Правда

Она медленно умирает, а он, кажется, уже давно мёртв. Казалось бы... «Нет, он живее всех живых», — думала Тринадцать, когда разглядела в его пронзительных глазах не менее пронзительную боль, – «это правда, чёрт дери». Хаус и разбитое сердце. Сложно найти союзников настолько нелепых. Но это на первый взгляд, а там — дальше, глубже, если присмотреться, если привыкнуть и не обращать внимания на лицевую сторону, можно заметить — этот сукин сын очень раним, наверное, даже более раним, чем та, которая заставила его поверить, а потом потеряла веру сама. Иначе, как они расстались? Иначе, как они вообще могли сойтись? Иначе откуда эта боль, на которую уже не осталось сил смотреть? Тринадцать оценила этот практически безмолвный момент откровенности и сохранила его с благодарностью в памяти. У них впереди ещё достаточно времени, чтобы и ей удалось решиться. Они похожи. Хаус обыкновенно заигрывал с ней. Ничего такого, чего бы ни было год назад. Хамоватые замечания — комплименты, на которые он способен. Он бы говорил что-то приличное, может, даже нежное, если бы это не было настолько нелепым, настолько отвратительно-наигранным. Тринадцать это нравилось, потому что не было неловких ситуаций и смущения, не было нужды говорить спасибо, не было нужды притворяться. Можно просто ответить что-нибудь едкое или вообще проигнорировать. И он, и она знали, что на самом деле значат все эти его знаки внимания. Только она была тем человеком, которого он хотел видеть рядом с собой в тот период. В тот очень хрупкий, болезненный период. Потому что с ней не надо перекраивать себя. Она не осудит его, не осудив себя. Потому что они похожи. Хаус не то что бы удивился, услышав правду. Он давно об этом думал, ничего не изменилось от правды. Был брат, нет брата, вопрос по поводу смерти Тринадцать не снимался. Ей больно. Всем больно. Ему больно. Поэтому сказать нечего. Пусть кричит ему в лицо то, что они оба знают. Видеть себя в ком-то другом — это полезно, можно выплеснуть всю злость, всё негодование и боль, что копились так долго. Хаус не против — ему так даже легче. Потому что раз ей становится легче, то и ему тоже. Потому что они похожи. Вернуть её — это немного. Но ощутимо. Словно вернуть рухнувший мир на круги своя. Словно ничего и не было. Викодин, теперь Тринадцать. Даже с осознанием, что уже ничего не будет как раньше, Хауса отпускает. Дышать легче, смотреть вперёд легче. Верней, не легче, а просто плевать почти как раньше. Только одно желание, шальная, но правильная мысль не даёт покоя. И чем больше он смотрит на её профиль, тем больше понимает, что не сможет промолчать. Это новый виток в их жизни, в их связи, которую оба чувствуют и понимают, поэтому и не обсуждают. Они похожи. — Я сделаю это, — говорит Хаус, остановив машину около её дома. Говорит всё, как есть, до конца, чтобы она осознала. Чтобы он смог увидеть облегчение в её глазах перед тем, как она уйдёт, чтобы и ему самому стало легче. Тринадцать принимает это сразу, разрывается между желаниями смеяться и плакать. И поэтому выбирает третий вариант — целует его. Это не нежность, это не благодарность, это не любовь. Это насмешка над жалкой драматичностью — только они так могут. Только у них двоих есть эта проблема с откровенностью. Они просто цепляются друг за друга, чтобы не потерять самих себя. Потому что всё стало слишком сложно. Слишком больно, чтобы справиться в одиночку. Тринадцать уходит. Хаус сидит какое-то время, не двигаясь, а потом принимает единственное правильное на его взгляд решение — если не сейчас, то уже никогда. Выходит из машины и идёт за ней. Надо покончить с этим. Она не пытается сделать вид, что не ждала его, прислонившись ухом к двери, надеясь услышать шаги. Она не пытается сделать вид, что не знала, зачем он придёт. Она просто целует его, не так, как чуть ранее в машине, а уже совсем без сомнений. Хаус почти впечатывает её в стену, но Тринадцать тянет его за собой в спальню. А ему не до мыслей об удобстве, поэтому он просто валит её на пол. Всё, что их волнует — не остановиться. Поэтому Хаус по-прежнему в кроссовках, джинсы спущены, он даже куртку не снял. А Тринадцать так и осталась одной ногой в штанине, потому что нельзя останавливаться, иначе ничего не выйдет и будет очень плохо. Их движения судорожные, никакого ритма. Никто не закрывает глаз. Поцелуи — не совсем поцелуи, это почти укусы, почти попытки оторвать себе кусок побольше, чтобы это никогда не заканчивалось, чтобы навсегда осталось с каждым. Всё равно, что слиться с отражением собственной души, если бы только были такие зеркала. Это единственный доступный им способ стать ближе. Это освобождает и почти обещает, что теперь всё будет нормально. Стабильно. Не больнее, чем год назад. Легче, чем вчера. Это не секс, это близость. Тринадцать цепляется руками за его плечи, закатывает глаза. Хаус двигается резко, но нежно прижимает её к себе. И это больше, чем она могла бы попросить. Когда всё закончилось, он сидит на полу, натянув штаны, а она направляется в ванну. — У тебя отличные маленькие сиськи, — пытаясь восстановить дыхание, говорит он ей вслед Тринадцать оборачивается и смеётся. Хаус ухмыляется. Боль ушла. Они смогли, они починили что-то друг в друге, каждый в самом себе. — Увидимся в понедельник, — добавляет он и, осторожно поднявшись, идёт к двери. Правда – хорошее лекарство. Правда сближает людей.