалость. Она наверняка устала после такого перелёта, с холодной определённостью вдруг подумал он, живёт в гостинице и наверняка у неё тут никого нет. У неё болит зуб, и это, конечно, причиняет ей жуткие неудобства. Окабэ знал это противное, ноющее чувство, когда больно не только есть и пить, но и дышать. Уж лучше сразу лечь и умереть в уголочке. Я последняя скотина, со странным спокойствием решил он про себя. Но отступаться было поздно, и Окабэ намеревался идти до конца. – Обязанность учёного – заботиться о своих ассистентах, – сделав до ужаса серьёзное лицо, сказал он. – Идём, Кристина, я знаю, где тебе быстро и недорого вылечат зуб. – Нет там никакой «тины», – вяло огрызнулась она. И только потом, минуту или две спустя до неё в полной мере дошёл смысл его слов. Она взглянула на него и смотрела, долго и внимательно... – В этом нет необходимости, – слабо улыбнувшись, сказала Курису Макисэ. – К тому же, у меня семинар через три часа, всё равно не успею... – Никуда твой семинар не денется, – заверил её Окабэ всё тем же ужасным самоуверенным голосом. – Зачем терпеть, если можно вылечить? Она благодарно поёрзала, но почему-то он не мог отделаться от ощущения, что она не может дождаться, когда же он уйдёт. – Когда мы успели перейти на «ты»? – осведомилась она, не глядя на него. – Когда ты стала моей ассистенткой, разумеется. – Я не ассистентка! С какой стати мне ею быть, да ещё у тебя, да ещё после того, что было сегодня! Она поморщилась и зажмурилась, отворотив лицо и сжав руками локти. Новый спазм, явно острее, чем первый. Окабэ слегка подался вперёд, протянув руку, но она только помотала головой и отодвинулась. Её ладонь скользнула в карман халата, и Окабэ услышал характерный звук стучащих друг о друга предметов, зажатых в тесном пространстве. Таблетки, должно быть, догадался он. – Со мной всё в порядке, – отчеканила она, по-прежнему пряча лицо. – Пожалуйста, я хочу немного побыть одна. Окабэ было открыл рот, чтобы продолжить абсурдную интермедию с «ассистенткой», но что-то в её голосе или в том, как поникла аккуратная головка, заставило его промолчать и отступиться. Он сказал что-то вроде «хм», которое должно было избавить его от необходимости говорить ещё какие-то слова, и, задним ходом протискиваясь к выходу, постоянно шарил по карманам, словно не мог вспомнить, положил ли в них что-то важное. На самом деле он просто не мог занять беспокойные руки, казавшиеся ему теперь такими неестественно длинными и кривыми, что они выпирали во все стороны и упрямо не желали складываться вдоль тела, как сломанный пюпитр. Он уже стоял в дверях, тревожно вглядываясь в её рыжий затылок, точно ребёнок, напряжённо следящий за движениями взрослых, в их молчании не понимающий, сердятся на него или нет, потом она чуть качнулась, взявшись рукой за стул, и тихо, но определённо, сказала: – Пожалуйста, приходите на семинар. Вам должно быть интересно. Он медленно наклонил голову, хотя она и не могла этого видеть, и вышел.II.
Когда Дару услышал, что Окабэ собирается на семинар, на его лице отразилось самое настоящее отчаяние. – Окарин, я тебя не понимаю, – заявил он. – Тебе мало было того, как ты уже огрёб, хочешь ещё? – Окарин, Дару-кун мне всё рассказал, – вмешалась Маюри прежде, чем Окабэ успел раскрыть рот. – Маюси кажется, что ты вёл себя не очень хорошо. – Я же учёный, – веско заметил Окабэ, присасываясь к «Доктору Пепперу». Прошло десять или двенадцать утробных «бульк», прежде чем Окабэ опустил бутылку и, вытерев губы, торжествующе взглянул на них. Бутылка оказалась опустошена на половину. – Но ведь Окарин пока только студент, – справедливо заметила Маюри. Окабэ усмехнулся. Высказывать порой не совсем уместную правду, часто не подозревая о том, что это правда, а чувствуя это каким-то потайным женским чутьём, – это было свойственно Маюри всегда. Маюри вообще жила по большей части, основываясь на какой-то своей, одной ей ведомой вере, то ли в мир, то ли в жизнь, то ли ещё во что-то большое и могущественное, принимая решения, диктуемые не разумом, а знанием, имеющим гораздо более глубинную природу, нежели знания, полученные разумом. Поэтому Маюри была тем человеком, к которому можно было прийти и поплакаться, не боясь, что она начнёт задавать вопросы. Милосердная, нежная душа Маюри была во сто крат мудрее, чем все учёные гении мира, вместе взятые. Маюри могла дать по-настоящему ценный совет даже о том, в чём ничего не должна была понимать. – Я взял Курису Макисэ своей ассистенткой, – после паузы сообщил Окабэ. Дару посмотрел на него так, будто впервые видел. – Окарин, я начинаю всерьёз беспокоиться о твоём здоровье, – прогнусавил он. – Эти твои фантазии порой пугают. А ещё больше пугает то, как ты в них упорствуешь. Меня утешает только то, что все сумасшедшие мыслят рационально и логично – на первый взгляд, – а у тебя и этого не наблюдается. – Ну почему, Окарин всегда всё так понятно объясняет, что даже Маюси может понять, – мягко возразила Маюри. – Короче, Окарин, иди-ка ты туда один. А я лучше позвоню Юки-тян, и мы будем долго-долго разговаривать... – Юки-тян такая милая, – улыбнулась Маюри. – Эх вы, – укоризненно обвёл их взглядом Окабэ, – ну и ладно. Я понесу этот тяжкий груз запретного знания один. Если я не вернусь, – добавил он, трагически сморщившись и всхлипнув, – передайте моим бедным родителям, что я их любил и что я принял смерть во имя достижения Врат Штейна. И, сопровождаемый настороженным официантки, отчаянным Дару и недоумевающим взглядами Маюри, он встал из-за стола и, чеканя шаг, двинулся к выходу. В дверях он больно стукнулся о косяк лбом, приглушённо вскрикнул и, поняв, что просыпал весь драматизм, как яблоки из дырявого ящика, со вздохом направился к станции. – Надень хотя бы что-нибудь приличное! – прогундел ему вслед Дару. Уже в университете, конспиративно ссутулившись и по возможности прикрывая лицо (а вдруг я стал объектом наблюдения иностранных спецслужб, выискивающих по всему миру гениев для создания сверхсекретной лаборатории по разработке оружия массового поражения или плана захвата планеты?!), Окабэ прокрался в мужской туалет и при электрическом свете рассмотрел свой экстерьер, решительно не понимая, чем он не устраивал Дару и почему должен был смутить почтенную публику. На нём была хлопчатобумажная футболка, ныне пепельная, а некогда васильковая (...как глаза Курису Макисэ), коричневые брюки и белый лабораторный халат, правда, слегка примятый, да и эти непонятные жёлтые разводы... А, можно подумать, кого-то это интересует! И вот, сочтя свой вид вполне конкурентоспособным, лишь слегка намочив зачёсанные назад чёрные волосы, Окабэ с достоинством, с которым мог бы входить в свою резиденцию римский император, прошествовал на третий этаж и вошёл в большую аудиторию, оборудованную под семинар.III.
Дневник Курису Макисэ
(записано на диктофон)
29 июня. Ужас. Как хорошо, что мне хватило здравого смысла отойти от всех этих романтических стереотипов, обязывающих девушек непременно иметь заветную тетрадь с записями о произошедших событиях и переживаниях. Я, слава Богу, современный образованный человек, и, по-моему, вести дневник, делая диктофонные записи – куда лучше, чем тратить время и силы на бесконечную писанину. А между тем, выговориться мне очень нужно, и даже хорошо, что никто, кроме меня самой, это не услышит; к тому же, что следует считать безусловным и, думаю, определяющим преимуществом такого способа ведения дневника, его гораздо сложнее прочесть постороннему, нежели если бы он содержал строчки. Но я отвлеклась. Просто объяснять мотивы своих действий, задействовав конструкцию причин и следствий, и приводить в порядок мысли и чувства – одна из привычек, необходимых настоящему учёному. Как бы устала и расстроена я ни была, я стараюсь ничего не оставлять необоснованным, даже для себя самой. В номер отеля я вползла почти в беспамятстве. Накахару-сана, которого университет отстегнул мне в качестве кого-то вроде импресарио, я отпустила (он живёт через два номера от моего), хотя он очень настаивал на том, что поможет. Хотя помогать было особо не с чем, потому что, едва оказавшись у себя в номере и заперев дверь, я рухнула на кровать, раскинув руки и долго лежала, ни о чём не думая. Похоже, я просто жутко переутомилась из-за этих перелётов, смены поясов и прочего... А впереди меня ждёт ещё очень насыщенная программа, полная лекций, семинаров и встреч, а ещё надо обязательно заехать в доктору... Я подумала о семинаре, который был сегодня, и моя рука непроизвольно потянулась к груди, на которой красовалось огромное липкое коричневое пятно. Я моментально рассвирепела, вскочила в постели и стала мерить комнату шагами, бормоча что-то неразборчиво – я уж и не помню, что. Только я очень, очень злилась, что было мне, вообще-то, несвойственно. Когда-то, попав в Америку в среду совершенно незнакомых мне людей, чуждых моим привычкам и взглядам, мне казалось, что Япония – просто земля обетованная, даже несмотря на то, что с ней связаны мои самые грустные (и самые счастливые) воспоминания из моего детства. И только теперь я поняла, что идиотов хватает везде, и они, в общем, мало чем друг от друга отличаются. И этот Окабэ – просто какой-то собирательный образ всех идиотов, которых я встречала в Америке и Японии, вместе взятых! Во время лекции в Токийском электротехническом университете он чуть было не вызвал у меня симпатию своей неуклюжей дотошностью, которая, однако, к концу уже начала меня раздражать и, кто бы знал, какого напряжения мне стоило не поддаваться ему и изображать непринуждённость! Но, признаюсь, он порядком вывел меня из себя, хотя, повторюсь, я никогда не страдала излишней злобливостью, по крайней мере, так мне кажется. А когда он заявился уже после лекции и стал нести всякий вздор насчёт «ассистентки», «Кристины» и так далее, – не знаю, как я не дала ему пощёчину. Наверное, он просто сумасшедший и мне остаётся его только пожалеть. Конечно, он умалишённый, иначе не посмел бы так нагло себя вести. Да я бы и его самого никогда в жизни бы не взяла в ассистенты, даже если бы он был последним, с позволения сказать, учёным на земле. И как я могла в начале решить, что он симпатичный? Тогда, когда он в действительности бесстыдно пялился на меня, а я делала вид, что не замечаю. Может, он надеялся, что если сконцентрирует всю свою идиотскую энергию во взгляде, то прожжёт во мне дырку, а, когда этого не произошло, решил взять меня измором? Господи, и зачем я трачу дневник на этого бессовестного невежу? Никак не могу успокоиться после семинара. Хотя, в сущности, всё прошло неплохо, и, пожалуй, все остались довольны. Ну и кой чёрт дёрнул меня его позвать?! Всё эта чёртова боль, из-за неё я совсем раскисла... Я опять непоследовательна, лучше просто перескажу, как всё было. Может, хоть тогда немного приду в себя. Сижу на кровати и, хотя чудовищно устала и еле волочу ноги, уснуть не получается. Сразу после окончания лекции я поехала в отель и переоделась в чистое: сменила блузку, захватила жилет, почистила ботинки. Жизнь сразу показалась мне чуть более сносной. Затем Накахара-сан дал мне выпить чашку кофе. Накахара-сан почему-то считает, что я пью кофе только какой-то определённой температуры, строго соблюдая концентрацию сахара и сливок, и мне не хватает духу сказать ему, что то, как он заваривает мне кофе, меня совершенно не вдохновляет. Накахара-сан вообще, по-моему, слишком старается, и сопровождает меня везде, как будто я не учёная, а президент. По дороге на семинар, сидя в такси, я неторопливо перебирала материалы. Ехали мы медленно, часто останавливались: начинался час пик, и я мысленно благодарила Накахару-сана, что он настоял на выезде заранее. Вот мы встали напротив светофора, в переднем окне замаячили идущие фигуры, и вдруг я подняла голову, потому что... увидела Окабэ. То есть мне показалось, что это был он, хотя, разумеется, я ни за что не стала бы это утверждать. В первый момент я испытала что-то, похожее на радость, грудь обдало жаром, и я мимоходом подумала, как хорошо узнать на улицах большого, давно ставшего чужим, города, кого-то знакомого, пусть и недавно. И, хотя я и понимала, что едва ли видела именно его, мне стало как-то тепло и грустно, но это была, как это обычно у писателей, светлая грусть. На смену которой очень скоро пришло раздражение: что ж, ничего удивительного, что этот тип теперь мерещится мне повсюду, после того, что он учинил сегодня! Но, как оказалось, то лёгкое светопреставление было разминкой. Я заметила его, выходящим из мужского туалета с таким видом, словно всё здесь принадлежит ему, а мы не более, чем принадлежности. Меня это одновременно и разозлило, и позабавило. Ну, если он собирается проделать во всеми собравшимися здесь учёными то же, что он проделал со мной несколькими часами ранее, то ему не позавидуешь. Уж они точно не станут церемониться с ним, как это делала я, и быстро пропишут нужных пилюль. С другой стороны, вид его ни в коей мере не должен был заставить моих старших коллег воспринимать его всерьёз: он был ровно в том же, в чём и на лекции (я хочу сказать, что по нему весьма красноречиво плакала химчистка), да ещё и не бритый. Мне даже стало его жаль. Бесконечно сожалея о том порыве, когда я пригласила его сюда, я честно постаралась сделаться невидимой, но мне не дали этого сделать. Перед самым началом, как раз, когда Окабэ стал осматриваться в поисках свободного места, ко мне подошла Махо-семпай. Не подозревая о моих опасениях, она сказала, и, я уверена, Окабэ слышал её: – Курису, привет. Я метнула взгляд туда, где только что был Окабэ. Он без всякого интереса скользнул по мне глазами и отвернулся. Прекрасно. Моё настроение резко улучшилось. – Привет, семпай. Рада тебя видеть. – Это была правда. В Америке мы вместе занимались исследованиями мозга. Чтобы спокойно разговаривать, ей всегда приходилось задирать на собеседника голову, потому что она очень маленького роста, и это, насколько я могу судить, ежеминутно доставляет ей большие неудобства. – Прости, что не смогла присутствовать на лекции, – виновато сказала она. – Я только сегодня прилетела, и столько времени пришлось угробить в аэропорту, чтобы доказать, что я, чёрт подери, совершеннолетняя, и даже старше, чем этот желторотый таможенник, который досматривал мой багаж. Я засмеялась. Краем глаза заметила, что Окабэ посматривает в мою сторону. – Курису? – донёсся до меня голос Махо-семпай. – Всё нормально? Я хотела спросить, как прошла лекция. Окабэ встал и вышел из аудитории. Господи, какое счастье. Благодаря этому мне удалось ответить более-менее искренне. – По-моему, всё прошло хорошо. Аудитория была переполнена. Но, сдаётся мне, добрая половина просто пришла на меня поглазеть, как на животного в зоопарке. – Не бери в голову, Курису, – отмахнулась Махо-семпай. – Если на тебя приходят поглазеть, можешь представить, что творится на моих лекциях? Мы весело посмеялись, и я благополучно забыла об Окабэ. Однако, стоило мне мысленно вздохнуть с облегчением, как он тут же вернулся в какой-то пластиковой бутылкой наперевес, доверху наполненной коричневой жидкостью. Кофе? Не похоже. Хотя, если так, я бы настоятельно советовала ему не злоупотреблять, чтобы перестать без причины набрасываться на нормальных людей. Мы расселись, и Махо-семпай начала свой доклад, который, насколько я помню, она начала составлять ещё зимой, и говорилось в нём о сновидениях. В белом лабораторном халате она ещё больше походила на ребёнка, чем без него, потому что таких размеров в Америке не шьют, и халат вечно выглядит, как с чужого плеча, а сама Махо-семпай миниатюрная, как куколка, и всегда очень серьёзная. Доклады она всегда защищает со свойственной ей непринуждённой уверенностью, а ещё, думаю, где-то в глубине души ей доставляется удовольствие удивлять людей диссонансом между своим полудетским внешним видом и глубиной знаний. Окабэ, кажется, слушал её вполне внимательно, и желания высказаться у него не возникло. Немного стыдно признать, но я испытала в тот момент злорадное чувство, которое, наверное, не смогла скрыть. Всё шло своим, вполне привычным укладом, такие мероприятия можно проводить с закрытыми глазами и одной левой пяткой. Когда настала моя очередь, я поблагодарила за данную мне возможность высказаться, вкратце обобщила тезисы со своей сегодняшней лекции и, как могла, ужала её содержание до двух-трёх минут. Всё это было привычным, нестрашным и даже приятным. Тем более, что материалы своих исследований я знала наизусть и, как говорится, в любое время дня и ночи могла воспроизвести их с любого места. Я поклонилась и вернулась на своём место. Накахара-сан любезно подал мне стакан воды. Как правило, после таких вот семинаров принято ненадолго задерживаться и присутствовать на том, что могло бы быть банкетом, если бы это была не аудитория университета, а, скажем, зал в каком-нибудь исследовательском центре, а так это чисто символические стаканы шампанского (в моём случае, яблочного сока) и тарелка-другая изумительных канапе, которые готовит наш профессор из университета Виктора Кандории. Я не была особенно голодна, да и поговорить с Махо-семпай хотелось подольше. После всех сегодняшних эскапад я успела забыть, что такое нормальное человеческое общение. И мы, как двое подростков, скучающих среди родителей и их гостей с их тоскливыми взрослыми разговорами, нам непонятными, присели в сторонке, пока старожилы беседовали с забредшими к нам на семинар студентами и между собой. Идиллия продлилась недолго, потому что минут через пять к нам подошёл Окабэ – всё с той же бутылкой, наполненной сомнительной коричневой жидкостью. Сначала он даже не взглянул на меня, обращаясь исключительно к Махо-семпай: – То, что вы рассказали – исключительно интересно, – заметил он с воодушевлённой улыбкой. Я даже не подозревала, что он может общаться, как нормальный адекватный человек. Впрочем, насколько я знаю, все сумасшедшие выглядят именно так – вполне нормальными. Я немного успокоилась. – Кристина, не могла бы ты представить меня своей коллеге? – повернулся он ко мне (!). Нет, ну вы представляете? Не знаю, не знаю, ни за что не смогу сказать, как я не прибила его на месте. Вероятно, я просто не могла поверить, что всё это действительно происходит, и все эти недоумённые, заинтригованные взгляды, направленные на меня со всех концов аудитории... Я помертвела. Определённо, это был апофеоз идиотизма, который я претерпела сегодня от этого типа. Каюсь, но в тот момент меня взаправду посетила малодушная мысль о том, как было бы здорово, если бы сейчас сюда упал метеорит, а желание провалиться сквозь землю перестало быть для меня просто фразеологизмом и обрело вполне материальное воплощение. Мысленно я подготовила инструменты для долгой и мучительной казни. Кажется, прошло бесконечно много времени, прежде, чем я сказала – сама не знаю, зачем: – Нет в моём имени «тины», – у меня был спокойный, замороженный до бесчувствия голос, который я, если бы слушала со стороны, ни за что не признала бы своим. – Не могли бы вы оставить нас одних? – Обращаешься ко мне на «вы», ассистентка? Соблюдаешь субординацию. Молодец! Ах, как велик был соблазн перебрать его мозг по извилинам и заплести их в косицу «рыбий хвост»! А вы попробуйте, поставьте себя на моё место, и вы поймёте, что я вовсе не кровожадная, просто всякой шутке – плохой или хорошей – есть предел. – Махо-семпай, – выдавила я, стараясь ни на кого не смотреть, – это Окабэ, студент Токийского электротехнического университета. Он был сегодня на моей лекции. – Очень приятно, – неуверенно проговорила она. Они с Окабэ обменялись рукопожатиями. – Если быть точным, – сказал Окабэ тем самым голосом, которым втирал что-то насчёт ассистентки, – меня зовут Неистовый Феникс, и я обычно настаиваю, чтобы меня называли именно так. – Зачем? – удивилась Махо-семпай. – Потому что я тот, кому суждено изменить существующий миропорядок и ввергнуть мир во тьму, – высокопарно сообщил Окабэ и вскинул щетинистый подбородок к потолку. Если бы мной не владела жуткая злость, я бы, пожалуй, расхохоталась. – Я необычный человек. А Окабэ Ринтаро – слишком обычное имя. – Нормальное имя, по-моему, – со свойственной ей прозаичностью отвечала Махо-семпай. Не знаю, думал ли Окабэ в тот момент о чём-нибудь, но, уверена, многие мои коллеги из института исследования мозга многое бы отдали, чтобы заглянуть к нему в голову и изучить её содержимое. Мозг, способный рождать такие абсурдные пассажи с такой частотой, безусловно, представляет научный интерес. В любом случае, этот фарс надо было заканчивать. – Окабэ-сан, – со всей возможной вежливостью сказала я, – спасибо, что нашли время посетить наш семинар. Но нам с коллегой нужно обсудить кое-что тет-а-тет. Мне показалось, этого достаточно, чтобы он немедленно исчез, или, во всяком случае, начал медленно исчезать и оставил нас, а, главное, меня, в покое. Но я недооценила масштабы катастрофы. Когда я повернулась к Махо-семпай, я почувствовала, как кто-то тронул меня за плечо. Она изумлённо смотрела куда-то мимо меня, и, когда я проследила траекторию её взгляда, оказалось, что на моём плече лежит рука Окабэ. Не буду скрывать, с этого момента злость во мне полностью заместила все прочие чувства. Я порывисто вскинула голову. – Что?.. – Ассистентка-а! – заревел он так, словно я вонзила кинжал ему в грудь. На нас моментально заозирались. Конечно, лучшим выходом было демонстративно скончаться, чтобы Окабэ до конца жизни мучился совестью, но я была настолько парализована его возгласом, что при всём желании не смогла бы ничего сделать. – Как, как ты назвала меня?! Я Неистовый Феник, и больше никто! Как ты смеешь произносить то, на что я выставил запрет?! Кристина!!! Он сделал какое-то стремительно движение рукой, и в следующую же секунду я почувствовала странный холод и дискомфорт в области груди. Машинально я продолжала смотреть на руку Окабэ, которую он далеко отставил в сторону, не понимая, что происходит. Наконец я сообразила опустить взгляд и увериться, что, увы, моя белая блузка безнадёжно испорчена той липкой сладкой коричневой гадостью, которую пил Окабэ. Там, куда попал напиток, блузка отяжелела и прилипла к телу, на её поверхности явственно выступили очертаний кружев моего бюстгальтера. Я остолбенела и несколько минут просто рассматривала проявляющийся, как барельеф, рисунок у себя на груди. Махо-семпай застыла с ничего не выражавшим лицом. Прошла целая вечность, прежде чем ко мне вернулись звуки. Не знаю, как много видели и слышали наши старшие коллеги, но, уверена, достаточно, чтобы понять, что произошло нечто из ряда вон. Окабэ продолжал изображать буйнопомешанного, совершенно не обращая внимания на фурор, который он произвёл своими душераздирающими воззваниями. Я тупо пялилась на свою грудь, не в силах вымолвить ни слова. К горлу подкатили бессильные слёзы обиды. Огромным усилием воли я до упора вкрутила кран у фонтана горя и посмотрела на Окабэ. Он тоже посмотрел на меня – строго и торжествующе. Я молчала, боясь, что, если открою рот, то или разревусь, или наброшусь на него и не смогу остановиться. – Как... да какое вы право имеет на меня орать? – наконец выговорила я сипло, а под конец мой голос, сделав плавное глиссандо, возвысился до ультразвуковых частот. И я разревелась. Слёзы обильно потекли по щекам – крупные, горячие и очень солёные. В носу моментально защипало, и я поспешно вытерла щёки, которые сразу стали красными и шершавыми. Мне было обидно, я была устала и беспомощна, а ещё мне было стыдно за свои слёзы. Это заставляло меня плакать ещё горше. Окабэ застыл надо мной, как каменный истукан, с искренним недоумением рассматривая мой вздрагивающий затылок. – Э-эй, Кристина... ты чего? Что с тобой? Я подняла на него воспалённые глаза и оттолкнула протянутую ко мне руку. Махо-семпай тревожно вскочила с места и приблизилась ко мне. – Что со мной?! – срывающимся голосом повторила я. – А как я должна себя чувствовать, когда на меня ни за что наорал посторонний человек?! Он потрясённо уставился на меня, как будто я говорила, как индус, на ломаном японском. – Нет, просто... – он отступил на шаг, и на лице его изобразилась притворная опаска. – Просто я не думал, что ты умеешь плакать. – Курису, пойдём уборную, тебе надо умыться и застирать пятно, – шёпотом зачастила у меня под ухом Махо-семпай. – Да, пожалуй. Но я сама справлюсь. И, оттолкнув Окабэ (остаётся поручить его воспитание Махо-семпай, потому что она, невзирая на своё рост, настоящий спец по выцарапыванию глаз), я быстрым шагом вышла из аудитории, взбежала на лестницу, чтобы попасть в дамскую комнату на верхнем этаже. Тут я в полной мере дала волю слезам. Как восьмиклассница, которая поругалась с матерью и убежала в фаст-фуд заедать горе картошкой, я заперлась в кабинке, опустила крышку, села и, закрыв лицо руками, сдавленно завыла, всхлипывая и сморкаясь в туалетную бумагу. Меня накрыла такая волна отчаяния и одиночества, что, будь в кабинке чуть больше места, я бы съёжилась на полу в комочек и попыталась умереть. Впрочем, мне, возможно, даже не придётся ничего делать специально... Мне стало очень страшно, до потери сознания, до головокружения, до тошноты и холодного пота, меня объял такой ужас, что на минуту перестала плакать, только прерывисто глотала воздух и икала. Такое в последнее время случалось со мной – нечасто, но регулярно. Это из-за стресса, сказала я себе, конечно, все эти перелёты, смена поясов меня совершенно измотали. А то, что такое случалось и в Америке – да Боже мой, а учёные комиссии, через которые каждый раз проходишь, как окунаясь в ледяную полынью? От такого у кого угодно в моём возрасте может съехать крыша... Я потрогала мокрую липкую блузу, моё лицо болезненно сморщилось, и я снова заплакала. Дело было даже не в Окабэ. Вернее, он был только спусковым крючком, той пресловутой последней каплей, переполнившей чашу, которая уже давно зрела и ждала меня. Может, он и посредственный псих, но он, во всяком случае, этого не скрывает. Не будь у меня за спиной всего этого багажа, я, разумеется, ответила бы ему по всем статьям, и мало бы ему не показалось, я бы точно не заплакала, а бросила бы ему в лицо что-нибудь такое меткое, остроумное, как я это умею... Да и проверка... могла быть допущена ошибка, такое сплошь и рядом случается. Конечно, думать так – не научно, но ведь это так, даже статистика это подтверждает. Слегка подрагивающей рукой и достала из кармана мобильник и по памяти набрала номер. Трубку сняли практически сразу. – Алло, – сказала я, как могла, бодро, – доктор Нисигаки? Да, это Макисэ Курису. Если можно, я хотела бы записаться на приём... да, как можно скорее... в четверг? А раньше...? Ясно, ну что ж, хорошо. Спасибо большое. Да, конечно, я принесу. Я отключилась и минуты три смотрела на погасший дисплей. Надо было возвращаться, но сначала хотя бы попытаться застирать это дурацкое пятно. Поднеся ткань к лицу, я попыталась принюхаться, но ничего не почувствовала. Всё эти несчастные слёзы. Я вышла из кабинки, умылась ледяной водой и принялась за блузку. Ничего, в четверг всё уже будет хорошо, ведь я прекрасно себя чувствую, а боль – что боль? Абсолютно здоровых людей нет – это научно доказано. Окабэ я соврала насчёт зуба, но ведь не стану я докладываться незнакомому обо всех своих неурядицах. Поболит, потом перестанет. Всё это ерунда.(конец записи)
IV.
Эта маленькая учёная – самая настоящая рысь, подумал Окабэ, как только Курису Макисэ скрылась за дверью. По одному её взгляду Окабэ стало ясно, что один из них должен умереть, и он, как мог быстро, ретировался, оставив прочих учёных в недоумении. Махо же, едва успев дёрнуться ему вслед, чтобы исцарапать физиономию за эту возмутительную вопиющую сцену, замерла, ибо хватка у профессора Лескинена, несмотря на мягкость лица и очаровательность акцента, была стальная, и пытаться вырваться из неё было всё равно, что пытаться заставить автомобиль двигаться, если толкать изнутри – мешали безжалостные законы физики. – У Курису появился друг, – улыбнулся профессор. – Да, лютый друг, – мрачно ответила Махо Хиядзё. Выйдя на улицу, Окабэ первым делом прикончил «Доктора Пеппера», смял бутылку и затолкал в ближайший мусорный бак. Странно, ведь со всеми этими, как говорила его мать, выкрутасами, было покончено ещё года два назад, и с тех пор он стал заметно респектабельней и взрослее, не говоря уже о том, что он был просто чертовски хорош. А сегодня он весь день вёл себя так, как будто вновь превратился в восемнадцатилетнего балбеса, даже это прозвище – Неистовый феникс, – которое он придумал себе в школе, неожиданно всплыло в памяти и воплотилось во внеочередной безумной выходке. Конечно, за всеми эти малобюджетными театральными эффектами Окабэ было трудно заподозрить в нормальности или серьёзности, и всё же он не был лишён ни того, ни другого, да и совесть у него была на положенном ей месте, поэтому он не мог не понимать, что как минимум сделал что-то не так. Дело определённо было не только в профессиональной ревности, но тут имело место что-то другое, что-то ещё более злостное и могущественное. Окабэ рассеянно считал кирпичики в стене напротив, мысленно складывая их в квадраты, в звёзды, в башню... Он хотел, чтобы она смотрела на него – так же неотрывно, как он смотрел на неё, чтобы она не могла отвести от него взгляда, желал, чтобы она повторяла за ним его движения, чтобы её тонкие узкие белые руки скользили вровень с его смуглыми суховатыми руками. Он жадно искал спора, а как иначе он мог вытрясти жар из девушки, которую знал всего один день?.. Вот она вышла из здания, и в свете уличного фонаря алые волосы казались кровавыми, а кожа белой, как снег. Этот контраст ослеплял, как ослепляет солнце. Вот к ней и этому скучноватому типу в очках, который повсюду за ней таскается, подъехала машина, она, опираясь на руку мужчины, занесла длинную прелестную ножку, и скрылась внутри. Мужчина последовал за ней. Машина медленно тронулась и мягко покатила по шоссе мимо начинающих загораться вывесок круглосуточных магазинов. И ещё долго, пока заднее стекло, отсвечивающее от фонарей, не скрылось за громадой зданий, холмов и транспарантов, Окабэ смотрел вслед удаляющейся машине, и не мог отделаться от ощущения, что стряслось что-то непоправимое.