I.
На следующий день она ушла из отеля после обеда, долго расчёсывала волосы перед большим зеркалом в ванной, надела новые колготки и с видом победительным выплыла в коридор, дабы явить всему миру свою неземную красоту. Потом она зачем-то наврала Накахаре-сану, как десятиклассница, что пойдёт в книжный магазин и что может задержаться, поэтому он не должен волноваться, если вдруг она не появится к ужину. Курису не знала, зачем соврала этому честному простому человеку, ведь, в конце концов, она собралась не на гулянку с огромным декольте, а он не её отец... ...В конце коридора Курису на минуту остановилась, прислонилась к стене, вытащила мобильник и автоматически набрала номер отца. Долго смотрела на длинную комбинацию цифр с отчаянно колотящимся сердцем, зависла большим пальцем напротив кнопки вызова... и в последний момент захлопнула телефон и убрала в карман, потому что поняла: сейчас не время. Но она была уверена, что так будет не всегда, ведь не может же он, её родной отец, оказаться равнодушным к её беде, что бы ни произошло между ними в прошлом, ведь она всё ещё его маленькая девочка, которую он качал на коленях, когда она была маленькой, называл гением, пророчил великое будущее... Иногда, особенно ночью, когда не шёл сон, Курису казалось, что в её положении есть даже преимущества: во-первых, появился повод ничего не откладывать и ни в чём себе не отказывать, а во-вторых, оно могло сблизить её и отца, разрушить, как обычно пишут в таких случаях, стену между ними. Между прочим, ещё пока никто ни о чём не знал. Матери Курису твёрдо решила не говорить до самого последнего момента, когда молчать станет невозможно, а, если вдруг произойдёт чудо, и последний срок окажется отложен, она будет молчать столько, сколько сможет. Профессору Лескинену и Махо-семпай она планировала всё рассказать по возвращении в Америку через месяц. Но всё это было так далеко и так нескоро, что она решила дать себе небольшой отпуск – у неё ещё было несколько лекций и один семинар на той неделе и потом, но сейчас Курису была намерена просто от всего отдохнуть. От отеля, от Накахары-сана, от лекций, от сводящего с ума страха, от мыслей об отце... Строго говоря, Окабэ мог бы быть и поскромнее, ведь даже его лаборатория (хотя, по мнению Курису, слово «лаборатория» стоило зачеркнуть, как слишком возвышенное для такого мало подходящего для научных экспериментов помещения) в действительности ему не принадлежала. Окабэ, Неистовый Феникс, или как его там ещё, находился в унизительных квартиросъёмочных отношениях с огромным мускулистым верзилой, который жил на первом этаже прямо под лабораторией и торговал телевизорами, поэтому все звали его просто Кинескопщик. Кинескопщик был на две головы выше Окабэ, раза в два шире, да и каждая ручища у него была, как сам Окабэ, и при взгляде на его крепкую, как гранитная скала, голову на ум приходили самые увесистые слова, например, мордоворот, черепно-мозговая травма или рефрижератор. Кинескопщик был суров и непреклонен, и тот факт, что его личностный конструкт предполагал хоть какое-то подобие сантиментов, обнаруживался только тогда, когда рядом оказывалась его дочь-младшеклассница, чей милый и нежный вид трепетного утреннего цветочка резко диссонировал с глыбоподобной фигурой её отца. Между тем Кинескопщик не церемонился с арендаторами, и за каждый бздёх грозился повышением платы, поэтому терпения и снисходительности к экспериментам миссис Хадсон за ним не наблюдалось. К тому же, Кинескопщик, заранее страдающий тем фактом, что со временем его маленькая девочка станет девушкой и, не дай Бог, женщиной, и станет привлекательна для противоположного пола, уже сейчас терзался жгучей болью и на всякий случай начал третировать мужскую половину человечества в радиусе километра заблаговременно. Окабэ же представлял собой идеальную по его понятиям мишень: вызывающее поведение, неопределённый род занятий, общение с горничными (это было за компанию с Дару, не станет же он обижать друга невниманием). Кроме того, у Окабэ, судя по всему, был притуплён инстинкт самосохранения, потому что ему не хватало ума молчать, и он неизменно вступал в дискуссии, а контролировать себя в дискуссии, особенно если на него нашёл азарт, он, как мы уже убедились, не мог. Короче говоря, когда Курису подошла к лаборатории, Кинескопщик и Окабэ сцепились в плановой схватке. Слов она не разобрала, но смысл и так был понятен: молодой человек напоминал жердь в лабораторном халате, а над ним, как злой рок, нависала громадная фигура, потрясающая в воздухе чем-то большим, железным, тупым и бесспорно тяжёлым, а из окна второго этажа, где находилась лаборатория, валил густой чёрный дым, иногда там мелькало бледное озабоченное личико Маюри. И вот, когда на месте битвы осталось чуть ли не выжженное поле, Окабэ сделал какой-то резкий выпад в сторону и оказался на улице. Кинескопщик, не рассчитывающий на такую прыть со стороны своей жертвы, был застигнут врасплох, и таким образом Окабэ выиграл себе те несколько решающих секунд, которые были ему необходимы, дабы спастись от незавидной участи быть распылённым в молекулы. Вырвавшись наружу, он увидел Курису, потрясённо застывшую у лестницы. Молниеносным движением он подскочил к ней, схватил за руку и увлёк по лестнице вверх, перемахивая своими длиннющими ножищами через две, а то и через три ступени. Курису, покорно развивающаяся позади него, совершенно ничего не понимала, в ушах у неё свистел ветер. Ноги её почти не достигали ступенек. На самом верху Окабэ резко дёрнул ручку двери и пребольно впихнул её внутрь, после чего, впустив яростный возглас Кинескопщика, напоминающий вой раненого медведя («Окабэ, повышаю плату на десять тысяч йен, мать твою!!!»), ввалился вслед за ней. Веселье было в самом разгаре, во всех смыслах этого слова. В воздухе плотными клубами висел чёрный дым, Маюри носилась из ванны и обратно, вытаскивая из всех закромов полотенца и тряпичные салфетки. Курису, откашлявшись, разглядела на столе за той пыльной, а теперь уже и вовсе чёрной, тряпкой, какую-то странную кучу из полотенец, которая, судя по всему, и была источником запаха. Из-под неё, как ступня покойника в морозильнике, торчал кусок плавленого металла. Рядом сновал какой-то толстый парень в кепке и в кожаных перчатках, он занимался тем, что открывал окна и пытался включить вентилятор. – Первый опыт по скрещиванию пылесоса с феном, – закрывая рукавом рот, сквозь кашель объяснил Окабэ. – Но это ничто! Эдисон провёл десять тысяч экспериментов, прежде чем получил свою лампочку! Возможно, подумала Курису, но квартирного хозяина с внешностью канадского гризли у него точно не было. – О, это же Курису-сан! – обрадованно воскликнула Маюри. Толстый парень удивлённо вскинул голову и долго её рассматривал, точно не верил своим глазам. После чего перевёл взгляд на Окабэ и прогнусавил: – Окарин, ты что, взял её в плен? – О чём ты говоришь, Дару? – надменно осведомился Окабэ. – Кристина – моя ассистентка! – Меня зовут совсем не так! – не осталась в долгу Курису. – Сколько можно это твердить? – Ты у меня в мобильнике так забита, – горделиво сообщил Окабэ и принялся рыться в телефоне. – На, смотри. Она раздражённо отвела его ладонь и прошла вглубь комнаты. Придирчиво оглядела почивший агрегат и тяжело вздохнула. – Теперь понятно, чем ты тут занимаешься, – сказала она. – Велосипед изобретаешь. Он разозлился. На помощь ему пришла Маюри. – На самом деле Окарин придумывает такие интересные штуки, – вступилась она за своего друга. – Правда, Маюси совсем ничего в них не понимает, но смотрятся они здорово. И названия у них звучат так прямо... по-настоящему. Курису не могла не оценить такую самоотверженность, поэтому решила отложить ментальную экзекуцию Окабэ на потом. В конце концов, это всегда успеется, она уже дала понять, кто тут главный. В тот день Маюри купила всем пудинг. Толстого парня звали Хасида Итару, и он оказался самым большим извращенцем, каких Курису когда-либо видела. Это впечатление тем более усиливалось, что Курису никогда прежде не встречала настоящих извращенцев, помешанных на играх и горничных. Узнав, что при этом у него есть девушка, Курису едва не схватилась за мобильник, чтобы вызвать полицию, потому что представить, чтобы нормальная красивая девушка стала встречаться с этаким дегенератом добровольно, она не могла. Если на то пошло, Курису вообще имела об отношениях полов весьма смутное представление, и к себе редко их примеряла. Оказалось, что Дару всерьёз занимается компьютерами, и среди сокурсников известен как первоклассный хакер. – Курису-сан, а это ничего, что ты здесь? – спросила Маюри. – За тебя не будут беспокоиться? – Нет, нет, – заверила её Курису. – Я совершенно свободна и... уже давно существую автономно. На физиономии Окабэ появилось хитрое выражение. – Бедная Кристина, совсем одна, такая маленькая, глупенькая, вот побежала, упала, ой, не плачь, не плачь!.. – У тебя галлюцинации! – вспыхнула Курису. – Да ещё и суёшь мне под нос этот свой... – О, Макисэ-си, – вдруг подал голос Дару, покраснев и стал ещё гнусавей, чем раньше, – не могла бы ты повторить это, только более застенчивым голосом?.. Курису вопросительно взглянула на него, медленно и натужно размышляя. Потом, когда, судя по изменившемуся выражению лица, до неё дошло, чего от неё хотят, она сделалась даже не красной, а лиловой, и, задыхаясь, выпалила: – Да как... как можно... извращенец! – припечатала она. Дару, однако, не выглядел разочарованным, он послушно присел обратно на подушку и покорно сложил пухлые руки на коленках. Покончив с ним, Курису взялась за Окабэ. – И ты, ты такой же! Даже ещё хуже. Хотя, пожалуй, вы равны в своей извращённости. – Кристина, ты так говоришь, словно я превысил в отношении тебя свои должностные полномочия, но Неистовый Феникс слишком занят водворением хаоса, чтобы обращать внимания на посредственное телосложение своей ассистентки, – нараспев изрёк Окабэ. – Ах вот ты как заговорил?! А ещё мужчиной называешься! Маюри неловко поёрзала на своём месте. Тут, ко всеобщему облегчению, у Дару зазвонил мобильник, и ему пришлось выйти в ванну, чтобы поговорить. Если это Юки, подумал Окабэ, то Дару застрял там надолго. Эта передышка позволила Маюри быстренько выкинуть пакеты из-под пудинга и поставить на низкий стол вазочку с фруктами. Курису, свирепо скрестив на груди руки, отвернулась. – Курису-сан, а ты любишь бананы? – полюбопытствовала Маюри. – Вот, на них была скидка, и Маюси купила много-много, но Дару-кун их не любит, а Окарин... – И напрасно, – сказала Курису, разом смягчившись, – напрасно не любит. Бананы – это медленный углевод, его можно съесть немного, зато потом долго не будешь чувствовать себя голодным. Кое-кому это бы совсем не помешало. – ...Ну вот, запах гари почти совсем ушёл, – заметила Маюри. – Надо бы убраться, раз так получилось, а то много пыли скопилось. Окабэ страдальчески скривился. – Маюри совершенно права, – поддержала её Курису, чтобы его позлить, – я вам помогу. Первым делом взялись за стеллаж. Окабэ всем своим видом давал понять, что не одобряет такого времяпрепровождения: он путался у всех под ногами и демонстративно громко вздыхал. Курису осталась глуха к его мелким инсинуациям, так что в конце концов Окабэ пришлось применить тактику смены правил по ходу игры. Через пятнадцать минут после того, как всё содержимое стеллажа было вывалено на пол и оказалось кучей категорически не согласующегося друг с другом хлама, он достал мобильник и, конспиративно приложив ладонь к губам, забормотал в трубку: – Это я. Обнаружен двойной агент, проникший в лабораторию под видом ассистента, судя по всему, его первейшая цель – деморализация персонала и саботаж, но я бдительно слежу за каждым его шагом. Что, подкрепление? Нет, иначе он может заподозрить подвох и сообщить Синдикату место нашей дислокации. Я позвоню позже. – Жалкий симулянт, – бросила через плечо Курису. – Тут, между прочим, по большей части твоё барахло. В действительности Окабэ уже так давно не интересовался стеллажом, что не смог побороть любопытства и тоже подошёл. Даже при поверхностном осмотре нельзя было отрицать справедливость замечания Курису. Те разрозненные предметы, образовавшие означенную свалку, могли бы представлять для археологов будущего, поведись им раскопать руины магазина телевизоров и лаборатории, несомненный интерес, ибо, подобно тому, как в европейских аристократических кругах было принято собирать предметы, символизирующие важные этапы жизни человека, в отдельную шкатулку, по набору предметов, лежащих у ног Окабэ, можно было смело делать реконструкцию последних четырёх лет его жизни. Маюри достала большой полиэтиленовый пакет, и они вместе сложили туда всё, что носило на себе отпечаток владения Окабэ, как-то: игрушечный светящийся меч (между прочим, проходящий под биркой «Гаджет Будущего №3», заполненный красными чернилами, которые уже давно высохли), термос, несколько жестяных кастрюль («Окарин, а это не их твоя мама искала за прошлый обон?»), безвременно усопший радиоприёмник, естественно, не работавший по прямому назначению, да и просто не работающий, японская сабля времён русско-японской войны («А сюда ты её зачем притащил?»), страшно красивая и страшно тяжёлая, три диплома в рамках за победу в конкурсе конструирования роботов, распотрошённый старый телевизор, видевший Мао Цзе Дуна, две коробки с гайками, англо-японский словарь, сборник задач по кибернетике, раздолбанный мегафон и картридж от принтера. – Прямо кладбище ретро-техники, – заметила Курису. – Окарин, забери это домой, оно же только пыль собирает, – сказала Маюри, задумчиво вертя в руках странный предмет, напоминающий шариковую ручку. К нему были присобачены какие-то странные антенны, отчего он напоминал огромную стрекозу. На кончике посверкивала крошечная видео-камера. – Это Гаджет Будущего №5, – небрежно и горделиво заметил Окабэ, встряхнув вороной головой, – крошечная камера на дистанционном управлении. Бери, ассистентка, это подарок. – Спасибо тебе большое, но я обойдусь, – фыркнула Курису. – Если ты надеешься, что облегчишь свой пакет, раздаривая направо и налево своё барахло, то ты ещё менее прозорлив, чем я думала. – Бери-бери, когда-нибудь это будет раритетная модель, а ты станешь её счастливым обладателем. – О да, но, боюсь, уже с внуками буду нянчиться. Она осеклась, ужаснувшись собственному легкомыслию. Маюри, как оказалось, всегда приходила на помощь вовремя, даже не подозревая о том, какую услугу иной раз оказывает своими короткими мягкими репликами. – Я пойду, а то на работу опоздаю, – кротко улыбнулась она, после чего, повернувшись к Окабэ, нахмурила бровки и прижала к груди ладони. – Окарин, отнеси всё домой. Только по-честному. – Неистовый Феникс не нарушает данного слова, – втянув и без того впалый живот, Окабэ вытянулся в струнку и отвечал со всей возможной торжественностью. После чего опять вынул телефон и забормотал: – Это я. Будьте начеку, сейчас у Синдиката будет удобный момент для диверсии, пока у меня заняты руки. Да, я рассчитываю на вас. – Курису-сан, – предоставив Окабэ самому себе, обратилась к ней Маюри, – Маюси так рада, что в лаборатории прибавилось людей. Пожалуйста, приходи завтра. Курису слегка кивнула. Маюри, ещё раз напомнив Окабэ о его ноше, выпорхнула из лаборатории. Конечно, как бы хорошо Курису ни относилась к Маюри, мысленно она пообещала себе, что, пока здесь обретается социально опасный и явно неуравновешенный индивид Окабэ Ринтаро, ноги её здесь больше не будет. ...Она пришла и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, закончился июль, наступил удушливый жаркий август, и она приходила каждый день, и каждый день в воздухе стоял столп пыли, поднятый в пылу войны с Окабэ. И, если раньше причиной служило только его вызывающее поведение, то теперь, стоило ему вдруг отвлечься на что-то другое, её охватывало непреодолимое и бессмысленное чувство оставленности, как будто солнце по какой-то своей сварливой прихоти решило не освещать её сегодня и для разнообразия зайти с другой стороны. Никогда прежде она не думала, что может вот так просто начать выяснять отношения из-за какой-нибудь ерунды, они воевали из-за каждого квадратного сантиметра пространства, за каждое слово, которое не там, не тогда и незачем. Они трясли друг друга с необузданной жестокостью детей, делящих любимую игрушку, чтобы распотрошить её и выяснить, какой механизм заставляет её играть мелодию или закрывать глаза. Они ни в чём не находили согласия и спорили часами, напрочь забыв обо всех делах и о невольных свидетелях их баталий. В конце они просто стояли, вспотевшие, красные, разгорячённые, друг против друга и долго смотрели друг другу в лицо, и каждый был убеждён в неоспоримой своей правоте и непростительной слепоте оппонента. Что, что заставляло её раз за разом заводиться из-за любой промилле ехидства в его голосе? Неужели её кожа, её душа недостаточно огрубела за все эти бесчисленные семинары, где любой мнящий о себе сноб был вправе с высоты своего авторитета обронить что-нибудь снисходительно-насмешливое в адрес любого её замечания? Она же не вскипала на них, не вскакивала, не выпрыгивала из колгот, желая оставить за собой последнее слово. Курису не знала, что за жестокий бес каждый раз заставляет её так жадно, так исступлённо с ним ссориться. Ведь в сущности Окабэ ей не то чтобы нравился, но был симпатичен, она не могла не признать, что при всей своей вздорности, надменности и инфантильности, он не был лишён ни обаяния, ни мужественности. А его неугомонность со временем даже пришлись ей по душе, и Курису рассудила, что лучше быть таким, как Окабэ, чем студенистым, как устрица, бескостным и безвольным. Тем более она не могла понять, как вышло, что их отношения, возникшие так внезапно и бестолково, миновав стадию рукопожатий, реверансов и поклонов, унеслись в совершенно иную, остервенелую плоскость. ...Однажды они пошли вместе в магазин. Хотя «вместе» – это, пожалуй, опечатка. Они вышли одновременно, потому что Маюри попросила купить овощей, которых не хватало для салата, а у Окабэ закончился «Доктор Пеппер», и он не пожелал мириться с этим до следующего дня. Они почти не разговаривали, так что даже непонятно было, знакомы они или нет. Окабэ достал бутылку, расплатился и вышел на улицу. Пахло жареным мясом, цветами и морем, хотя до него было очень далеко. Он приложился к бутылке и с удовольствием откинул назад голову. Курису вышла через пять минут, держа в руке пакет. – Опять пьёшь эту дрянь? – беззлобно поинтересовалась она. Окабэ догадался, что она всё ещё злится (или делает вид, что злится) из-за блузки, поэтому только усмехнулся, пожав плечами. – Нельзя судить о вкусе напитка, если никогда его не пробовала, – сказал он. – Хочешь? Она метнула к него быстрый взгляд и, удостоверившись, что бутылка початая, решительно мотнула головой. Алые змеи закружились в грациозном танце. – А почему нет? – спросил Окабэ. Курису покраснела – на белой, почти прозрачной коже это было особенно заметно – и, надув губы, ответила: – Если я выпью из того же горлышка, что и ты, то получится не прямой поцелуй. Окабэ захохотал. Согнувшись пополам, он бил себя по коленям, по бокам, по рукам, вытирая выступившие на глазах слёзы, и долго и раскатисто смеялся. Он попытался разогнуться, задыхаясь и отчаянно хватая ртом воздух, но новый приступ хохота, ещё более мощный и необоримый, обрушился на него и пригнул к земле, точно вся сила тяготения сгрудилась у него под ногами. Она возмущённо и порывисто обернулась к нему, силясь выдавить хоть что-то, расширенными глазами наблюдая его веселье, словно не могла поверить в такое бессовестное зубоскальство с его стороны, растерянно потрясая в воздухе кулачками. В конце концов он, всё ещё постанывая и подвывая от смеха, выпрямился и посмотрел на неё сверкающими весёлыми глазами. Она упёрла руки в бока и уже набрала в грудь воздуха, когда он, положив большую сухую ладонь ей на голову, вдруг сказал: – Значит, для тебя предпочтительней прямой, а, Кристина? Она резко и бестолково отскочила от него, точно он её обжёг, и, отчаянно балансируя с овощным пакетом наперевес, чуть ли не приземлилась на проезжую часть. В последний момент ей удалось удержать равновесие, и она, красная до корней волос, процедила: – Хватит уже надо мной издеваться. Неужели это так весело? Да я бы не поцеловала тебя, даже будь ты последним парнем на Земле. – Это ещё почему? – Да потому что, что ты совсем не пьёшь нормальную воду, и губы у тебя, должно быть, сухие, как пустыня. Тогда он, поставив бутылку под ноги, быстро подошёл к ней и, опустив руки ей на плечи, властно развернул к себе. Она в страхе попыталась отпрянуть, но не смогла, и вдруг поняла, что ничего не видит, кроме его глаз, и что эти два янтарных омута засасывают её, она вязнет в них, как муха. С минуту он стоял, склонившись над ней, спиной к фонарю. Больше всего на свете он боялся, что она услышит, как истошно и горячо колотится его сердце. Его толкали в спину, ненавязчиво и мягко, чьи-то вкрадчивые усмехающиеся руки, и ему ничего не стоило обратить в ничто эти пятнадцать сантиметров, которые их разделяли. Внутри у него всё зашлось в исступлённой любовной дрожи, ноги подкашивались, в висках бухали молотки. В последний момент, когда он ощутил под пальцами, как доверчиво и безыскусно обмякли её плечи, сдаваясь ему на милость, он будто очнулся, встряхнулся и, мобилизовав все силы, что у него были, сделал несколько шагов назад. Она, как оглушённая дубинкой, смотрела на него огромными глазами, в которых плескались страх, печаль и – признательность. Огромным напряжением лицевых мышц, Окабэ призвал на помощь ту самую свою самоуверенную усмешку, которая так часто выручала его. – Купилась, – нараспев проговорил он, проводя ладонью по лицу. Это слово и жест, его сопровождавший, подействовали на Курису отрезвляюще: она вспыхнула, вновь сделалась мраморно-белой, фыркнула и, взмахнув своим кроваво-красным пожаром, большими шагами направилась прочь. В тот вечер Окабэ забыл своего «Доктора Пеппера» на обочине.II.
Дневник Курису Макисэ
(записано на диктофон)
15 августа. Маюри попала в больницу с острым аппендицитом. Я обо всём узнала случайно и, признаюсь, даже успела разозлиться, что мне сразу никто ничего не сообщил, ведь мне судьба Маюри тоже совсем небезразлична, и мне казалось, что об этом всем известно. Весь предыдущий день я топталась возле лаборатории, надеясь подловить момент, когда придёт Хасида или Окабэ, несколько раз спрашивала Кинескопщика, не приходил ли кто-то из них, и, кажется, подействовала ему на нервы. Но что уж тут поделаешь. Вот. Битый час я названивала то одному, то другому, то пыталась дозвониться до Маюри, но тщетно, как понятно. Адреса Маюри я не знала, а про адреса этих двух извращенцев вообще молчу. Мы не настолько близки, чтобы ходить по гостям. Так или иначе, до самого вечера четырнадцатого августа я пребывала в полном неведении и растерянности. Кроме того, происходящее не способствовало моему спокойному сну, чьё количество и так уменьшается с каждой неделей. То, что произошло что-то из ряда вон, мне стало понятно сразу. Просто я терпеть не могу бессилие и неведение, а, поскольку ничего другого мне не оставалось, я предоставила всему идти своим чередом. На следующий день мне позвонил Хасида, и сказал, что Маюри в больнице, что операцию уже сделали, и что она уже лежит в палате, хотя к ней пока не пускают. Я поехала к ним. Хотя это была не та больница, куда я ездила на обследование, я не могла избавиться от подрагивания в плечах и тяжести в ногах, пока искала глазами Хасиду или Окабэ. Отыскать их оказалось несложно, потому что Хасида при всём желании не смог бы спрятаться в полупустых больничных коридорах, ибо своими размером и формой вырисовывался неизменно чётко и сразу бросался в глаза. Окабэ сидел рядом с ним и напоминал бледную тень, в чёрной рубашке и брюках. На Окабэ не было лица. Мне показалось, что за те двое суток, что мы не виделись, он съёжился, усох и лет на пять резко постарел. У него было бледное жёлтое лицо и плотно сжатые бескровные губы, даже скулы выступили резче. Он сидел, согнувшись и уперев ладони в колени, и не посмотрел на меня, даже когда я поздоровалась. Он остался глух ко всем моим вопросам и только изредка слегка покачивался, то сжимая, то разжимая пальцы рук. Да уж, ясно, что если он и сегодня такой, то страшно представить, что творилось с ним вчера. Неудивительно, что им было не до меня. Хасида рассказал, что вчера они как обычно сидели в лаборатории, когда Маюри вдруг стало нестерпимо плохо. Сначала её просто сильно тошнило, потом вырвало, потом сильно заболел живот. Никакие таблетки не возымели действия, и им ничего не оставалось, как вызвать «скорую». Маюри увезли, и Окабэ, как безумный, бледный как смерть, поехал следом. Хасида, который не посмел предоставить друга самому себе в состоянии беспамятства (я, если честно, ни за что не заподозрила бы в нём такую ответственность), отправился вместе с ним и правильно сделал, потому что Окабэ, при слове «операция» напрочь утративший самообладание, рвался в палату, кричал и плакал. Думаю, что в терапевтическом отделении больницы его запомнили навсегда. Я слушала гнусавый басовитый голос Хасиды, и мысленно пыталась соединить услышанное с тем образом Окабэ, который был мне знаком и, в сущности, понятен. Как ни пыталась я представить себе сцены, описанной Хасидой, у меня получалось что-то размытое, пошлое и комичное до неправдоподобности. Я украдкой смотрела на резко очерченный истерзанный профиль Окабэ, и была смущена и растеряна. Я не знала, что сказать ему, перебирала в голове то, что, наверное, он должен был услышать от меня, что вообще должен услышать человек в такой ситуации. Только теперь я начала понимать, чем является Маюри в его жизни, если он не отличает её физической боли от своей, если даже мимолётная угроза их беззаботному существованию бок о бок повергает его в горе и беспамятство. Он ни разу не взглянул на меня, и это было похоже на пытку. Из глубин живота поднялось злое тянущее чувство, и я брезгливо отогнала его, как зачумлённого. Что-то мерзкое и уродливое угрелось в груди и крепко засело там, и мне было его не достать. Я завидую, завидую ей, поняла я с ужасом и горечью. Прошёл ещё один час, за это время Окабэ один раз сходил в туалет (по крайней мере, это он так сказал), но более ничего не произнёс. Он отказался от еды, которую принёс Хасида. Я хотела пойти с ним, потому что не могла остаться с Окабэ наедине, но и оставить его в одиночестве тоже не могла, и в конце концов осталась. Был момент, когда я испугалась, что нам придётся разговаривать, но Окабэ был безмолвен и неподвижен, так что порой мне казалось, будто человек, сидящий рядом, никак не может быть им. Поэтому я вздохнула с облегчением, когда вернулся Хасида и принёс с собой бумажный пакет с пирожными. В другой ситуации я бы обратила его внимание на несообразность такой диеты с его неутешительными внешними реалиями, но сейчас промолчала. Хотя не была голодна, я всё же взяла одно и положила в рот. Окабэ на них даже не взглянул. Хасида с досадой нахмурился, проглотил в один присест сразу две штуки и, не повышая голоса, сказал: – Слушай, Окарин, я волнуюсь не меньше тебя. Но ведь с Маюси ничего опасного, а ты изводишь себя так, словно... Окабэ страдальчески поморщился, дёрнул плечом. – С ней всё будет в порядке, – убеждённо продолжал Хасида. – Окарин, нет причин для паники. – Да, да, я знаю... – рассеянно пробормотал Окабэ и опять надолго умолк. Я вышла в уборную, а, когда вернулась, рядом с Хасидой сидела девушка, которую я ещё ни разу не видела, но по описанию узнала в ней Аманэ Юки. Высокая, с пушистыми пшеничными волосами, полногрудая, она кротко улыбалась Хасиде, а он сцеплял, сжимал и разжимал пухлые пальцы, и имел вид полного блаженства. Оказалось, что они с Маюри работают в одном кафе, и Юки-сан пришла проведать подругу сразу после учёбы. Ближе к вечеру нас ненадолго пустили в палату. Первым зашёл Окабэ, затем Хасида с Юки-сан, я зашла последней. Было чувство, какое бывает в кошмарных снах, как будто, стоит мне войти внутрь, и я уже не смогу вернуться обратно, как будто дверь захлопнется за спиной и исчезнет, исчезнут окна, и останется только серая гладкая глухая стена. Стараясь ни на кого не смотреть, я боком протиснулась к окну и присела на край маленькой аккуратной тумбочки, думая при этом: являются ли такие странные, путаные и нелепые мысли одним из следствий болезни. Если беспричинный инфернальный страх – да, то, возможно, то, что сейчас пожирало меня изнутри, немного окрепнув, пробует свои силы, пока осторожно и не резко, но пройдёт не так много времени, и эта неуверенность исчезнет, и, кто знает... Я услышала слабый, сонный, и всё равно такой чистый и звонкий голос Маюри: – О, Курису-сан, и ты тоже пришла. Она лежала, бледней, чем раньше, но всё такая же лучистая, в белом обрамлении больничных подушек и протягивала ко мне тёплую со сна ладонь. Я пересела на краешек кровати и крепко пожала её пальцы. – Конечно. Мы же друзья, – сказала я и сама поразилась тому, как легко произнесла это. Маюри просияла и благодарно стиснула мою ладонь. Нам разрешили посидеть с ней ещё пятнадцать минут, а затем вежливо, но настойчиво попросили удалиться. Окабэ всё время смотрел только на Маюри, и, даже когда мы вышли, даже когда уже спустились на первый этаж и оказались на улице, он оставался угрюм и спокоен, глядя куда-то внутрь себя, и никто не решился его беспокоить. Он сбивчиво простился с Хасидой и Юки-сан, а, взглянув на меня, смешался, усох, сморщился, как от зубной боли, пробормотал что-то, что я не расслышала, и согнувшись, побрёл прочь. Я поехала в отель. Когда я села в электричку, пошёл дождь. Я рассеянно думала, успел ли он добраться до дома, сильно ли он промок, спит ли сейчас Маюри. Я неподвижно сидела в равномерно гудящем вагоне, шипели разверзавшиеся двери, звенели телефоны, и ощущала одиночество, которого ещё не знала. Есть такая боль, она несравнима с болью физической, вернее, она настолько сильна, что почти материальна, почти осязаема, и она похожа на чёрный зеркальный омут, который медленно и с натугой тащишь еле-еле, боясь расплескать. Слепой и глухой, бредёшь короткими шажками и иногда, останавливаясь, прислушиваешься и мысленно спрашиваешь у того, что мы называем душой: болит? Да, болит, покорно отвечает то, что мы называем душой, и мы идём дальше, ощупью ища дорогу. Выйдя на станции, я обнаружила, что дождь ещё идёт. Встала под навес. ...Я, наверное, должна уйти. Пожалуй, я достаточно напиталась их теплом, достаточно надышалась их радостью и, смею надеяться, выдохнула хоть что-то животворное в ответ. Окабэ, конечно, вдоволь помотал мне нервы за эти полтора месяца, но это, в сущности, такая ерунда, в Америке я забуду об этом на следующий день. Зато, когда я уеду, и всё вернётся на круги своя, никто и ничто уже не будет мешать их с Маюри... любви. Они обожают друг друга, они любят друг друга, надо быть немо-глухо-слепым, чтобы этого не замечать. А я – досадная помеха. Как, впрочем, и всегда. Как хорошо, что этого больше никто не услышит. Я ведь даже переслушивать это не стану – до того ли мне будет, когда опять закружится вся эта карусель в Америке. Поэтому это останется между нами: мной и диктофоном. Мне ещё никогда не было так страшно и так горько. Я не могу уехать, я не могу, не могу от него уехать. Да, он шумный, самоуверенный псих с дурацкими фантазиями; да, у него жуткий надменный смех; да, он выводит меня из себя; да, он раскидывает руки, вваливается, как разрывная бомба, бесстыдно смеётся надо мной и водит за нос. Я согласна быть Кристиной, согласна быть ассистенткой, согласна быть кем он только захочет, только пусть всё останется как есть! Окабэ. Окабэ. Неважно, что будет дальше. Я справлюсь, потому что никогда не позволяла страданиям наклонять себя, потому что я учёный, а учёным свойственны воля и терпение. К тому же Маюри выпишут из больницы через пару дней, и она будет жить долго, и никогда не бросит его. А вот я брошу. Я скоро всех и всё брошу. И всё равно я люблю его. Люблю его. Люблю.(конец записи)
III.
В четверг после обеда Маюри выписали из больницы, и они всей гурьбой отправились отмечать в лабораторию. Маюри позвонила Курису и, хотя та была, казалось, совершенно обескуражена её звонком, и попросила прийти посидеть с ними, хотя бы часик или полтора, а ещё ей очень нужна помощь с готовкой, потому что еды нужно много, а одной ей не управиться. На мужскую половину рассчитывать не приходилось, и Маюри из деликатности даже не упомянула об этой возможности. Отказывать было бы некрасиво, и Курису, одевшись, поехала в лабораторию. Последнюю ночь она провела, подвывая в подушку, поэтому теперь щеголяла набухшими веками и обветренными губами. От одной мысли, что придётся встречаться с Окабэ, сердце заходилось в сладкой боли, и на всём протяжении пути, от отеля до станции, от станции до лаборатории, она возводила оборонные укрепления, торгуясь сама с собой, как делают, когда едят что-то вкусное и бесспорно вредное: вот сейчас, ещё один кусочек – и всё, баста. Ну ладно, это последний, после этого всё хватит, не будь тряпкой. Всё, последнее-распоследнее, имей же силу воли, в конце концов. ...Так она и просидела там битых три часа, среди смеха и весёлого, ещё более звонкого, чем раньше, щебетания Маюри, не глядя на Окабэ, присмиревшего, как за дело битая собака, тихого, уплетающего за обе щеки стряпню Маюри и мягко провожающего каждое её движение внимательным трепетным взглядом. Поглядывая на часы, она загадывала: вот когда минутная стрелка сдвинется на десять минут вперёд, пойду. Проходили десять минут, её отвлекал каким-нибудь двусмысленным замечанием Дару, она вспыхивала, возражала, Маюри радостно смеялась, показывала своё вязание. Вот уже и вечер наступил, начало смеркаться. Она опять загадывала: когда тень от окна достигнет компьютерного стола, она встанет и отправится восвояси. Вот тень сравнялась со столом, и она тянула, тянула... Окабэ молчал, молчал... стали расходиться... Вымыв посуду, Маюри весело попрощалась с Окабэ и упорхнула, потому что обещала родителям вернуться до ужина. И, хотя по обывательским понятиям, ужинали в семье Маюри поздно, она споро стянула мусорный мешок в небольшой чёрный куль и быстро ушла. Дару, зевнув, последовал за ней. Остались только они двое. Стемнело. Она стояла у окна и наблюдала, как Маюри исчезает за ближайшим домом, а Дару неторопливо движется в другую сторону, семафоря толстыми лопатками под майкой. Окабэ сидел на диване, глядя перед собой, и молчал. Было удушливо и мучительно, но Курису не могла, не могла заставить себя сдвинуться с места. – Мог бы проводить её до станции, – сказала она вдруг. Окабэ, вздрогнув, поднял глаза. – В смысле? Ты о ком? – Как это – о ком? О Маюри, конечно. Откуда в ней такой мазохизм, Курису не знала, но продолжала над собой это сознательное насилие, как священник-иезуит, носящий под одеждой шипы и каждый вечер до крови истязая себе спину кнутом. Умерщвление плоти. Он устремил на неё долгий пристальный взгляд, точно не понимая, или боясь понять, что она хочет сказать. – Почему ты...? – Ты ведь любишь её, – произнесла она и, к своему ужасу, почувствовала, что больше ничего не может сказать. Слова «любишь её» обожгли нёбо и остались во рту горьким, едким послевкусием. Она непроизвольно то ли всхлипнула, то ли выдохнула, отвернулась и отгородилась спиной от его глаз. – ...ну да, люблю, – после невыносимо долгой паузы медленно ответил Окабэ. Курису сделала судорожный вдох и обернулась. Он задумчиво смотрел на свои сцепленные руки. – Люблю, – повторил он вполголоса, словно поясняя что-то самому себе, – но это не то. Я люблю Маюри, но я не влюблён в неё. Она жадно следила за движениями его губ, каждую секунду ожидая удара. Он медленно поднялся на ноги, выпрямился, ей пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо. – Я люблю Маюри как сестру, она мой близкий человек, – продолжал Окабэ отстранённо. – Я люблю её, но... может, прозвучит некрасиво, но я её не желаю. Курису побледнела от облегчения. – Прозвучало и впрямь так себе, извращенец, – заметила она. Окабэ усмехнулся коротко так, уголками губ. – Ты сегодня какая-то странная, Кристина, – сказал он. – Сидишь себе тихо, а обычно рвёшься в бой с шашкой наголо. – Кто бы говорил, – хмыкнула Курису, непроизвольно обнимая руками плечи. – Между прочим, я не забыла, как ты выбесил меня при первой нашей встрече. Да и при второй тоже. И при всех последующих. А ещё я не забыла, как ты облил меня этой своей липкой гадостью. Он шагнул к ней, подался вперёд и прижал к себе с такой неистовой силой, словно в следующую секунду им предстояло расстаться навсегда. Одной рукой он бережно уложил её голову себе на плечо, другой обнял узкую прямую спину. Она покорно и доверчиво сложила у него на груди ладони, чувствуя кожей мягкое пульсирующее тепло. Прошла, должно быть, целая вечность, прежде чем она вновь услышала его голос, и Боже мой, она никогда в жизни не слышала ничего прекрасней. – Я влюбился в тебя, – спокойно сказал он. – И повёл себя, как младшеклассник, который дёргает за волосы девочку, которая ему нравится. Детям вообще свойственно сживать со свету тех, кого они по-настоящему любят. Она отняла голову от его груди и подняла глаза, тщетно силясь унять пляшущие губы. Окабэ смотрел на неё прямо и спокойно. – Курису, – произнёс он, – а что ты думаешь обо мне? – В каком смысле?! – выдохнула она срывающимся голосом. – Я сказал, что люблю тебя. А что ты ко мне чувствуешь? Она сжала губы, в щеках пульсировала кровь, колени подгибались, и на одну кошмарную секунду ей показалось, что она просто лишится чувств. Но вот первый, особенно тяжёлый спазм, отступил, и вместе с ним исчезла та глухая пробка, что не давала продышаться горлу и лёгким. Курису сказала: – Если хочешь знать, закрой глаза. – Зачем? – опешил Окабэ. – Закрой, кому сказала! – прошипела она тоном, не терпящим возражений, и Окабэ, пожав плечами, покладисто прикрыл глаза. Курису жадно разглядывала его гладкое лицо, высокий лоб, колючий подбородок, бакенбарды, задыхаясь от нежности, содрогаясь от страстного желания всем этим обладать и не отпускать от себя ни на шаг. ...она вспомнила, как детстве, прежде чем сделать что-нибудь, что могло не понравиться родителям, например, поедая несанкционированное пирожное или фрукт, предназначавшийся для гостей, отворачивала к стенам фотографии отца и матери, дабы даже они не были свидетелями того безобразия, которое она творила, разумеется, в последний раз, и, хотя от заслуженной кары это не спасало, по крайней мере, Курису утешалась тем, что не оскорбила присутствие родителей свершившимся непотребством. Она схватила его за ворот пиджака и стиснула так, будто падала в пропасть и хотела забрать его с собой. Затем зажмурилась, поднялась на цыпочки и крепко поцеловала его в закрытые губы. Когда, спустя минуту, или час, или неделю, она отняла лицо, он провёл ладонью по её щеке, притягивая другой её за талию, и выдохнул: – Ещё. Она кинулась ему навстречу с отчаянной радостью, как кидаются под поезд, взяла в пригоршню подбородок, сжала, потом, не помня себя, вцепилась в пиджак, он зарылся пальцами ей в волосы, оставляя полосы тепла на талии, на спине, на плечах. Оторвались на одно мгновение, ради хриплого вдоха, как набирают воздух перед долгим опасным нырком, и по новой, всё сильней, всё истошней. Она прижималась к нему, точно хотела протолкнуться внутрь, обхватывала его широкую спину, обитую плотным чёрным пиджаком. Он обнимал её, почти всхлипывая, вдыхая её и, как пьяный, бросался от плеч к талии, от талии к лицу, целовал волосы, глаза, висок, шею... В конце концов пиджак оказался на полу. Она прижимала к себе его лицо, он неловкими, беспризорными пальцами воевал с её курткой, блузкой, путался в рукавах, но вот и они оказались побеждены, «пали ревнивые одежды»... Обнявшись, неуклюже и бестолково – ничто на свете не смогло бы сейчас заставить её выскользнуть из кольца его сцепленных рук, – они завалились на диван, застеленный покрывалом, который когда-то сшила Маюри. Диван был коротковат, и Окабэ при всём желании не смог бы растянуться на нём во весь рост. Собственно, это была главная причина, почему он в своё время отказался от идеи ночевать в лаборатории. Единственным выходом было устроить голову на подлокотнике, достаточно мягком и широком, но даже это не решало проблемы здорового сна при его высоком росте. Кроме того, диван был слишком узок даже для одного, не говоря уже о двоих. Неважно, они уже ни о чём не думали. Она гладила его спину, лопатки, лохматила волосы, прижималась щекой к его груди, там, где гулко колотилось его сердце, и замирала от блаженства, потому что её сердце билось точно так же. Она всё норовила перехватить его беспокойные, такие родные, любимые руки, поднести к лицу, беззвучно шевеля губами, притягивала его к себе, приникала к шее, и, живот к животу, они сотрясались от этого одуряющего жара, от прикосновений влажных пальцев к этому, другому, незнакомому телу, которое когда-то, и ведь, как узнать, когда, стало настолько важно, настолько необходимо этому, другому телу. В какой-то момент он склонился над ней и, тревожно, гладя шею большими пальцами, тихим дрожащим нервным голосом пробормотал: – Курису... Она, как пьяная, осоловелая от удовольствия, смотрела на него, ни черта не видя. И только его глаза, застывшие в безмолвной панике, вернули её к реальности, отрезвили, как холодная струя, пущенная в лицо. Она с тревогой и болью шепнула: – Что такое? – А ведь у меня нет ничего... ничего, чтобы... ну, знаешь... мер предосторожности... Она мягко обняла его за шею, прижала к груди, чтобы он не увидел её лица, и, по-матерински поглаживая его волосы, сказала: – Всё будет хорошо. Не волнуйся ни о чём. Всё будет хорошо, я обещаю. Я знаю. Он поцеловал её висок и, успокоенный уверенной усталостью её голоса, взялся за дело. У него всё получилось. ...Минут сорок спустя они лежали, потрясённые друг другом, крепко обнявшись, чтобы, не дай Бог, не сверзнуться с дивана, чтобы обойтись без нелепого гротескного аккорда из дешёвой пантомимы в конце всей этой симфонической поэмы. Она ткнулась носом ему в плечо, он, усталый, обессилевший, перебирал её волосы, встряхивал, рассыпал в пальцах... Было темно и тихо, слышался отдалённый гул автомобилей, визг сигнализаций, короткие позывные собак. Курису знала, что, если посмотрит в мобильник, который сейчас вместе с курткой валяется на полу, то увидит с десяток пропущенных звонков от Накахары-сана, но сейчас всё это казалось таким далёким, таким неважным, и она отбросила эту мысль с лёгкостью и облегчением. Окабэ лежал, прикрыв глаза и словно дремал, хотя она всё ещё чувствовала, как сонно гуляют его пальцы у неё в волосах. «Она сказала, что только что разложила карты. Что видит рядом с вами, простите, мужчину. И что вы будете вместе ровно один год» Она уткнулась ему в шею и тихо и умоляюще позвала его: – Окабэ... Он осторожно чуть развернулся, положил ей на плечо свою большую тёплую ладонь. – Что? – Окабэ, меня здесь скоро не будет... – прошептала она в отчаянии, боясь расплакаться, но ещё больше боясь того, что он поймёт, что она хочет сказать, и в то же время страстно надеясь на обратное. Окабэ пристроил подбородок ей на темечко и, понимающе вздохнув, сказал: – Да, я знаю. Ты улетаешь обратно в Америку. Она лежала, боясь вздохнуть, крепко зажмурившись. Они долго лежали, не говоря ни слова, потом он отвёл её головку, взял в ладони лицо и спросил, тихо и умоляюще: – Но ты ведь вернёшься? Курису, боясь разрыдаться, судорожно кивнула. – Скоро? – Я не знаю... – бессильно выдавила она хриплым, не своим, голосом, точно оправдываясь. – Да, да, скоро... – В октябре? – обречённо допытывался Окабэ. Она пыталась улыбнуться, не зная, куда деваться от его орущих глаз. – Может, не знаю... Может, в ноябре... осенью... я обязательно приеду. Я приеду к тебе. Он поцеловал её в уголок губ, и она медленно и грациозно выскользнула из его объятий. Окабэ завороженно наблюдал, как она поднимает с пола одежду, облачается и прохаживается по комнате, танцую с темнотой, и в какой-то момент ему показалось, что перед ним призрак, фантом, что сейчас с грохотом разверзнется окно, и в лабораторию ворвётся во всём своём великолепии шум и свет ночного города, засвистит ветер, она встанет в проёме окна, белая, облитая лунным сиянием, раскинет руки и унесётся в небо прочь, лёгкая, как жемчужный лепесток. Окабэ поспешно встал, в любой момент готовый удержать её на земле, но вот Курису завязала галстук, расправила манжеты и тихонько зашлёпала к двери. Он, с облегчением и отчаянием, последовал за ней. В дверях они обнялись, и долго стояли, не в силах расстаться. Наконец она, словно извиняясь, потупила глаза и, сначала медленно, а потом уверенней, побрела по лестнице вниз, чувствуя на спине его долгий тоскующий взгляд. Окабэ дождался, когда внизу хлопнет дверь и только тогда вернулся в лабораторию. Там он отдёрнул штору и наблюдал, как она выходит на улицу и движется в направлении станции. Усталый, он свалился на диван, но ещё долго не мог уснуть, пытаясь унять мающееся сердце, и только под утро забылся тревожным чутким сном, проспал первую пару и очнулся только после звонка Дару. Посмотрел на часы и понял, что она уже в воздухе.