милый друг

Казалось, я жила в самое правильное время, где не знали ничего, кроме теплых ласк и молочной изнеженности, мне будто повезло родиться в тот период человеческой цивилизации, когда миром владела сплошная правильность. Повсеместно благоухали цветы, красиво наряженные люди вели самые непринужденные беседы о прилежных вещах и даже лошадиные подковы никогда не постукивали слишком громко. Всему был присущ лёгкий блеск, ясность и опрятность. С утренней молитвой вставало солнце и садилось оно под лёгкий гул манерно гуляющего высшего общества. Только невидимое седьмое чувство могло заставить человека этого мира сомневаться в утопии происходящего, и только оно, неизменно оно, до сих пор успешно движет теми, кто не смотря на плотную бархатную повязку на губах, смеет говорить об этом вслух. Я не могу отнести себя к ним, так как моё предчувствие сделало из меня не больше, чем простым посмешищем в глазах родителей и несносной девчонкой для всех, кто только слышал о наших размолвках в семье. Вот, что происходит, если ровная линия вдруг изгибается на пути. Вот что со мной произошло. Казалось бы, под давлением своей семьи, в отчаянии, мне стоило закрыться у себя в комнате, слезливо стенать, а после сбежать через окно. Но мои крики не вырывались из меня, и поначалу я смиренно принимала свой удел: домашний арест и встречи с Чарли под присмотром матери. Она ничего не стала рассказывать отцу, и Тэён всё также под руку со своей сестрой, как старый друг иногда гостевал у нас. В эти вечера моей заботой было закрываться у себя в комнате и заниматься своими делами. Как я слышала, когда он спрашивал обо мне, мама говорила ему, что я провожу время с Чарли, и для убедительности рассказывала всякие сочинённые ею истории о наших с ним похождениях. Её голос нарочно повышался на этих темах; она знала, что через тонкие стены это дойдет и до меня. В театр по прежнему меня сопровождал отец, и может быть, было бы у меня достаточно отваги и дерзости, я бы придумала что-нибудь, чтобы увидеться с ним, но время с отцом мне казалось облегчением в сравнении с мамой, и подставлять его мне не хотелось. Всё, что творилось со мной я принимала как хороший урок для нехорошей дочери. Все мои поступки — безоговорочное позорище и «если ты, как пустырник, хочешь произрастать вне ограды, будь уверена, тебя затопчут» — вот, как сказала мне мама. Меня хотели спасти! Я искренне верила в это, прикладывала к этому сердце каждый вечер, пропуская всё это через себя снова и снова, но бороться с солнцем, что светит мне в другой стороне я... я не знала как. Что светит всем этим людям, пытающимся сделать мне добро? Нагло и неправильно было бы подумать о помощниках плохо, предположить их ошибку, однако, прокручивая в голове одно и то же, я не наталкивалась на выход, что указывал бы на что-то другое. Всё вело к одному — маска благородного общества под двуличием и лживостью. Меня мучил стыд за то, что я пришла к таким заключениям. Что я так неуважительно относящаяся к традициям, смею продолжать порождать ссоры на пустом месте. Я корила себя, но чувствовала иначе и тело, как сосуд, уже наученный передавать моё внутреннее ощущение, стал выдавать меня. Глаза — самые слабые удержатели тайн — неосознанно прятались от всех лиц в доме. Только в театре, где было зеркало я ощущала себя свободно. Остальное меня съеживало. Все эти симптомы невроза стали не просто зудящей раной: как раковая опухоль, как пустырник к своему солнцу — я уходила в другую сторону от правильности, моё тело шарахалось ото всех без разбору, и только когда Чарли поднял об этом разговор, маминька занервничала. До свадьбы оставалось всего ничего — полтора месяца — а я так не вовремя теряю свой торговый вид. Всё должно было пройти прекрасно! Ни в коем случае, если Чарли вдруг повертит носом — я буду научена как правильно. Сам Чарли даже не предполагал, что происходит за тесной маской идеальной супруги. С его стороны требовался лишь весомый достаток его родителей и надёжная карьера спортсмена. Нам совершенно не требовалось любить друг-друга. Нужно было только быть красивыми. Все должно было быть прекрасно... Словно в рекламе нового фильму на фестивале я улыбалась, скрывая натугу, цвет лица подправяла пудра, главное — не плакать и дергать кончиками губ. Все знают нашу историю как ту, что удалась. И вот, мы стали правильными. Я шла по усыпанной лепестками тропинке к человеку, около которого должно светить наше солнце, но вопреки ожидаемому холоду, я вдруг почувствовала кое-что важнее. Я перестала стыдиться своего назойливого чувства. Как осенний дождь, от которого у Чарли никогда не находилось зонта, меня окатило прячущиеся осознание своей правоты. Я расправила плечи и шаг мой стал увереннее. Я выходила замуж и уже знала, что делаю это для окружающих. Женитьба – поступок, который совершают не для себя. Вот, что я думала! Вот, к чему мне стоило прийти раньше... Мы женимся точно так же, как сдаем экзамены на аттестат зрелости или на водительские права: всегда одни и те же рамки, в которые надо втиснуться, чтобы быть как все. Если лучше всех не получается, стараешься хоть не отставать, а то, чего доброго, окажешься хуже всех. И это лучший способ погубить любовь. Но у нас с Чарли её не было и переживать мне было не за что. На свадебных фотографиях я улыбаюсь. Как же не улыбаться, когда знаешь, что живёшь в клоунаде. И Тэён присутствовал на пиршестве. В накрахмаленной, жемчужной рубашке, светящей только лишь твердым воротником, торчащем из под бушлата, его неприметная среди гостей фигура проскальзывала мимо столов. Мне думалось это девичьим миражом, не более, покамест во время танцев его нагло галантное приглашение повальсировать со мной не насело надо мной. В ответ на это Чарли взглянул на меня ничуть недрогнувшими пьяными огоньками в глазах и порывисто кивнул. От меня не требовалось никаких согласий. Лихорадочная тревога в лице моей матушки опьянила меня лучше игристого, окружила вдоль столов и стеснила меня, как только ладони Тэёна коснулись моих кистей. - Какая я плохая дочь, - сквозь слегка приоткрытые губы пробормотала я. Почувствовав моё интуитивное вожделение прижаться телом к телу, его руки едва уловимым движением отпряли от моих. - Не давай повода, - ответил он, отворачивая нас от материнского поля зрения. - Ты сам даешь его! - Тш, - совсем ласково, невозмутимым баритоном отозвался он, - давай просто потанцуем. Маскарад в живом исполнении одухотворял моё скудное настроение праздника, избавляя от душнотворства пьяного общества. Дым от сигарет над белыми блинами скатертей растекался туманной цепью, заключая танцующих в марлевый браслет, и я в руках Тэёна, ощущала себя охваченной в ещё одну более тесную, тягучую упряжку, как послушная лошадь в золотую уздечку, готовая к самым сумасбродным приключениям. Как подлинный наездник может только уметь держать поводья и вести своего коня, так Тэён держал меня за ладони, крепко и уверенно, как только может держать тот, кто владеет. Он вальсировал меж беспристрастно танцующих гостей, вращая нас по кругу, как только могут вращаться люди в танце, заставляя землю под ногами содрогаться от легкости топчущих её ног. Она была бы счастлива знать, что на ней стоит чувство двух человек, непритворно отдающихся мгновенью радости, без ума дышащих воздухом счастья бытия вместе на такой короткий миг как танец, и наконец, она бы гордилась тем, что носит нас. - Это больно, - внезапно произносит он, перехватывая дыхание. В следующую секунду гром трубачей прогремел над нами, отвлекая меня от того, чтобы найти мочь ответить. Ещё через такт он снова волнует моё тело так, будто ничего не говорил, и я теряюсь. Хоть мои ноги - тоненькие палочки, выглядывающие из под ажурного гипюра - бесстыдно подводили меня, он хватал меня на лету и продолжал, будто всё это часть большого спектакля, на премьере которой было бы непростительно показывать свои ошибки. Только на развязке, под тяжелый раскат маскарадной симфонии, он позволил себе взглянуть на меня так, как я всё это время смотрела на него. - Я думал, я смогу отпустить тебя, но мне больно. Его и без того темный янтарь в глазах темнеет еще пуще. - Не отпускай, - бездумно шепчут мои губы. Наш вальс окончен, нам следует расслабить плечи, отпустить локти, рукам выпуститься и перестать глазам встречаться так, словно в моем лице всё человечество прощается с Иисусом, которого будет не суждено увидеть больше никогда, и Тэён делает всё правильно, следуя моральному кодексу друга семьи: отпускает и, сглатывая, бросает читать мой взгляд. Очевидно, он хочет сказать что-то ещё, но только сейчас, поддаваясь ретроспекции, я понимаю, что слов было слишком много и все не те, чтобы ответить на мои застывшие в глазах чувства. Внезапно всё переменилось. Меня настигло незнакомое доселе онемение. От пышного величия и ослепительного блеска моего вида остался только сор. Стремглав, не глядя на чужие лица и не отвечая на маминькин зов, я бросилась в уборную где, примкнув к холодной раковине, стала унимать поступившую к горлу тошноту. Наверняка следовало было думать каким пугающим выглядело моё побледневшее лицо, какие тревожные мысли я породила в голове капитана С., провожающего меня щенячьим беспокойством. Сглотнуть его как очередную горькую пилюлю не удавалось, а в добавок к этому под тесным белым сукном моё тело внезапно бросило в жар. Услышав приближающиеся торопливые шаги я хотела было совладать с собой, однако мне не удалось даже разглядеть женскую фигуру из под темной ватной пелены перед глазами. - Совсем голову потеряла. Конечно, это была мама. Уловив её шепот, я позволила своим губам слегка дрогнуть. Моя слабость, впервые такая демонстративная и очевидная, смягчила её. - Что с тобой? - Это всё дым, - ответила я. - Там очень душно. Её влажные ладони схватили моё лицо, закрепляя перед собой. В её до этого всегда категорично настроенном, наставническом взоре стояла непоколебимая уверенность в чем-то, что она не озвучивала, однако по выражению лица было видно, что она горела, обдумывая эту мысль. - Значит так, дорогая моя, - голос её чинно и поступательно прощупывал новую тропинку действий, до которых очевидно привела её та самая мысль, - сейчас ты приводишь себя в порядок и я отдаю тебя в руки Чарли. Все гости проводят вас в машину и вы отправитесь восвояси проводить оставшийся вечер как полагается молодожёнам. Я ясно выразилась? - Но ведь ещё только... - Этим нужно было заняться ещё раньше, - встревожено буркнула она, отпуская меня. - Кто же знал... Я так и не отважилась спросить, что она имела в виду, но постепенно, когда шум чужих голосов утих, толпа превратилась в одно большое черное пятно позади, а рядом за руку меня держала сухая ладонь Чарли, в приятной тишине мысли стали упорядочиваться, и мне с боязливой осторожностью пришлось утвердить одну нескромную правду. Как только я позволила себе вернуться в те самые летние вечера, постепенно перетекающие в ночи с Тэёном, моя рука, под натиском нахлынувшего тепла, легла на живот и невесомо погладила его. - Как ты себя чувствуешь? - видно, заметив моё движение, отозвался Чарли. Вместо ответа я посмотрела на него и под впечатлением лелеющих мыслей прильнула к его плечу, представляя, что ложусь на грудь другого. Сердце Чарли медленно и тяжело отбивало мне в лопатку, горячая сухая ладонь легла на мою талию и крепко прижала к себе. Я только прикрыла глаза и, опережая его губы, потянулась к Чарли, уткнув лицо в его разгорячённую шею. В тот момент я поняла матушку и её опасения. Её прыткость и своевременная опека надо мною, совершая самый большой обман, должна был спасти мой едва состоявшийся брак. И ребёнка. Я никогда не предполагала, что к восемнадцати годам подвергну себя к испытанию разделять одну тайну с матерью. Её циничность и эгоизм, связанный с узостью собственных рамок проявляясь так же, как и самые чистые очертания её любви, вызывали во мне презрение и я позволяла себе в открытую игнорировать её. Однако в момент, когда в наши руки упала одна драгоценность, мне предстояло проглотить гордость и сжать его крепче; и может быть даже, если придется, я сцеплюсь с её руками, только чтобы спасти этот камешек. В один миг вся моя гордыня и ощущение непробиваемости перед вероломством матери полегло. Когда предстоит стать частью той природы, которую не принимаешь, организм реагирует соответственно: он избавляет тебя от яда, выжигает на теле шрамы, разъедает внутренности, мучает. Я, мирно лежащая на плече нелюбимого, милого Чарли, совершенно равнодушная к последствиям и будущей жизни во лжи, не стала лицемерить и оправдываться. Моя природа нечестива и капризна, ничем не лучше материнской, и никогда не была таковой. От чистого сердца я была благодарна матери за то, что она посадила меня с Чарли и не давая моей голове обернуться, закрыла дверь машины. Жестоко и одновременно правильно. Удивительно, отчего осознав такую правду, меня совершенно не одолел стыд. Я только едва подумала об этом и сразу же забыла, разрешая себе мечтать каких-то далеких грёзах. Ничего во мне не обрушилось, и ничего не должно было. Ложась в одну постель с Чарли и принимая его неуклюжую горячность, я предавала не более, чем свое ничего не значащее тело. Может быть мои руки не должны были держать чужой шеи, пальцам не стоило блуждать по неродным волосам - это мелочь, которую можно заплатить ради сохранения внутреннего достоинства. Во мне прорастало то, за что я готова была отдать что угодно лишь бы дать ему глоток воздуха. Что бы я не отдала, было всего лишь секундами моей жизни. Чего они могут стоить перед живым воплощением того, что происходило между мной и Тэёном. Так что я души не чаяла в том, чтобы лгать столько сколько потребуется; и это совсем ничего не значит, когда ты делаешь это ради того, чего ты живешь. Наш брак продолжал быть примерным. Спустя неделю уединения с ним я научилась готовить ему чай с молоком, каким он его любит и в общем и целом, его удовлетворяло то, как я справляюсь с мясом, составляющем большую половину его рациона. Ничего не препятствовало нашему благополучию. Наши родители приезжали навещать нас вместе и обходились моей десятиминутной компанией, пока бесконечно длинный язык моей матери не уносил гостей в дебри её сказок. Мне было очевидно, что таким образом она делала мне большое одолжение. Все её поблажки читались мною как бесконечные извинения за то, что её любопытство перешло черту тогда, оказавшись за столом, читая записку Тэёна. Я читала это так, однако мы никогда не говорили об этом. Едва ли я права. Мы редко с ней оставались наедине. Это случалось только на кухне, когда она вызывалась помочь мне с сервировкой стола и блюдами, но даже тогда дальше разговоров о посуде не доходило, покамест не пришло время ужина, на котором мне предстояло рассказать о своей беременности. Я была взволнована. Я понимала, что оглашая эту новость, я нарекаю себя на отказ от балета на продолжительный срок и на черт знает что со стороны свекрови. Мы всё ещё были с ней мало знакомы, и оттого я питала к ней недоверие. Внезапно мне стало страшно от мысли, что моя мать захочет забрать моего ребенка к себе на попечительство. Бог весть, о чём я только не думала! Поглощенная в свои тревоги я не особо обращала внимание на переполох, творившийся за стенами дома. Отец, явившийся с матерью с небольшим опозданием, сжимая крепкой рукой сверток из газетных статей, явно собирался доложить нам об остановке на экономическом рынке и проболтать с зятем о политике после десерта, как это происходило в особо длинные вечера, но к моему сожалению события обернулись против меня, и речь зашла о главном слухе Европы: войне. Здесь ничего не могло прервать бесконечную болтовню и я, слегка угаснув в энтузиазме, опустилась на кресло и стала чинно слушать далекие от меня догадки. Только мать, спустя долгие минуты едва заметно поднявшаяся со своего кресла, подав мне мимолетный кивок в сторону кухни, сумела вытащить меня из монотонной беседы. - Ничего не рассказывай ему. Её голос звучал также мелодично и заботливо, как и многие годы назад, в которых я еще не знала никаких мужчин и танцев. Я сделала глубоких вдох и потупила глаза себе под ноги, не находя, что ответить. - Он уйдет на фронт и черт знает, что с ним там случится. Она хотела было обнять меня, но я в миг оторопела. - Отец ведь тоже пойдет? - Да. - И... он? Её очевидно передернуло, не смотря на моё опасение упоминать его имя в таком далеком от прошлого доме, однако даже это было ей нестерпимо и она поспешила отвернуться к окну. Её угловатые плечи странно дергались. Я не отважилась подходить к ней и говорить что-либо ещё. Меня мало беспокоила её обида, я ждала её слова, которое по прежнему решало, что мне предстоит делать дальше, чтобы избежать больших ошибок. - Ты делаешь из меня чудовище, - как из далекой цистерны колодца просипел её голос. Казалось, она была на грани того, чтобы тихо пустить слезу. - Но ты сама есть воплощение этого зла. Ты понятия не имеешь, как я хочу, чтобы ты избавилась от этого чувства, - не удержавшись, она повернулась лицом ко мне и подошла так близко, чтобы говорить со мной только шепотом, - чтобы ты забыла любовь, которая желает смерти другому. - О чём вы, мама? - Тише! - Её маленькая ладошка плотно зажала мне рот. - Тогда я понятия не имею, как ты собиралась сделать себя счастливой. Неужели мысль о войне не греет тебя? Это единственная возможность избавиться от этих уз и стремглав бежать на край света за своим ненаглядным. Только вот незадача, он тоже мужчина, которого требует страна. Так как же тебе сделаться счастливой без молитв о помиловании любовничка и просьб упокоить мужа? Нездоровый блеск в её глазах мерцал без толики помутнения. Я отшатнулась от неё и, не удержавшись, зажмурилась, дабы избавить себя от видения этих зловещих звезд. - Я собираюсь стать матерью, - и глядя на неё снова, нельзя было не заметить, каким пораженным было её потемневшее от напряжения лицо. - Дамы! Возвращайтесь, нужна ваша помощь! - как церковный колокол посреди глухой деревни прозвенел голосок свекрови. Мы переглянулись с матерью в последний раз, не обмениваясь никакими тайными жестами и, как положено, со слегка приподнятыми уголками губ, вернулись в гостиную. Атмосфера там была на удивление радушная. - Мы собираемся заключить пари, - с добротной широкой улыбкой обьяснил отец. Чарли сидел прямо на против него с протянутой на рукопожатие ладонью, - если война начнется в этом году, с него дюжина сигар Партагас. - Если в следующем - то мы, дорогая, переедем Феникс. Если от него еще что-нибудь останется, - и хохотнув, шлепнул своей ладонью в ладонь моего отца. - Феникс? - растерянно переспросила я. - Там солнечно и ясно круглый год. И совсем недалеко море! Правда, здорово? Разбейте нас! Море, это замечательно, с досадой подумала я, перерубив рукопожатие, но не было ничего утешительного в том, чтобы строить планы на невидимое и далекое будущее, с такой беспечностью ожидая войны, будто мы знали что это. Я не знала, о чем думать, но в сердце моем над моею любовью, пророс стебелёк мальвы, и это был первое семя смуты, сумевшее расколыхать свою пыльцу по всей моей грудной клетке. В конце концов, Чарли проиграл и когда пришло время провожать отца, стоя на промозглом морском ветру, раздор раскрыл цветения кровавых платьиц, позволив семенам упасть повсюду. Позади моего отца в черной толпе бушлатов неподвижным оставалось лицо Тэёна. Я долго-долго смотрела на него. Между нами было не больше пятнадцати шагов, и с каждым порывом ветра секунда уносила за собой минуту. Нестерпимо было молчать. Я взглянула на матушку, которая, казалось, позабыла обо мне, обнимая отца и поняла, что это мой единственный шанс поймать ветер и то, что нам осталось. Я не верила ни в какое будущее. Я сделала шаг навстречу и он вышел из толпы. Колючий осенний мороз забирал у меня последние ощущения настоящего. Я ковыляла к нему как заблудшая овца, знающая только как ступать по земле. Над головами раздался оглушительный грохот. Между нами оставалось всего пару шагов. Я медленно подняла глаза на небеса: разорвавшись об острую вершину, тёмная, как безлунная ночь, туча пробилась сквозь свинцовое полотно и как бумажная клякса стала расползаться по всему небосводу. - Хорошо, что ты... - Мы будем ждать тебя, - мои слова перебили его. Казалось, порывы ветра унесли их без внимания. Где-то вдалеке кричали чайки, и я не сразу различила среди них женский плач. Вздрогнув, я обернулась и увидела мать, стоящую рядом с отцом. Они оба смотрели на меня с Тэёном. Фигуры их, потрепанные рваным ветром, выражали столько разных чувств, и ни одно из них не было схоже с тем умиротворением, что ощущала я сама. — Пойдем! - кричала она. — Нам пора! Я в последний раз обернулась на стоящего сзади Тэёна и ничего не смогло остановить меня от улыбки. Досада миновала. Его черные-черные глаза на посиневшем от холода лице налились какой-то удивительной энергией жизни. Слова, которые он с трудом выдавил губами, всё-таки оборвались ещё одним порывом ветра. Он уже было раскрыл рот, чтобы повторить их, на этот раз придав голосу властный тон. Но не успел, потому что его оглушило пронзительным звоном, звоном, что был слышен в каждом уголке вольного города. Звон этот ещё никто не слышал. Он был не похож на те, что приходилось слышать, провожая отца на корабль, будучи ещё совсем ребёнком в тяжелой тесной меховой шубе с портфелем на плечах. Наша первая встреча ничем не уступала неизвестности последней. То был сигнал. Так начиналась война.