милый друг

У нас было много тайных свиданий в Бют Шомоне. Много засекреченных обедов «У Рьялло» или в «Эльфино». Бесчисленное множество украденных часов во второй половине дня в отеле. Со временем портье стал нас узнавать и избавлял от понимающей улыбочки с многозначительным вопросом: «Без багажа, дамы-господа?» – потому что наш номер был забронирован на месяц. Казалось, весь мир способствовал этому: день через два я сбегала с театра через запасной выход, а Фели́с вместо меня занимала Чарли своим присутствием. Как я и догадывалась, она всё понимала и со снисходительной улыбкой прикрывала меня. Для него я оставалась на дополнительных репетициях ради лучшей роли, а когда мы всё же виделись, то я искусно исполняла роль самой настоящей обузы — по уставшему молчаливой труженицы со скучной речью, вялой походкой и не желающей прикосновений. Он ничего не мог возразить: все знали, что сейчас классическая манера танца заменяется более лёгкой. Большой популярностью стал пользоваться канкан и плясали его буквально в каждом кабаре. Никто не мог противостоять: французы диктовали нам моду и тем более, когда она была столь филигранна и воздушна — ею не могли пренебречь ни то что народ, но и сами законодатели. Меня на самом деле это не беспокоило, потому как деньги за выступления были для меня всего лишь приятным бонусом, когда как Чарли считал, что вся эта ситуация очень меня тревожит. Я этим, конечно, пользовалась. Стоило только иногда тоскливым голосом жаловаться о навязчивом желании бросить театр, как Чарли без задней мысли отбрасывал все свои сомнения и верил всем моим сказкам. Он был против, того чтобы я пробовала что-то новое. Он считал, что балет это моё призвание и другое — низшее — не достойно моего внимания. Вот, что он считал проявлением настоящей любви и заботы. Его руки гладили моё лицо, его глаза улыбались мне ласково, и он шептал мне снова и снова «не смей бросать». Снова и снова. Забавно, как он, стараясь стать ко мне ближе, только отталкивал. Ему думалось, что у него есть привилегия, будто если он мой жених, я стану считаться с ним не глядя. Он надумал, будто может раздавать мне советы. Глупые советы! По крайней мере, в них было меньше правды, чем в словах Тэёна, когда я спросила у него то же самое. — Канкан? Почему бы и нет, — он осмотрел меня с головы до пят и улыбнулся. — Ты, танцующая на длинном столе центрального зала, в огненно красной юбке и завитыми локонами. Зрители в восторге, — вскидывая руки. — Твоя тоненькая ножка в шелковых колготках обнажается, вздымая юбку. Я в зале? Нет уж, я жду тебя за кулисой и наблюдаю, как все тебе хлопают. Ха! Очаровательно, правда? — Ты думаешь, это для меня? Он рассмеялся. — Весь мир для тебя! Что ты такое спрашиваешь? Поэтому я выбирала его. Разве это удивительно? Никто не давал мне столько свободы, сколько её было в его словах. Даже если эти слова звучали абсурдно, даже если этого выбора у меня и вовсе не было, он никогда не давал мне право закрывать эти двери. Тридцать семь лет назад на свет родился самый свободный мужчина двадцатого века, который бесстыдно нарушал всё, на чём строился мир того времени. Я была обручена, а он целовал меня на виду у прохожих и держал меня под руку, выводя из машины. Судьба любого вечера с ним была так же неизвестна, как и дальнейшая дорога пробки из под хорошо взболтаной бутылки шампанского. Сейчас я могу сравнивать эти два понятия. В обоих случаях, не знаешь, когда прилетит в глаз. А рано или поздно такое случается. Одним поздним вечером после авантюры с Тэёном на кухне меня застала мама. Она делала вид, будто пьет чай, хотя было заметно, что ей нужно было меня видеть. — Почему не спите, мама? Она подняла на меня сонные глаза и с облегчением, что наконец дождалась, лицо её немного смягчилось. — Где ты была? — В театре. — Правда? — в её глазах сверкнули лукавые огоньки. Я молчала. — Отец сегодня заезжал за тобой, чтобы встретить вместо Чарли. — С ним что-то случилось? — я попыталась перевести разговор в другое русло, но мама не глупая женщина и в тот момент, защищая себя, я забыла об этом. Она ловко подвелась, видимо почувствовав моё волнение, и с несдержанным пылом подошла в упор. Тусклый свет кухонной лампы не доходил до меня и пылающих щек в темноте к счастью было не разглядеть. — Случилось, дорогая. Её рука скользнула к моему подбородку. — Кого ты хочешь обмануть? Меня? Я подняла на неё глаза. Её лицо удерживало пылающую гримасу обиды и какого-то неведомого страха, о котором я ещё не знала. — Чарли приходит сюда через день, чтобы оповестить о том, что ты задерживаешься на репетициях, а следующим утром я вижу, как ты порхаешь, будто почевала весь день напролет. Думаешь, я не знаю, что это значит? Думаешь, допустимо отказывать Чарли в прогулке, когда твои занятия закончились ещё в обед? Нагло врать ему в лицо, что устала и плести с него веревки как настоящая стерва. Ты хочешь всё испортить? Кто дал тебе право связываться с кем-то до свадьбы? Её голос сломался. — Кто он? Или скажешь, я не права? Что молчишь? Кажется, она не слышала, как кричала. Её ладонь свалила меня на пол и я инстинктивно стала искать спасенье, пятясь назад, ближе к стене. — Молчишь? Хочешь, чтобы его встряхнул твой отец? — Нет! — моя глотка неосознанно взвыла, выпуская удушливый крик, что держался внутри всё это время. Мне впервые стало страшно и моя мать, стоящая злорадствующая надо мной, вдруг притихла. — Так вот в чем дело, — она прильнула к моему лицу и гадко улыбнулась. — Ты защищаешь его... Так сильно его любишь? Наши глаза встретились. — Он наверняка любит тебя так же сильно в постели, раз ты готова рискнуть всеми приличиями ради этой интрижки. — Мама! — Замолчи! — её рука прижала мои губы. — Твой поганый рот ещё смеет произносить такие слова... — я откинула голову, чтобы освободиться от её хватки, но глоток свежего воздуха превратился в всхлип. Она взглянула на меня ещё раз — последний и самый отвратительный раз, будто она смотрела не на свою дочь, а на отродье Квазимодо — и брезгливо фыркнула. — С этого дня твой отец встречает тебя в театре. Если он хоть раз увидит тебя с мужчиной — его право разделаться с ним как он захочет. Моя мать поступила очень благородно, предупредив меня о наступающей опасности, потому как с утра отец оповестил меня об этом намерении так, будто это должно было быть сюрпризом. Её обычное лицо вдруг округлилось от удивления и взглянуло на меня как ни в чем не бывало. Я сделала то же самое. В тот день была очередь Чарли, оттого всё моё беспокойство легло уже на следующее утро, когда, я знала, отец неизбежно встретится с ним у моей гримёрки. Невыносимо было даже представление этой картины-обличения. Осознание в глазах отца, пустота, сменяющаяся на глубокое разочарование и несдержанная ярость. Вот — эта чертова неконтролируемая пробка от игристого — осталось только зацепить. Я так терзала себя этими мыслями, что концу репетиций меня прорвало на казалось бы беспричинные слезы. Они текли по шее — будто глаза мои кровоточили — и я истерически пыталась их остановить. Фели́с свалила меня в объятия, когда нашла меня лежащей на полу в гримёрке. Я смогла объясниться ей только когда приступ отступил. Мой рассказ звучал отчаяннее, чем всё было на самом деле. Фели́с без труда удалось предотвратить всё, чего я боялась: она заверила, что придет раньше, чтобы предостеречь Тэёна. Так и произошло. На следующий день никто не ждал меня. Фели́с передала, что ближайшая наша встреча состоится через месяц, когда он пригласит нашу семью на обед в честь возвращения его сестры с гастролей. Всё, казалось бы, вернулось на круги своя. Меня отпускали гулять с Чарли, наша семья устраивала совместные обеды на свежем воздухе, после которых нас оставляли в саду наедине, «поворковать». Бесконечный прочный круг.

-

— Сегодня жарковато. — Немного. — Скоро говорят, пойдут грозы. — Люблю грозы. — Не боишься? — Ни капельки. — И мне даже не придется обнять тебя, чтобы ты не дрожала? Как это мило! О, если бы ты знала, дорогая, как мне надоедала эта однотонная болтовня об одном и том же. Всегда какую-то чепуху он связывал со своим рыцарским намерением и считал это забавным. Казалось, чем больше времени я проводила с ним, тем более его достоинства наскучивали и нервировали меня. Иногда он был невыносим, и особенно – в своих нелепых обещаниях. Если надвигалась жара, он говорил, что готов будет укрывать меня под зонтиком, а если пойдет дождь, то он обязательно поведет нас переждать его в какое-нибудь кафе с приятной живой музыкой. Но этого никогда не происходило. Дожди собиралась внезапно и всё, что мы делали — без оглядки садились в машину и мчались по адресу домой. Если солнце было слишком надоедливым, я выбирала не выходить и отказывалась от любых прогулок после репетиций. Представить только, что бы со мной произошло, если бы мне пришлось согласиться, зная, что обещания о прохладном лимонаде — просто красивые басни. Дни без Тэёна отдавали чем-то пресноватым. Ночами я сидела на кухне и что-нибудь ела, чтобы перебить этот странный привкус, выбивающий изнутри. Ничего не помогало. Ощущение, будто в жару утоляешь жажду тёплым питьем — самообман. Я смиренно считала дни до нашей встречи. Так, в один из нескончаемых пасмурных дней июля, под низко нависшим свинцовым небом из-под которого изредка проблескивали серебристые лезвия, у нашего крыльца остановилась машина. Из неё вышла дама и молодой человек, который тотчас же открыл зонт и взял даму под руку. Дверь отворилась, и измученная тяжёлой дорогой лицо женщины сменилось на тёплую давно знакомую улыбку. Мама с неподдельным счастьем бросилась на неё с объятиями, позабыв о приличиях и о том, что совсем и не готовилась к незваным гостям. Тут же отец не уступал ей: после плотного рукопожатия он направил товарища в гостиную и угостил сигарой. Я прильнула к лестничным ставням, наблюдая, как они уселись в кресла — как и раньше — и завязалась беседа. Будто бы ничего и не изменилось: его аккуратный стан и манера держаться с моей семьёй всё также восхищали меня. Казалось, спустя это время, что мы стали ближе, он всё также представлял собой таинственный образ, которую мне не под силу разгадать. Но стоило мне только откинуть мысли о грёзах, как лицо его без труда поддалось анализу. Прослеживалась едва заметная усталость в глазах, что через раз он оставлял надолго закрытыми. Плавное движение кисти, удерживающей сигару, переполнялось сонной истомой. Причиной этому я сочла за тяжёлую ночь без сна либо дневную тревогу. Возможно, приезд сестры произвел на него такой эффект, потому как на самом деле она должна была вернуться только через три дня. или вероятно ему плохо спалось из-за ночной грозы?... Я знала, у него чуткий сон — он не мог уснуть даже от едва слышного стрекотания сверчков под окном. Почти всегда в ночи, что мы разделяли вместе я засыпала первой, на его плече, и очень редко ничего не мешало нам засыпать в унисон. Эти назойливые мысли так по матерински встревожили моё сердце, что я, не дождавшись приглашения, решила немедля выйти к гостям. Он улыбался мне с привычной для наших вечеров нежностью, так, будто бы никого вокруг нас и не было. Я улыбнулась ему в ответ. Позже, когда по счастливой случайности нам ненадолго довелось поговорить наедине, он заметил, что моя мать подметила наши переглядки. — Странно, что она оставила нас наедине, не находишь? Я присела рядом. Дым его сигары медленно окутывал мои полу распущенные волосы. — Она не допускала мысль, что отец так просто оставит нас, — ответила я, не глядя на него. — Ей всё-таки хочется поболтать с подругой...она скучала по ней. Его рука скользнула на мою талию. Будь мы в номере «Генриха 4» это бы значило, что он хочет меня в объятия, в которых я была бы обречена на сухой поцелуй в висок просто так, просто потому что он любит держать меня в своих руках. Просто потому что мы нежны друг с другом. Тут же я обернулась к нему и затаила дыхание; из его приоткрытых губ едва выплывал оставшийся дымок; весь он — его взгляд, рука на моей талии — звали меня и мне пришлось сделать большое усилие, остановив свои губы на пол пути к его, чтобы не поддаться искушению. Скрип двери образумил меня. — Это всего лишь сквозняк, — он всё ещё удерживал свою руку на моей талии. Его лицо наклонилось ко мне, задевая дыханием мою шею. — Мне очень хочется тебе кое-что сказать, но думаю, тебе придется найти это в своей комнате. Он вдруг подвелся на ноги и, наконец, его рука выскользнула с моего платья. Я не взглянула в его сторону, пока не услышала в конце коридора его приветствие с моей мамой. Он вышел — дверь скрипнула снова. Мама зашла в гостиную, удерживая в руках поднос с чайным сервизом. После появилась гостья а за ней и отец, который едва ли усевшись в кресло успел ухватить из-под рук девушки кусок тёплого пирога. Мне оставалось лишь наблюдать за этой плавно протекающей беседой. Его сестра была центром моего внимания — внешне она казалась мне абсолютно противоположностью Тэёна, когда как в повадках и манере держать себя они будто лепились с одного теста. В сравнении с аристократической красотой своего брата, её черты отражали абсолютную простоту и откровенно говоря, всё в её фигуре было довольно невзрачно. Но всё же я не могла не заинтересоваться ею, и только тогда, с возможностью наблюдать её в оживленной беседе, я поняла, как сильно её работа преобразила её. Она жила в балете уже давно и только театр мог оставить на её лице такой ясный отпечаток живости. Её жесты по привычке двигались со всей полнотой театральной грации, её мимика была отшлифована актерским манерами; даже когда пришло время прощаться, ей достаточно было всего раз взглянуть на брата с какой-то невыразимой уверенностью в глазах, чтобы он понял, что нужно собираться. И всё ещё она казалась мне довольно искренней. После тяжёлой дороги и долгой работы ей нужен был отдых, и оттого она очень скоро была уже не в силах стоять на ногах. Дождь затих и они поспешили домой. Никто не возражал. Мы простились сухо и очень сумбурно — я не успела даже взглянуть на него последний раз, — но тут же я вспомнила об оставленном послании в комнате. Неспеша, давая себе время на грёзы о будущих встречах, я убирала со стола. Никто не мешал мне, не от кого мне было прятать своё бесстыдную улыбку. Через призму страха, с адреналином в крови я разрешала себе фантазировать о новой встрече, в которой мы -вместе. Мои ноги волокли меня в спальную с такой робостью, будто в ней мне предстояло встретить его, стоящего в полу расстегнутой белой рубашке с неровно стоящим воротником и закатанными в три четверти рукавами. Если бы я потеряла сознание — даже если это уже было давно не в моде нового времени — он бы ловко поймал меня в свои руки без тени насмешки. Вот что я видела, поднимаясь по лестнице. Но вот, я отворила дверь и в ту же секунду осела. Не имею понятия, насколько ясно моё лицо — наверняка побледневшее и отрешённое — выражало смятение от увиденного. За письменным столом сидела моя мать. Она обернулась ко мне — через плечо я видела, в руках у нее была исписанная салфетка, — и мрачное лицо её хладнокровно исказилось от гнева. Нечего было добавить - в её руках было его послание. Вот он - настоящий выстрел шампанской пробки, попадающий прямо под ребра. Кто знает, с какой силой летит она, если задеть как следует? Кто знает, тот скажет, что ничего не остаётся, кроме как провалиться на месте.