I.
Он начал искать её. Конечно, Окабэ был не настолько глуп и не настолько асоциален, чтобы делать это демонстративно. В своих поисках он был достаточно неспешен и даже вальяжен, да и можно ли было назвать это поисками. В конце концов, слать ей букеты с извиняющимися записочками витиеватым почерком и на пленительном языке французских романов он не собирался, ему было достаточно поприсутствовать на её лекции и тихо пересидеть полтора часа, ничем не выдавая своего присутствия. Извиняться за свои доморощенные миниатюры Окабэ не собирался – в конце концов, он всегда стремился в них вовлечь. Однако, перед тем, как в августе она улетит обратно в Америку (это он выяснил первым делом, чтобы чётко представлять себе, какой ширины поле открывается для его манёвра), он намеревался обратить её гнев в нечто более приемлемое, ну или, на худой конец, сделать так, чтобы она сердилась только для порядка. Как это, Окабэ не вполне себе представлял, но целиком полагался на свою интуицию и – внимание! – природную харизму. Дару назвал его сумасшедшим. – Окарин, – как можно спокойней сказал он, – по-моему, ты переоцениваешь свои дипломатические способности. Ты уже достаточно помозолил ей глаза, оставь Макисэ в покое. Маюри была чуть менее категорична. – Маюси думает, что Окарин просто должен извиниться, – сказала она. – Если делать слишком сложно, обязательно что-то пойдёт не так. И Окабэ, ещё раз убедившись в том, что, пока гений жив, его великих замыслов не признают, отправился на осаду Ла-Рошели. Макисэ его, судя по всему, не замечала, а если замечала, то очень хорошо это скрывала. На последних двух лекциях, в начала и середине июля, она выглядела как обычно, не выказывая ни беспокойства, ни озабоченности. Разве что сделалась чуть-чуть бледней, чуть-чуть более угловатой, неловкой, как бывалый альпинист, украдкой бросивший через плечо взгляд в разверстую, глухую бездну у себя под ногами, утративший свою прежнюю уверенную упругость, как будто ему вдруг показали правду, которую долго скрывали. Она по-прежнему отвечала на вопросы после лекций, и Окабэ даже пытался недолго бестолково топтаться где-то между выходом и задней партой, создавая основному потоку массу неудобств, но больше он к ней не подходил. Она и держала себя как-то – нет, нет, не скованней, но... непреклонно. В какой-то момент Окабэ поймал себя на том, что робеет. Тот, кто плохо или поверхностно его знал, вряд ли могли бы подумать, что Окабэ имел душу в общем и целом нежную, и, когда не нёс бессмысленную ахинею, мог быть очень мил и интересен. Короче, на всём протяжении июля дальше пятого ряда в аудитории Окабэ не продвинулся. Осада не оправдала возложенных на неё ожиданий.II.
Дневник Курису Макисэ
(записано на диктофон)
4 июля. Ночью почти не спала. Мысленно складывала пакет с документами, прятала, перепрятывала, убеждала себя в необходимости шага, на который я иду, и одновременно какая-то часть меня страстно доказывала, что ни в какой проверке я не нуждаюсь. Обычно, когда не могу заснуть, я просто перекрываю канал (воображаемый, разумеется), по которому курсируют любые, особенного тяжёлые, мысли, и, как правило, очень быстро проваливаюсь в сон. Нужно ли говорить, что, какие бы дамбы я сегодня ни возводила, ни одна из них была не в состоянии удержать меня от пытки думать. Долго добиралась до больницы – ноги не шли. Всё время застревала возле витрин, хотя сейчас – вот убей! – не помню ничего из того, что видела, норовила по два раза проторчать возле одного светофора, слонялась, металась, как свинья на верёвке. Хорошо ещё, что мне хватило самообладания выйти из отеля пораньше, а то ещё чего доброго опоздала бы на приём. Я вообще-то не очень-то боюсь больниц, белые халаты и серьёзные люди, облачённые в них, – для меня картина привычная, родная, домашняя, даже успокаивающая. Я подошла к стойке регистрации, взяла талон, поднялась на лифте на второй этаж. Мне нужно было в кабинет доктора Нисигаки, я нашла его в следующем коридоре рядом с окном, села на скамейку. То немногое количество людей, окружавших меня, имели лицо либо обморочно-счастливое, либо застывшее, как посмертная маска. Промежуточного состояния между ними не существовало. Я попыталась читать отчёт, который собиралась показать профессору Лескинену перед следующей своей лекцией, но буквы расплывались у меня перед глазами, я не могла заставить себя вникнуть в свои же слова. Возможности отвлечься на чей-то посторонний разговор тоже не было, потому что все сидели, сохраняя какое-то почти сакральное молчание, неподвижные, с остановившимися глазами. ...Меня позвали в кабинет, и эта пытка закончилась. Доктор Нисигаки – не хочу описывать его внешность; кому это интересно? скажу только, что он высокий, смуглый и плечистый, для многих этого вполне достаточно – внимательно просмотрел мою выписку из американской клиники, где я обследовалась в мае, похмыкал, но я, как ни старалась, ничего не смогла понять по выражению его лица. Сейчас подобное практикуют во всех больницах, особенно в той отрасли, где работал доктор Нисигаки, – по лицу врача никогда нельзя догадаться, добрые вести он несёт или сокрушительные и ужасные, поэтому приходится во всём полагаться на слух. Он долго листал бумаги, что-то сравнивал, вертя в пальцах механический карандаш... Наконец от прямо посмотрел на меня и спросил: – Макисэ-сан, а вы чего, собственно, хотите? Здесь всё чётко написано, и я сам вижу, что всё правильно. В американских клиниках с такими вещами не халтурят, не вижу причин не доверять их диагнозам. – Да, всё так, – тихо сказала я, окончательно сражённая здравостью его доводов, – но... ведь это может быть ошибка. Такое случается. Но... так или иначе, мне бы хотелось убедиться и... знать точно. Он жалеюще поглядел на меня, вздохнул... Конечно, сидя в этом кабинете пятнадцать или двадцать лет, он мог слышать подобные реплики сотни или тысячи раз, и уже наверняка порядком устал от этой человеческой привычки – отрицать то, что они видят собственными глазами. Я тоже это знала, я, само собой, никогда и не обманывала себя о причине своих поступков, я просто хочу отложить момент, когда окажусь с правдой один на один. Но, с другой стороны, ведь существует же крошечный, малейший шанс, что... Я повторно сдала все анализы, обследование и записалась на повторный приём. 6 июля. Всё кончено. Не хочу ничего говорить. С другой стороны, как дисциплинировать ум и сердце, если не преодолевать себя? Господи, что я несу, какая разница, ведь я скоро...! Всё подтвердилось, всё в точности, как в Америке. – Макисэ-сан, – сказал доктор Нисигаки мягко, потому что, видимо, заметил мой слегка подрагивающий подбородок, глаз у него на это был намётан, – поймите, если бы это обнаружилось раньше, всё было бы проще, а при нынешнем положении вещей... боюсь, что о полном выздоровлении не может быть и речи... нет, кое-что сделать, конечно, можно, можно подлечить, замедлить... я выпишу вам препараты, с рецептом вам их продадут, принимайте, и через месяца два обследуйтесь, неважно, где... а там дальше нужно будет уже смотреть... Я полагаю, что при самом благоприятном стечении обстоятельств где-то год, может, чуть больше... Я опустила голову, чтобы не убить его случайно исступлённым орущим взглядом. Короче говоря, со мной всё кончено. Ну, то есть не совсем, сегодня только шестое июля, значит, можно рассчитывать ещё на двадцатое октября, на Рождество, на пятнадцатое марта, может, даже на седьмое или восьмое июня, хотя это уже будет так, ничего не значащая цифра в календаре, кусочек неба в занавешенном окне больничной палаты. Холодный, умопомрачительный ужас подкатил к горлу, я не знаю, как я удержалась в сознании и даже, судя по всему, поддерживала разговор. Контуженная, оглушённая взрывом рыба, я выползла из кабинета и побрела по коридору, ощупью отыскивая дорогу к лифту. Лучше выдержать бесконечные полторы минуты в обществе пятерых незнакомых людей, чем навернуться на лестнице, потому что ничего не видишь. Оказавшись на улице, я опустилась на скамейку. Хуже всего то, что я даже не могла плакать. Я просто сидела, на коленях у меня лежал проклятый протокол рентгеновского исследования и результаты анализов... ...а что ты думала, Курису? Да ты посмотри, оглянись вокруг, милая, ведь все умерли: Моцарт умер, Коперник умер, Ньютон и Эйнштейн... да, да, тоже умерли. А ты что же, собиралась жить вечно? Следующие пару часов я плохо помню, помню только, что пошла в аптеку, чтобы как-то занять время, и купила то, что прописал доктор. В электричке развернула пакет, повертела банку в руках... В побочных эффектах значилось постепенное прекращение работы репродуктивной функции. Ну что ж, если год, это самое большее, на что я могу рассчитывать, то что я теряю? Даже подсуетись я сейчас, успею вряд ли... Боже, что, что я несу?.. ...Тут ко мне вернулись слёзы, и я щедро оплакала свою репродуктивную функцию.(конец записи)
III.
Судьба сшибла их неожиданно и беспощадно – в прачечной. Обыкновенная недорогая прачечная в Токио – это тихий полуподвальный закуток, где слышится только монотонный гул работающих стиральных машин, в пространство мелко и уютно колеблется. Несколько рядов стиральных машин, ножки табуреток, отражающиеся в чистом кафельном полу, яркие новые рекламные постеры на стенах, тщательно пригнанные одноцветными кнопками. Соседняя дверь ведёт в мелочную лавку, напротив – страховой офис. Пахнет порошком, туалетной бумагой и цветами. Где-то, разумеется, есть выключатель, но искать его неохота, да и света, проникающего сквозь стеклянную дверь, более, чем достаточно. Заведение чистое и простенькое, всё на самообслуживании: сам разбираешься с монетками, сам загружаешь бельё, жмёшь кнопки, ждёшь окончания операции, глядя, как причудливо изгинается блузка-платье-рубашка внутри железного барабана. ...Она обомлела, когда увидела его, по лицу её пробежала рябь неуверенности, точно она не могла решить, сразу ей убежать и навсегда позабыть сюда дорогу или же из чистого злорадства и любопытства остаться и не доставить ему удовольствия наблюдать своего позорного отступления. Возможно, лучшим выходом было сделать вид, что она его знать не знает и демонстративно пройти мимо, оттерев к стене, но было поздно: он заметил её натянутое промедление и посторонился. Слегка прищурившись и гордо вскинув подбородок, она покрепче сжала ручки пакета, где лежала белая блузка и несколько пар белья, и смело зашагала навстречу. Он, как в полусне, выпрямился и постарался слиться со стеной, стараясь не дышать. Когда она проходила мимо него (он ощутил сладкий репейный запах), её плечико задело его грудь, и он едва не задохнулся от ужаса и восторга... Окабэ стоял и смотрел, как она опускает в прорезь монету и, старательно отгородившись от него спиной, возится с бельём. Проклятая дверца долго не хотела открываться, затем с хрустом выпавшего из гнезда сустава она шмякнулась о переднюю часть стиральной машины... потом, почти с таким же боем дверца была впихнута обратно и тщательно проверена... она искала табуретку... стряхнула несколько пылинок... долго выбирала позицию, чтобы отрезать все пути для идентификации принесённой ею одежды... оправила волосы... села... Окабэ наблюдал её манипуляции с хладнокровием биолога, изучающего канадскую, скажем, лягушку, её жизненный цикл, привычки, явки... с интересом настоящего учёного, для которого время – не ревнивый соперник и не ветреный любовник, а большой и верный инструмент. Минут десять он смотрел на её прямую узкую спину и ни о чём не думал... – Вообще-то, – неожиданно отчеканила она, – я ожидала услышать извинения. Окабэ вздрогнул, как после глубокого сна. – А, – туповато отозвался он, внезапно ощутив тяжесть собственного пакета для прачечной. Два лабораторных халата, брюки, материнская туника и одна-единственная салатовая футболка Дару, огромная, как целых две. Она по-прежнему не смотрела на него, и этот факт несколько вернул Окабэ утраченную упругость. – А, ну да, наверное, да... Она резко повернула голову и смерила его уничтожающим взглядом. Окабэ попытался улыбнуться, но улыбка завяла и отпала. – Извини... ...ещё один убийственный взгляд... – ...те. Она вновь отвернулась. А Окабэ, чёрт возьми, наконец занялся тем, зачем пришёл. Он поминутно оглядывался на Курису (мысленно он называл её нормально), изучая линию волос, движения, жесты рук, разглядывая икры, затянутые в тёмный капрон. Он загрузил машину, поставил таймер, пододвинул табуретку и уселся. Нить, натянутая между ними, сначала лишь требовательно позвякивая, натягивалась, натягивалась, пока не зазвенела пронзительно и надрывно. Окабэ чувствовал этот надрыв, чувствовал напрягшимся затылком, ноющим нутром, заходящимся и трепыхающемся в липкой холодной луже сердцем. Вот она – Курису Макисэ – в метре от него, и одновременно, как это обычно пишут в книжках, чудовищно далеко. Теория относительности. – А как зуб? – как бы невинно поинтересовался Окабэ, не в силах больше слышать этот надрывный звон. Курису (да, он называл её так, он перекатывал это имя во рту, пробовал на вкус, смаковал, пригублял...) неопределённо повела плечом, молча закинув другую ногу. Ей потребовалось время, чтобы вспомнить о чём он, чтобы вспомнить, чёрт возьми, это она ему набрехала, или опять дурацкая шутка. Боясь, что её голос дрогнет, она сделала медленный глубокий вдох, выдохнула. – Нормально, – прозвучало вполне убедительно и категорично: спасибо, мол, за заботу, только хамского поведенья вашего, сударь, это не умаляет. Окабэ понял намёк, всё-таки он не был заправским социопатом. – А что это была за дрянь, которой ты меня облил? – тем же тоном поинтересовалась Курису, не поворачивая головы. ...ну да, конечно, какая уж теперь субординация, какие теперь «вы»... – «Доктор Пеппер» – не дрянь, – высокопарно отозвался Окабэ, – это единственное в своём роде питьё для избранных гениев. – Это дрянь, – отрезала она. – Я чуть не лишилась блузки. Они помолчали. – А почему ты стираешь здесь? – спросил Окабэ. – Не твоё дело, – обрубила она на корню светскую беседу. Окабэ покорно умолк и стал смотреть себе между коленей на пол. Потом ему это наскучило, и он принялся рассматривать маленькие висячие люстры, мысленно пересчитал их, подгоняя под какую-нибудь мелодию. Ему казалось, будто они вдвоём заперты в герметичной капсуле и дрейфуют где-нибудь в районе Альфа-центавра, и за пределами этой их капсулы, наполненной равномерным светом и гудением, нет ничего вразумительного или заслуживающего внимания. Её машина издала долгое шипение, и он понял, что она скоро уйдёт, и сделать ничего невозможно. С равнодушным отчаянием он отсчитывал секунды вслед за её таймером, наблюдал, как она, всё так же конспиративно заслонив дверцу, сгружает бельё в другой пакет. И тут кое-что произошло. Он стал застёгивать ворот у рубашки, и в тот же миг эта пуговица, которая должна была защитить горло от хлещущих пощёчины сквозняков в метро, отделилась от своего гнезда и рухнула на пол. Маленький чёрный кружочек стукнулся о кафель, коротко и придушенно звякнув, и покатился, покатился, пока не замер, встретив на пути препятствие в виде её ботинка. Она лениво полуоглянулась и медленно подняла пуговицу с пола, разглядывая её, как неизвестное науке насекомое. Потом она посмотрела на него, и у Окабэ внутри всё замерло от нарождающегося ощущения приближения чего-то важного. – Это твоё? – спросила Курису. – Да, – и он показал пустующее место с тщедушным пучком истончившихся ниток. Она задумчиво повертела пуговицу и так, и эдак, как будто он ей проспорил, и она не могла решить, что с него по этому случаю стрясти. Ну, собственно, это было недалеко от правды. Наконец она сказала: – Ладно, давай зашью, что ли. – В смысле? – удивился Окабэ. – У тебя есть с собой нитки? И тогда Курису, не скрывая ехидства, извлекла из пакета небольшую коробочку, в которой Окабэ разглядел несколько катушек, подушку с иголками разной длины и несколько тоненьких заплатных тряпочек. – Э-э, Кристина, с каких это пор у большой учёной в главной потребительской корзине на первом месте лежит швейный набор? – Нет там «тины»! – с пол-оборота завелась она, покраснев. Затем, немного справившись с собой, добавила: – Между прочим, я больше других ориентирована на семью, поэтому в этом нет ничего странного, ясно? – Ну-у... – В этом нет ничего странного, – повторила она спокойно и угрожающе. Окабэ пожал плечами, договорились, мол. – Я долго буду ждать? Могу и передумать. – Да! Да! Подлатай меня, поя верная скво! – воскликнул Окабэ, раскидывая руки и резким движением оказываясь на ногах. При этом табуретка, на которой он сидел, совершила манёвр из области латиноамериканских танцев и, очумев от экстремального пируэта, рухнула, как подкошенная, произведя крайне неприятный звук. Зал встретил экзерсис гробовым потрясённым молчанием. Даже Курису, готовая ко многому, была несколько ошарашена. Наконец она обрела дар речи: – О, это что-то новенькое. И кем я буду в следующий раз? Капитаном Гастингсом? Санчо Пансой? Извини, но у меня нет собственного осла? – Ты по-прежнему Кристина, мой ассистент, – не унимался Окабэ, на каждом слове твердя самому себе «Заткнись!», спрашивая себя, отчего он никак не может угомониться и просто помолчать, но вдохновение, вдохновение не проходило, и она ему подыгрывала... да, она начала ему подыгрывать... – Это пожизненное звание, официально утверждённое во Вратах Штейна. – Ах, ладно, на больных не обижаются, – сморщилась она и требовательно протянула руку. – Давай уже я пришью эту несчастную пуговицу. Снимай рубашку. Проклятое вдохновение, густо замешанное на азарте и махровом мужском гоноре, ударило ему в голову, и на Окабэ нашло окончательное затмение. Он исподлобья поглядел на Курису, она, растерявшись, зарделась, и он противно усмехнулся. – О-о, так вот оно что, Кристина, – торжествующего выговорил он, проводя пальцами по колючему подбородку, загадочно и нахально прищуриваясь, – хочешь, чтобы сам Неистовый Феникс сорвал с себя одежду и явил тебе несокрушимое великолепие своего тела?! – Да что ты несёшь, идиот?.. – предприняла она жалкую попытку возразить, которую моментально заглушили динамитом: – До этого тебе ещё расти и расти, американская девственница! Она, красная настолько, что от лица можно прикуривать, вскочила и, задыхаясь: – А сам-то!.. Дзынь! Они разом обернулись к его стиральной машине. Зелёная футболка Дару залепила весь периметр дверцы, сделав её одним большим сигналом светофора. Курису медленно села обратно, пунцовая и горячая, сердце билось сильно и часто, настолько, что она боялась, как бы Окабэ не услышал. А ещё она до жути, до икоты боялась, что не сдержится и расхохочется в голос, потому что, кроме того, что всё происходящее её ужасно злило и выводило из себя, кроме того, что он, врываясь в неё бесцеремонно и норовисто, решительно выметал всё остальное, оставляя огромное пустое пространство с ним в центре, кроме того, что ей было неловко за одно своё участие в мизансценах подобного стиля... кроме всего этого, происходящее её ужасно веселило. Потому что в глубине души она знала, что всё это – ни к чему не обязывающая игра. Просто она успела забыть, что, кроме лекций, семинаров и диссертаций, есть ещё игры. – У меня только розовая нитка, – безапелляционно сообщила Курису. – Не обессудь. И Окабэ принялся снимать рубашку. Он разоблачился, протянул ей рубашку и уселся обратно на табуретку. Курису для очистки совести кинула на него профилактический взгляд из-под густой чёлки и принялась за дело. ...Да, таким она его и представляла. Хотя нет, представляла – это громко сказано! Такое ощущение, будто она думала, будто мечтала о нём в таком ракурсе, да нет, никогда, никогда в жизни, Боже сохрани! Но – может, чуяла? Или просто откуда-то знала? Так или иначе, едва увидев его сухую, но не худощавую, фигуру, широкие плечи, красивой формы смуглые руки, впалый живот, она вдруг поняла, что он такой, каким должен быть, что он не мог быть другим, и она это знала всегда. Пуговицу она пришила быстро, операция оказалась быстрой и несложной, прошла успешно. Розовое почти не было заметно, хотя Окабэ и оглядел место придирчиво и страдальчески. – Спасибо, ассистентка, – сказал он, взмахивая рукавами. Она пренебрежительно хмыкнула и, прижав локтем пакет, направилась к выходу, всем своим видом демонстрируя неприступность. Она вышла. Насколько мог заметить Окабэ, она пошла на станцию, и он ничтоже сумняшися последовал за ней. Первые два или три дома она делала вид, что не замечает его молчаливого присутствия у себя в арьергарде. Затем начала задаваться вопросом, а не маньяк ли он, в конце концов. Конечно, для маньяка его закидоны слишком уж мелки, но разве можно это знать наверняка, ведь маньяки, как известно, способны проявлять чудеса изворотливости. Так или иначе, Курису приняла твёрдое решение избегать безлюдных мест. Однако на последнем светофоре, когда им неизбежно пришлось поравняться, она не смогла сдержать негодования и раздражения: – Хватит за мной ходить! – возмущённо прошипела она. К её удивлению, Окабэ ответил спокойно и твёрдо: – Мне в ту же сторону. Это была почти правда. На самом деле он мог бы туда и не идти, но раз уж так случилось, что Курису направлялась на станцию, он решил воспользоваться этой возможностью... для чего? Окабэ этого пока не знал, но почему-то был уверен, что ответ всё же есть, и надо только запастись верой и терпением. Такое с ним иногда случалось, особенно, когда он играл с Маюри в подкидного дурака. Он никогда не жульничал (ну, или почти никогда, но жульничать с такой, как Маюри – преступление), просто иногда его накрывала уверенность в правильности своих действий, которую он ничем не мог бы внятно объяснить, но которой привык доверять. А дарёному коню в зубы не смотрят. И он оказался прав. Произошло ещё кое-что. На следующей улице его окликнула Маюри. – Ой, Окарин, Окарин! Туттуру! Он обернулся, и Курису, зачем-то остановившись, тоже обернулась. – Ты идёшь в лабораторию? Я как раз туда, – радостно сообщила Маюри. – Но почему ты мне не позвонил? Могли бы пойти вместе. – Если бы я позвонил тебе, – мгновенно посерьёзнел Окабэ, – то Синдикат непременно отследил бы сигнал и вычислил бы место дислокации. Моя стратегия – спонтанность и продуманная хаотичность. Это запутает следы. Курису, несколько успокоенная тем, что не только она испытывает на себе тяготы общения с неуравновешенными невежами, внимательно и жадно следила за реакцией Маюри, ожидая раздражения, злости или, на худой конец, насмешливого пренебрежения. Маюри с ласковой улыбкой выслушала отповедь Окабэ, как любящая мать выслушивает нечленораздельные речуги только что начавшего разговаривать крохи, после чего, склонив голову набок, сказала: – И правда. Всё-таки ты такой умный, Окарин. При этом у Окабэ сделался такой самодовольный и надменный вид, что Курису пожалела, что завтракала. Видимо, он когда-то её укусил и заразил неизвестным науке вирусом, который при тесном контакте с носителями себе подобного прогрессирует с удвоенной силой. И эта милая красивая девушка стала его жертвой. Курису переводила взгляд с Маюри на Окабэ, пытаясь различить в её жестах, взгляде, повороте головы хоть что-то, что могло служить хотя бы намёком на солидарность, но тщетно. Либо эта Маюри была стреляный воробей, либо тоже, как Окабэ – ку-ку. Она ещё размышляла над этим вопросом, когда Маюри вдруг её заметила. – Ой, Окарин, ты не один? Курису застыла, прижимая к бедру пакет. Только теперь она почувствовала, что у неё затекли руки и заныла шея, так что по-быстрому смыться она бы всё равно не смогла. К тому же её словно загипнотизировал взгляд Маюри – такой тёплый и нежный, словно влюблённый. – Это Кристина, мой ассистент, – тоном по-отечески покровительственным сообщил Окабэ. – А-а, это та девушка, которой Окарин нагрубил месяц назад? – догадалась Маюри. Окабэ окостенел, чем доставил Курису нечаянное удовольствие. Маюри ей начинала нравиться. – Надеюсь, Окарин уже извинился. Поэтому Курису не стала возражать, даже когда Маюри подошла к ней и, взяв её узкую белую ладонь в свои тёплые гибкие ладони, улыбнулась и сказала: – Я Сиина Маюри, приятно познакомиться. Курису чуть покраснела. Потом тоже слегка улыбнулась. – Э... Макисэ Курису. – Курису-сан, а Окарин показывал тебе лабораторию? – полюбопытствовала Маюри. – Нет, но я, э-э... собиралась возвращаться к себе в отель. Да и мы не настолько близки, чтобы... – Не валяй дурака, Кристина! – громко посоветовал Окабэ. – Просто ты боишься сойтись один на один с моим неповторимым гением на моём поле! Не надо, ассистентка, ты переменишь своё мнение, когда попробуешь стряпню Маюри. Она возмущённо посмотрела на него, давясь невысказанными возражениями, безусловная логичность которых вдребезги разбивалась обо все его бредовые выдумки. Она совсем не хотела никуда с ним идти, даже если он и называет это лабораторией, тем более не была настроена на полемику. Но Маюри смотрела на неё так вопросительно и так ласково, а в отеле её не ждало ничего, кроме растворимого порошка для картофельного пюре и отвратительного диетического кофе Накахары-сана, что соображения гордости несколько поблекли по сравнению с перспективой сытного обеда. Мысленно зарекшись повторять подобные сальто-мортале, Курису, сделав вид, что Окабэ нет, а, если есть, то он не более, чем пустой рекламный столб, любезно приняла приглашение. Уже через пятнадцать минут Курису полностью уверилась в том, что Маюри – удивительное существо. Буквально всё, что попадало в поле её зрения, моментально становилось обласкано её мягким взглядом. Она влюблённо смотрела на неё, на Окабэ, на проезжавших велосипедистов, на машины, из недр которых орало радио, словно оглаживая, обласкивая всё, что попадалось ей на глаза, и всему этому она безоговорочно доверяла, как доверяют солнцу или радуге, без всякой задней мысли. Курису тоже рассматривала её, украдкой, конечно, и не могла не позавидовать. Разумеется, у неё тоже были длинные красивой формы ноги, спина, изящная талия, грудь – какая-никакая – вроде бы тоже была, а про волосы и говорить нечего. Но Маюри... – да, Маюри была гораздо круглей, сбитней, аппетитней, что ли. Всё также украдкой Курису взглянула на Окабэ. Он был вроде бы совершенно спокоен, хотя, возможно, и испытывал замешательство в обществе сразу двух миловидных девушек. Стоило рядом оказаться Маюри, и Окабэ принялся рисоваться с удвоенным рвением. Маюри, казалось, это совсем не раздражало, даже напротив, забавляло, она подыгрывала ему, улыбалась, гладила его по плечу и что-то весело щебетала в ответ. Его это раззадоривало, было видно, как он вошёл в азарт и начал выдавать такие немыслимые коленца, что в конце концов чуть не навернулся на крутой лестнице, ведущей в подземный переход. И даже после того, как Маюри бережно его поддержала, взяв обеими руками за локоть, он вновь продолжил балагурить, был шумен, небрежен и совершенно невыносим. Маюри много смеялась. Курису подумала, что они, должно быть, без памяти друг в друга влюблены. И она стала спрашивать себя, что делает здесь, зачем она торчит между ними этим дурацким ненужным обломком, к чему она им, если им больше никто не нужен. Она ощутила то, что так давно не отпускало её, это повизгивающее сиротливое одиночество, сделавшееся острым, как игла, и при каждом новом вздохе лёгкие больно напарывались на эту иглу. Она вспомнила свой визит к врачу... нет, нет! Она ведь твёрдо решила выкинуть это из головы, по крайней мере, пока. Нет, только не сейчас, когда так нужно не расплескать, не порушить радость, шагающую рядом с ней! Они счастливы, и, если она сейчас заплачет, если хоть чем-нибудь выдаст своё горе, то никогда себя за это не простит. Она с тоской взглянула на Маюри, на Окабэ – и с грустью подумала: они такие красивые и такие счастливые. И по сравнению с этим что такое все мои никчёмные паршивые переживания?..IV.
Лаборатория представляла собой комнату с диваном, столом, кухонным инвентарём и компьютером – этим её интерьер исчерпывался, если не считать крошечный закуток, занавешенный какой-то большой пыльной тряпкой. Там в живописном беспорядке валялись какие-то железки, трубку и расчленённый труп старого фена, который Окабэ приволок из дома. Была ещё ванна, но там был только душ и средство для бритья. Сразу по прибытии Маюри занялась тем, что развесила постиранное бельё, а потом занялась обедом. И даже бельё Курису, невзирая на все её жаркие протесты (но ведь всё отсыреет!), оказалось развешано, правда, в ванной, но легче ей от этого не стало. Чтобы как-то развлечься, она принялась копаться в стопке журналов, разваленных на столе пёстрым калейдоскопом, пока не обнаружила научный журнал с собственной научной статьёй и буклет с первой лекции в электротехническом университете. Ей припомнилась вся неоправданная истеричность того дня, и она искоса осуждающе взглянула на Окабэ, который сразу же по прибытии напялил белый халат, сняв пиджак и бросив его на диван (Маюри, скользя по комнате и «шурша» по хозяйству с лёгкостью и проворством, зацепила его и повесила на спинку стула; Окабэ с самым царственным видом проигнорировал этот жест), достал из холодильника ту гадость, которую обычно пил, и плюхнулся на диван в противоположном углу, из-за чего Курису на секунду оказалась подкинута в воздух, и застыл в позе восточного визиря, ожидающего прихода наложниц. Боже, какой он избалованный, подумала с брезгливостью Курису. ...Сорок минут спустя они уже вовсю наслаждались вкуснейшими свиными котлетами с рисом, приготовленными Маюри по рецепту её бабушки, к тому времени уже покойной, но о которой поминали с особым почтением и любовью, как о живой. – А Дару разве не придёт? – подал голос Окабэ. Маюри отвлеклась от еды и достала мобильник. – Я ему звонила, но он не ответил, – сказала она. – Потом, правда, отправил смс, что он с Юки-тян, поэтому, наверное, не придёт. Юки-тян – это его девушка, – пояснила она для Курису. Та медленно кивнула. На самом деле её не отпускало чувство, будто она присутствует при какой-то очень интимной сцене, видеть которую ей не следует, но она не могла заставить себя встать и уйти. Во-первых, котлеты были просто замечательные, а она уже много дней не ела ничего, кроме ресторанной или заказной еды, которая всегда отдаёт порошком для заливки, а во-вторых она не хотела возвращаться в свой одиночный номер, потому что её там никто не ждал, кроме Накахары-сана и телевизора. Кроме того, Маюри ей очень нравилась, и она даже Окабэ рядом с собой готова была потерпеть. После еды Маюри долго и обстоятельно расспрашивала её про Америку, про университет, но, стоило Курису завести разговор о диссертации, той пришлось застенчиво потупиться и сообщить, что она, Маюри, если честно, совсем-совсем ничего в этом не понимает. Потом Маюри сказала, что обожает шить. – Кристина тоже мастер на все руки, между прочим! – громко встрял Окабэ. Курису раздражённо покраснела и фыркнула. – У меня есть нормальное имя, – процедила она сквозь зубы. – Мог бы и спасибо сказать за помощь. – Однажды ты будешь вознаграждена за свои праведные труды, ассистентка, – посулил Окабэ, припадая к бутылке. Курису же собиралась ответить, когда её ладонь накрыла мягкая рука Маюри. – Курису-сан, а хочешь, я покажу тебе наряды, которые сама сшила? – Э-э... ну, да... пожалуй. И Маюри радостно принялась доставать с захламлённого стеллажа прозрачные пакеты с шитьём с наклеенными на них стикерами. Курису вообще-то ничего не понимала в шитье, но звонкий голос Маюри действовал на неё как-то успокаивающе и даже усыпляюще, и она просто любовалась игрой ткани, цвета, оттенков и фасонов, ни во что толком не вникая. Так они просидели до вечера. ...Вечером Курису задремала, сидя на диване. Просто сидела, сложив на груди руки и уронив туда же голову. Ещё не стемнело – тогда темнело поздно, да и темень была какая-то прозрачная, – но солнце уже проскользнуло мимо окна и скрылось где-то справа. В его свете всё сделалось необычайно чётким, цвета обострились, жара понемногу отступала. В лаборатории было тихо и светло, только из ванной доносился ровный шум бегущей воды – Окабэ принимал душ. Маюри уже ушла. Она проснулась от щелчка. Дверь, ведущая в ванную, медленно раскрылась, выпустив наружу жаркий ароматный туман и равномерный белый свет от кафеля и ламп. Вслед за ними в комнату босиком вступил Окабэ в брюках и рубашке и с падающими на глаза густыми чёрными волосами. В руках у него было мягкое розовое полотенце, купленное Маюри. С минуту Курису потрясённо разглядывала его, словно не узнавая. Ничего не говоря, он, бросив полотенце на компьютерный стул, прошлёпал полусырыми ступнями вглубь комнаты и, порывшись на стеллаже, достал маленький деревянный гребень. Тщательно зачесав волосы назад и вновь сделавшись таким, как прежде, Окабэ удовлетворённо бросил гребень назад и пошёл открывать холодильник. Тогда Курису поднялась с дивана и подошла к нему. – О, Кристина, проснулась? – не оборачиваясь, невинно спросил он. Спросонок у неё не было сил спорить. Да и просто так у неё не было на это сил. – Спасибо за гостеприимство. Я хотела поблагодарить Маюри, но, вижу она уже ушла. Передай ей, что котлеты были очень вкусные и вообще я была рада познакомиться. Теперь мне надо идти. Он выпрямился, держа в руке дымящуюся влажную от холода бутылку «Доктора Пеппера», от него пахло шампунем и средством после бритья. На всякий случай Курису отвела глаза, чувствуя горячую пульсацию его распаренных тёплых рук. Он ничего не ответил, и она сочла, что все приличия соблюдены, и ничто более не в силах помешать её намерению немедленно убраться. Окабэ продолжал неподвижно стоять возле холодильника, слушая, как она надевает ботинки. Вот она положила ладонь на дверную ручку, и там щёлкнула пружина... Окабэ сказал: – Ты же моя ассистентка. Приходи в любое время. Маюри будет тебе рада. – Я не ассистентка, – устало поправила она, помотала головой, чуть улыбнулась. Прибавила: – Хорошо, я буду иметь в виду. Спасибо. Она ушла. Хлопнула дверь, глухо застучали по лестнице её лёгкие шаги. Окабэ поднёс холодную бутылку к разгорячённому лицу и закрыл глаза. В гостинице её встретил тревожный Накахара-сан. Немолодой неприметный человек, он почти всегда имел тревожный вид. Насколько знала Курису, в прошлом он был подающим надежды старательным студентом, но безжалостное горнило их профессии взяло своё, и теперь бывший подающий надежды студент вынужден был нянчиться с нынешними подающими надежды. Ещё Курису знала, что у Накахары-сана нет ни жены, ни детей, ни каких бы то ни было других родственников, а единственное, что его теперь по-настоящему занимает – это книги о птицах. У него было помятое лицо, нагруженное очками, большие, но красивые руки, осанка тоже была вполне себе представительной, разговаривал он всегда негромко, и в молодости он был, видимо, весьма ничего себе. Теперь же, маясь на рубеже среднего возраста и старости, Накахара-сан пристально следил, чтобы покой его подопечной не нарушали всякие назойливые горничные или – упаси боже! – дерзкие юноши. Он сопровождал её повсюду, на все мероприятия, а иногда даже внутри отеля. Курису смотрела на его рвение сквозь пальцы, снисходительно и великодушно. Когда она вернулась, он ждал её у стойки портье и имел очень встревоженный вид. – Макисэ-сан, мне заказать вам ужин в номер? Эта его старомодная нарочитая почтительность, которая обычно казалась ей даже милой, сейчас вдруг резанула Курису, как внезапный сквозняк. Она немного подумала, потом ответила: – Я бы поужинала внизу, если можно. Она поднялась в номер, приняла душ. В просторной светлой ванной, выложенной розоватой плиткой, висело большое зеркало в позолоченной раме, похожей на те, в которые вставляли зеркала для европейских монархов с витиеватой резьбой, играющей на свету. Она, мокрая, парная, потянулась за полотенцем, когда вдруг выхватила своё отражение и замерла, застигнутая внезапным любопытством. Она выпрямилась, закинула на спину мокрые волосы, вытянула перед собой руки, повертела запястьями. И вдруг, резко подавшись вперёд, стала жадно ласкать собственное тело, гладила плечи, грудь, живот, зарывалась пальцами в волосы, чья тяжесть оттягивали назад голову. Долго и тщательно она изучала себя, любовно задевая то там, то здесь, жадно, алчно она хватала себя в кромешном пару. Лёгкие болезненные покалывания заставили её замереть, согнуться, прислушаться... Потом она снова, с новой силой неистового исступлённого обожания обхватила себя руками и, задыхаясь от жара и восторга, торжествующе смотрела на своё отражение, нежно-розовое и ярко-алое. Всё это, то, что она держала в руках, тёплое, живое, цветущее – не могло просто взять и исчезнуть! Чушь! Ерунда, бред. Ей только на днях исполнился двадцать один год, впереди её ждёт долгая, интересная, наполненная открытиями и исследованиями, путешествиями, работой, жизнь. А потом, когда-нибудь, она встретит человека, да, да, и она будет зашивать ему одежду, может, научится готовить (нет, не может, а точно, точно научится!), и затем... затем родит ребёнка. Или двух. В конце концов, все женщины хотят одного и того, и неважно, предпочитают они играть в куклы или исследовать мозг. А таблетки... господи, что таблетки? Ничего, современная медицина способна и не на такое! В ресторане отеля в это время было довольно много народу, и всё равно было тихо, даже как-то сонно. Она заказала что-то, отложила меню, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Она увидела Окабэ, смуглое узкое лицо и сверкающие светло-карие глаза, надменная усмешка, резкие взлёты-падения рук... что он сейчас делает? Чем, вообще-то, занимаются психи вроде него, когда не ходят на занятия, в прачечные и не веселятся с друзьями? Курису открыла глаза и увидела, как Накахара-сан торопливо говорит что-то какой-то странной женщине, а она, спокойно выслушав его отповедь, настойчиво и веско твердит что-то своё. Она не разобрала слов, но по каменной спине Накахары-сана догадалась, что явно нечто неприятное. Накахара-сан горячился, всячески пытаясь преградить женщине путь к их столу. Это была высокая красавица тридцати пяти тире сорока лет в ярком атласном халате и с большими тяжёлыми серьгами в ушах. На пальцах у неё переливались перстни из фальшивых камней, странно смотревшиеся на небольшой аккуратной ладони с выкрашенными в красный ногтями. Курису с любопытством рассматривала её чуть насмешливый полный рот, родинку под правым глазом, гибкую красивую шею. В конце концов незнакомка отступила перед натиском Накахары-сана и, примирительно подняв руки, сдаюсь, мол, направилась к стойке, виляя круглыми бёдрами. Накахара-сан присел за стол, кипящий от праведного возмущения, даже очки у него запотели. – Что-то случилось? – мягко спросила Курису. Накахара-сан резко вскинул голову и торопливо кашлянул, словно только что вспомнил о её присутствии. – Что хотела та женщина? – Нет-нет, Макисэ-сан, всё в порядке, – излишне поспешно заверил он. – Ничего существенного... так, слоняются всякие сомнительные личности... не стоит обращать внимания. – Она говорила обо мне? – допытывалась Курису. Накахара-сан мялся, краснел. – Я же говорю, – с нажимом повторил он, – ничего достойного внимания. – Нет, скажите мне. Я хочу знать. Она говорила что-то обо мне? Последовала долгая гробовая пауза, в продолжение которой на добропорядочном лице Накахары-сана отобразилась вся баталия, происходившая у него внутри. Наконец он проскрипел: – Да. – А что именно она сказала? – настойчиво выспрашивала Курису. Накахара-сан неодобрительно взглянул на женщину, тянущую коктейль из высокого стакана за стойкой. – Она сказала, что только что разложила карты. Что видит рядом с вами, простите, мужчину. И что вы будете вместе ровно один год, считая с этого дня. После этого он умолк, ибо та кошмарная неприличность, которую его заставили произнести вслух, окончательно его доконала. Подошёл официант с заказом. Курису не глядя расплатилась, и до конца ужина никто не произнёс ни слова. Потом они также молча разошлись по номерам, Курису легла в постель, повернулась на спину и долго наблюдала, как потолок, сначала непроглядно тёмный, начинает вырисовываться, пузыриться лампочками, пока в комнате не стало почти светло. Её накрыло странное, оцепенелое спокойствие, а вместе с ним кошмарная усталость. Учёная, она, конечно, не верила ни в какие заклятия, ни в предсказания, ни гадания, ни в какую подобную оккультную муру. Она уснула, и, впервые за две недели, не видела никаких снов.