Tom Walker — Leave a Light On
В последнее время ты искал место потемнее, Чтобы спрятаться. И это нормально.
Мир — ни что иное, как мутирующий монстр, способный принимать форму любого страха человека. В его власти каждая секунда, он способен изрубить на части и оставить кучей разлагающегося мусора в подворотне, куда не заглянет даже самый опустившийся пьяница. Он способен приласкать и загнать в клетку к тиграм. Он — все то, что способно убить по щелчку пальцев и не дать упасть с обрыва, подложив подушку безопасности прямо перед тем, как разбиться. Мир рассыпается в осколках перед глазами, кричит и смеется. Он закрывает слезящиеся глаза и опускает голову, подтянув ободранные коленки к груди. Дождь барабанит по крышам. Ледяная вода заливает собою все: дороги, крыши, подоконники аккуратных домиков с красивыми на них цветами, машины — и гонит всех с улицы взашей. Люди бегут, прикрываясь зонтами, сумками и снятыми с себя куртками. Кто-то громко выругивается неподалеку, поспешно открывая дверцу автомобиля, и ныряет в сухую обитель. Небо, затянутое тучами, похоже на монохромное полотно темно-серого цвета с редкими пятнами чуть более светлого оттенка. Словно плохо проработанный фон, где-то в эту безупречную серость врывается темный кусок грязных облаков, словно плохо растушеванный мазок, а совсем вдалеке — наоборот, белые и пушистые кляксы без единого намека на плохую погоду и холод. Мальчишка хлюпает носом, стараясь больше дышать через рот, чтобы не задохнуться в своих попытках успокоиться. Горячие слезы обжигают кожу, но на правой щеке кожа и вовсе горит огнем — от хлесткого удара продавца не столько больно, сколько обидно. Насквозь мокрые кроссовки он и вовсе не замечает, промокший настолько, что уже перестал чувствовать собственное тело, пока не сел совершенно без сил под первым попавшимся частным домиком с навесом. Холод пробирал до костей, и кончиками пальцев он уже едва ли что-то чувствовал. Он жмурится и спешно смаргивает слезы, вызывающие сильное раздражение глаз, и снова пытается вдохнуть как можно глубже. Однако на середине срывается и снова тихо всхлипывает.Он устал. Мир раскрыл свою зловонную, хищную пасть, готовый проглотить несчастного в любую минуту.
На запястье к вечеру наверняка уже распустятся темными бутонами синяки от стальной хватки мужчины. Даже сгибать кисть дискомфортно, она отдает болью прямо по руке, и он дергается, словно от очередного удара. Это произошло так быстро, что он даже не успел среагировать. Измученный катастрофическим голодом, мальчишка едва ли соображал, что творит. Он ненавидел воровать, даже мысль об этом была по-настоящему противна ему, однако жить ему хотелось куда сильнее, и это было всем, что у него осталось. Его жизнь. Он даже не понял, как оказался в магазинчике, как взял небольшую булочку, неловко пряча ту под майку, а после — оглушающий крик продавца. Все сливалось в один неразборчивый кадр, врезаясь в память лишь громкими криками мужчины, бесчисленными оскорблениями, а затем — хлесткий удар. Продавец вышвырнул его на улицу, пообещав, что его потом будут собирать по кусочкам, объявись он здесь вновь. Так он и ушел. Голодный, избитый и растоптанный окончательно. Восемь лет — не тот возраст, когда ребенок способен защитить себя от нападок обстоятельств. Когда ему негде спать, нечего есть, и нет никого, кто мог бы его защитить, помочь подняться на ноги и не дать в обиду, оберечь от глупостей и страшных ошибок. В этом возрасте он должен был быть под опекой родителей, засыпать в теплой кровати своей комнаты и не думать ни о чем, кроме сюрпризов завтрашнего дня и экскурсии в храм в Киото на выходных вместе с классом. Но вот он здесь. Под холодным проливным дождем заходится горькими слезами и безумно хочет исчезнуть. Не умереть, а исчезнуть. Раствориться в воздухе на какое-то время, чтобы потом вернуться и радостно улыбнуться теплому майскому солнцу, оставляя далеко позади все кошмары и боль. — Малыш? Он вздрагивает от звука чужого голоса, как от нового хлесткого удара. Первой мыслью была та, что истошно кричала, что продавец передумал и решил последовать за ним, чтобы преподать еще один урок. Чтобы наверняка отбить все желание воровать. Спустя секунду, все также не поднимая головы, он понял, что голос сильно отличается от голоса того мужчины: более слабый, сипловатый и удивительно мягкий. Именно такой, какой бывает у старых людей, гуляющих обычно в парках со своими внуками или играющими в шахматы с давним, таким же вековым другом. Над головой раздается сиплый, тяжелый вздох и щелчок закрывающегося зонта. Неторопливые шаги дают понять, что старик не собирается его прогонять, и мальчишка лишь в ту секунду понял, насколько сильно напрягся. Мышцы живота и плеч буквально свело спазмом от напряжения, и он резко расслабился, словно обмякнув. Неудивительно то, что незнакомец обратился к нему. Потому что где-то совсем рядом, буквально в паре метров, раздаются щелчки замка, и хозяин дома, под навесом которого он спрятался, заходит внутрь, закрывая дверь. Удивительно лишь то, что он не стал прогонять незваного гостя со своего двора. Мальчишка делает глубокий вдох и рвано выдыхает. Слезы высохли на щеках и застыли неприятной пленкой, стягивая кожу. Дождь продолжал барабанить по крыше, но теперь хотя бы больше не мог до него добраться. Он поднимает взгляд перед собой. Серый пейзаж не меняется, только дороги залило еще больше. Трава перед домом примялась крупными каплями дождевой воды, земля стала практически черной, а небо превратилось в одну сплошную серую мазню. Все это угнетало, давило на и без того уставшего от своего бесцельного блуждания ребенка, хотя тот упрямо пытался это игнорировать. Иногда ему казалось, словно закрой он глаза на минуту-другую, снова окажется рядом со своей семьей. Не будет кошмаров, преследующих его по пятам в темноте. Не будет страха, лисицей прижившейся в нем. Не будет горя и слез по прошлому и слишком рано ускользающему детству. Щелкает замок, и дверь снова открывается. Старик шуршит чем-то и тяжело дышит. Слышно какой-то негромкий стук, потом дверь захлопывается. Мальчишка улавливает лишь движение сбоку. Он все приближается, и мальчик даже успевает подумать, что его сейчас все-таки прогонят, как снова раздается стук. Рядом ставится стул, и старик садится на него, тяжело вздохнув. — Осень в этом году дождливая выдалась, — тихо произносит он и посмеивается. Так по-старчески, как это делали добрые волшебники из сказок, что читали ему перед сном когда-то. Так по-доброму и с такой теплотой. Он отхлебывает что-то из кружки, которую держал в руке, а после опускает ее на уровень сидящего ребенка. Запах шоколада тут же достигает носа, вызывая мгновенную реакцию: рот словно в секунду наполнился слюной, живот скрутило в болезненном спазме от голода, а перед глазами словно на секунду потемнело. — С какао не так грустно наблюдать, правда? — продолжает он и ждет, когда шокированный мальчишка, повернувший, наконец, к нему лицо, возьмет большую кружку в руки. — Унылая пора, очей очарование! И снова он зашелся своим старческим, приятным смехом. Когда он так улыбался, морщинки на его лице становились еще более глубокими и расползались по лицу лучиками счастья, собираясь вместе с целую паутинку на старой, дряхлой коже. Мальчишка же с интересом наблюдал за тем, как они появляются, а потом то, как часть из них исчезает в никуда, когда тот перестает смеяться и с мягкой улыбкой смотрит на него. Он поворачивается лицом к небу, откидываясь спиной на спинку стула. Улыбка не сходила с его лица, кажется, ни на минуту. В какой-то момент она лишь померкла. Буквально на доли секунды. Он чуть нахмурился. А после его голос зазвучал вновь. Он начал рассказывать. Это была история о четырех детях — Питере, Сьюзен, Эдмунде и Люси. Старик рассказывал о войне в Лондоне, откуда увезли детей, чтобы сохранить им жизнь, о том, куда их привезли, и с каким чудным старичком они там встретились. Он рассказывал о взаимоотношениях между детьми так подробно, словно бы знал их лично. Рассказывал о том, в какой мир они попали по воле судьбы, об их приключениях и бедах. И мальчик слушал. Пил какао, принесенное стариком, и внимательно слушал. Иногда он смотрел на него, наблюдая за сменой эмоций на его лице, потому что иногда он хмурился, сопереживая героям своей истории, иногда улыбался или даже начинал смеяться. А порой тяжко вздыхал, словно укоряя героя или героиню в принятом решении. И время от времени мальчишка тоже обращал взгляд к небу, от которого рассказчик не отводил взгляда. Он не знал, почему слушал это. Также, как и то, почему ему рассказывают историю. Но слова старика захватывали его, горячий напиток согревал, и весь этот день уже не казался таким серым и ужасным. Даже небо, некогда безразличное и угрюмое, стало пепельно-голубого цвета, а редкие лучики солнца сделали первые попытки выскользнуть из-за туч. — … И сказал им тогда профессор-чудак: «Никому не рассказывайте о Нарнии, если не будете уверены в том, что они попадали в такие же приключения. А как же узнать? Узнаете, не сомневайтесь. Даже их взгляд выдаст эту тайну». И, конечно же, он знал, что дети туда еще обязательно вернутся. — Как же они вернутся, если шкаф снова стал обыкновенным? — А об этом я расскажу тебе в следующий раз, когда ты снова будешь обессилен, — он опустил взгляд на мальчика, и выражение его лица говорило лишь о том, что этот момент точно наступит. Не важно когда и где, но он наступит. Быть может, скоро. А, может, у него будет еще достаточно времени, чтобы подготовиться к этому новому столкновению с жизнью. — Как вас зовут? — голос его совсем тихий. Выдающий ужасную усталость. — Клайв Льюис. Но зови меня просто Клайв, слишком я стар для этого официоза, а ты чересчур мал. Ну, а твое имя? — Чуя. — Какое яркое имя, — Клайв снова улыбнулся, так тепло и ярко, что казалось, будто этот человек по-другому и не умел. Словно он из тех, кто улыбается в любой ситуации, будь то искреннее счастье или банальная поддержка другого человека, даже если ситуация совсем не располагает. — Прямо как осеннее солнце, тебе так не кажется? — Не думаю. Осень серая, холодная, а солнце блеклое и всегда прячется за тучами. — Ты просто еще не видел настоящей осени, — и он потрепал ребенка по волосам, чуть подсыхающим, потемневшим и потерявшим свой настоящий цвет осенней листвы от сырости и грязи. Они просидели там, под навесом крыши, еще около часа. Льюис рассказывал ему об осени в разных странах, описывал их различия и людей, которых он встречал в эти мимолетные мгновения лет, в красках расписывал пейзажи и рисовал картины неизвестных мест в чужом воображении, вызывая тем самым одновременно и восхищение, и сомнение в детском сознании, не видавшим ранее подобных красот и богатств природы. А после старик неожиданно поднялся и направился к двери. Он открыл дверь в дом и обернулся на встревоженного мальчишку, выглядя при этом так искренне-недоуменно, словно даже немного обижаясь на такую нерасторопность и недогадливость юнца. — Что ж, я слишком стар, чтобы таскать туда-сюда этот чертовски тяжелый стул, — Чуя, кажется, чуть опустевшую кружку не выронил из рук, смутно догадываясь, на что намекает Льюис. — Поэтому не отказался бы от помощника в своем скромном жилище. Дважды просить Чую не приходится, и он скоро поднимается с места, неловко подхватывая стул, и торопливыми шагами следует к старику. Деревянные ножки позади него стучат и скребутся по бетону, но мальчишку это не смущает, он с гордостью выполняет порученное. На входе в дом, правда, мнется неловко, поднимая голову сначала к старику, потом опуская на развалившуюся посреди прихожей пятнистую черно-белую кошку. А после приподнимает стул, аккуратно переступая вместе с ним порог, стараясь не задеть его ножками стула, и ставит свою ношу возле деревянного комода с множеством фигурок, шарфов и парой шляп на нем. Такое странное приглашение к себе повлекло за собой такое же странное, молчаливое согласие. Хотя решение маленького Чуи было довольно обоснованно для него: это был его единственный способ выжить. Этот удивительный человек предложил ему тепло, не прогнал из-под навеса своего дома и с удивительной теплотой принял. Он не задавал вопросов, откуда он такой, потерянный и совершенно чужой. Как вообще ребенок оказался на улице. Клайв видел беззащитного, напуганного и бесконечно несчастного ребенка. И знал, что его необходимо защитить. Просто потому, что больше никто этого бы не сделал.* * *
Дом старика был уютным. В нем поселилась та самая атмосфера старости, вековых знаний и бескрайнего спокойствия. Еще у него было довольно много животных: немецкий ягдтерьер черного окраса по кличке Тим, черно-белая пятнистая кошка Элизабет, в клетке заинтересованно посматривала на нового гостя серая мышка по имени Томми, а в конце он познакомился с канарейкой Питером, прилетевшим на радостный лай Тима. Чуя увидел в этом такое сильное отражение любви Льюиса к животным, ведь даже в его рассказе существовали человекоподобные животные вместо стандартных персонажей человеческой расы. — Как насчет сытного ужина, за которым мы познакомимся поближе, а потом душа и постели? — переобуваясь в тапочки, предложил Клайв. Чуя лишь согласно кивнул и отдал потрепанные жизнью на улице кеды старику, который тут же их унес сушиться к обогревателю. Состояло жилище из нескольких комнат: гостевой с открытым выходом в небольшой коридор, через который также можно было попасть на кухню. На стене, противоположной этой, он увидел дверь. Там располагалась ванная. И лестница наверх, где уже были две спальные комнаты, одна из которых пустовала, что заметил мальчишка, когда заглянул в нее, ведь там не было никаких признаков жизни другого человека: ни одежды, ни личных вещей. Все было убрано и никем не тронуто, хотя пыль в комнате убиралась, это было заметно по чистоте в ней. Тем не менее, Чуе нравилось все. От большого количества книг во всех комнатах — и даже в ванной он нашел пару-тройку — до картин на стенах и старых, немного жестковатых кресел. Он рассматривал фигурки в прихожей, мерил шляпы — над чем Клайв от души посмеялся, сказав, что ему очень идет — и с разрешения старика посетил его комнату. Так он узнал, чем мужчина зарабатывал на жизнь. Сначала ему в глаза бросился стол из темного дерева, стоящий прямо у окна напротив постели. И большую часть места на нем занимала швейная машинка. Еще две он заметил в разных концах комнаты: одну сбоку от стола с нитками и, видимо, часто используемую для отдельных задач, и еще одну возле огромного шкафа, которую использовали явно реже. В небольших пластмассовых коробках он увидел карандаши, мелки, линейки, ножницы, канцелярские ножи. Пару подушечек с иголками — разной длины, ширины и непонятными шариками на концах — лежащими возле, одна из которых имела еще ремешки и Чуя понял, что ее, вероятно, крепят на руку. Сантиметр вился змейкой с другой стороны от машинки и еще множество незнакомых ему вещей. И все выглядело так великолепно-интересно, что мальчишка так и замер в дверях, рассматривая комнату. Позже он узнает, что старик работает портным, что у него даже есть свое ателье, но тот так любит свою работу, что с удовольствием выполняет ее и дома. Если бы Чуя открыл один из двух шкафов в его комнате, он бы увидел вешалки в специализированных пакетах с этикетками, на которых были указаны имена, цена и дата, когда заказчик приедет забирать свой заказ. По дому мальчишка ходил в теплых, вязаных, больших носках, сползающих с его маленьких ног, но, тем не менее, ему до безумия нравилось в них. Льюис смеялся, пока помешивал еду в сковороде, а Чуя за его спиной разбегался и через всю кухню «скользил» на ногах. Питер тоже оценил эту игру, летая за ребенком из стороны в сторону. Кто бы мог подумать, что он освоится в чужом доме так легко, стоит лишь его оставить один на один с питомцами на самостоятельную экскурсию. Самостоятельно находя все, что он хочет узнать, не стесненный чужим взглядом и объяснениями, правилами, он почувствовал удивительную свободу в этом доме. Словно жил здесь раньше и каждый уголок ему знаком, просто позабылся немного за долгое отсутствие. Будто бы Клайв был его дедушкой, к которому он приезжал каждое лето во время каникул. Или, может, дядей. Не суть. — Чуя? — выходя в гостиную, окликнул он его. Мальчишка нашелся на кресле, играющимся с Элизабет, видимо, закончивший свой осмотр дома вместе с истлевшими силами, топливом которым служило некогда выпитое какао. Тим, виляя хвостом, лежал возле кресла, активно делая вид, что спит. — Ужин готов. Пошли? Мальчишка кивнул, и слез с дивана, направляясь за Клайвом на кухню. Еда была уже разложена, чайник грелся на плите, а на стуле, который он предложил для ребенка, было устроено две подушки в довесок, чтобы тому было удобнее сидеть за столом и не тянуться за едой. Ел Чуя быстро. Голод был дикий и, казалось, неутолимый, настолько быстро он поглощал еду. Не успевая дожевать рис, он уже отправлял в рот овощи, за ними шла рыба, потом салат, мелкая закуска. Мешая еду между собой, он едва ли успел проглатывать. — У тебя будет несварение, — мягко останавливая правую руку, сообщает Льюис и ждет, пока Чуя, задумчиво смотря ему в глаза, кивнет и начнет прожевывать пищу медленнее, проглатывая. Как только тот закончил, старик отпустил его руку, следя за тем, как мальчишка набил рот снова салатом и рыбой, но в этот раз сам остановился, начиная прожевывать медленнее. Давалось ему это, конечно, через силу, живот крутило после стольких дней редких подачек и голода, когда как перед самым носом было столько еды. — Сколько вам лет? — интересуется он, отправляя в рот рис. — Пятьдесят шесть, а тебе? — Восемь. — Уже взрослый, — кивает он, пережевывая овощи. — Расскажи мне что-нибудь о себе? Чуя задумался. Он молча какое-то время ковырялся в рисе, пока Клайв выключал плиту и заваривал чай. Пока расставлял чашки и садился обратно. Неуверенно посмотрел на того, но все же решил начать. — Меня зовут Накахара Чуя. Мне нравится играть в мяч, чай с мятой и собаки, — он опустил глаза, продолжая ковыряться в еде. Льюис знал, о чем он не хотел говорить. О том, откуда он. Где его родители. Что с ним произошло. И он улыбается так неуверенно, выхватывая в голове любые факты, кроме этих. — Моим первым животным был попугай, но он вылетел из окна, потому что я забывал закрыть его клетку. А еще мне нравится темно-синий цвет. Старик — который оказался не таким уж стариком, но для Чуи он все еще таков — кивнул ему в знак одобрения. Он спрашивал об имени попугая, о том, какие собаки ему нравятся, и любит ли он пить чай со сладостями. Позже, конечно же, угостил мальчишку сладким к чаю, как только они закончили ужинать. Ребенок был сыт до отвала, и это успокаивало Льюиса. Тему того, что с ним случилось, он пока что трогать не стал. Решил, что мальчику нужно привыкнуть к нему, к дому, немного освоиться. Им нужно было построить хоть какие-либо доверительные отношения друг между другом, чтобы он принял, что может положиться хотя бы на одного взрослого, которому может рассказать это. Чтобы он мог быть уверен, что его выслушают и поддержат, чтобы там ни случилось. На удивление, Чуя шел на контакт довольно легко, несмотря на какое-то время жизни на улице. Разговаривал со стариком, обсуждал с тем недавно рассказанную последним историю, активно жестикулируя и жуя вафлю с лимонной начинкой. Иногда приходилось напоминать ему запивать все это чаем и не есть всухомятку. Словно не он парой часов ранее дрожал от холода на улице, задыхаясь от слез и вселенской обиды. — Если бы у меня был лев, я бы мог на нем кататься. Меня бы все боялись, — делая несколько больших глотков чая, выдает он. — Но ведь он царь, это будет унизительно для него. — Если мы оба будем царями — он для животных, а я для людей — то обидно никому не будет. Более того, мы сможем защищать куда эффективнее вместе, чем поодиночке. — Справедливо, — согласился Клайв, поражаясь рассудительности мальчишки. После плотного ужина настала очередь принятия ванной. Накахара упирался и уже сонно хмурился, наевшись до отвала, уверяя, что ему не очень-то туда и нужно, что дождевая вода и так вымыла из него все, что могла, но в конце концов все-таки сдался. А оказавшись в ванной с горячей водой, он вмиг забыл о своем нежелании. Расслабляло это еще больше, и все сильнее хотелось спать, но как оказалось просто радоваться столь обычным вещам, когда ты их лишаешься. Накахара минут десять не двигался, словно бы каждой клеточкой пытаясь впитать это ощущение горячей воды, не стремящейся его разрушить, а наоборот, бережно обволакивающей его, придающей силы и чувство безопасности. На руке и правда расцвел синяк. Только начал разливаться, но кожа уже заметно потемнела, разливаясь темной, отвратительной кляксой, болящей при каждом прикосновении к ней. Он подтягивает ноги к груди, не в силах оторвать взгляда от него. Эйфория от резкой смены обстановки прошла в секунды. Он вдруг задумался о том, что же ему делать, если завтра Клайв спровадит его обратно на улицу, аргументируя это тем, что дождь закончился и больше ему здесь делать нечего. Сердце у него доброе, но это не значит, что он был готов кормить еще кого-то. Что, если, даже если он и решился приютить ребенка, через неделю-другую он ему надоест? И что тогда? Снова улица и окончательно разбитое сердце и вера в людей? От подобных размышлений становилось только хуже. Все так резко изменилось. Точно так же, как изменилось, когда он оказался на улице. И вот так вот потерять все снова было бы по-настоящему жестоко. Едва ли он был готов к новому удару жизни. Стук в дверь наполняет небольшую ванную комнату, и он подтягивает ноги ближе, обнимая и опираясь подбородком на острые коленки. Клайв проходит, кладет сложенные вещи на крышку высокой плетеной корзины для грязного белья. — Помочь с помывкой головы? Мальчишка улыбается и кивает, разворачиваясь в не такой уж и большой, но ему в самый раз, ванной, чтобы расположиться спиной к старику. Грустные мысли заполнили его голову под завязку, но когда он видел этого мужчину — хотелось бесконечно улыбаться и отталкивать от себя все плохое. И он честно пытался, несмотря на тот отпечаток опасения и бессмертной печали за ребрами, оставленный ему безвозмездным подарком от жизни. — Хочешь увидеть ателье? — смачивая волосы водой, поинтересовался Льюис. Движения его были аккуратными, нежными, когда он начал намыливать волосы ребенка. Это выдавало в нем когда-то заботливого отца, не страшащегося ухода за своими детьми и принимающего в этом когда-то активное участие. — А можно? Накахара жмурится по привычке, чтобы мыльная вода не попала в глаза, закидывая голову назад, позволяя чужим пальцам промассировать кожу у висков. Было до невозможного приятно, и Чуя, сам того не осознавая, немного расслабился. Присутствие старика рядом вообще удивительно его расслабляло и словно бы даже заставляло чувствовать себя защищенней. — Конечно. Правда, придется встать пораньше тогда. — А мешать не буду? — А почему ты должен мешать? — он искренне удивился, начиная понемногу смывать шампунь с волос мальчишки. Каково же было его удивление, когда в темных волосах от пыли, грязи и влаги с улицы он увидел рыжий цвет. Такой цвет, какой бывает у осенней листвы, переливающейся оранжевым и красным на солнце. Цвет ухоженной лисьей шерстки. Настолько яркий и удивительный, что Клайв на секунду-другую замер, поражаясь красоте этого ребенка. Осень словно подарила ему свое дитя, свое лучшее творение в мире людском. Не иначе, как волшебство! — Дети взрослым всегда мешают, — фраза, мгновенно выводящая из ступора от восхищения. Старик аккуратно смывает остатки шампуня, переключает воду с душа на кран и просит повернуться к нему, туда же доставая полотенце и накидывая его на Чую. Полотенце поменьше он накинул на светлую голову, промочил волосы, впитывая в ткань воду, и убрал в корзину. — Это неправда, — наконец сказал он, отходя в сторону и позволяя Чуе, замотанному в большое полотенце, встать на мягкий коврик у ванной. — Вы — лучшее, что у нас есть. Просто кто-то создан для этого, а кто-то — нет. Если взрослый не создан для воспитания ребенка — не его в этом вина. И ты, Чуя, замечательный мальчик. Ты не можешь мешать, я уверен. — Зачем же заводят детей те, кто не создан для этого? Он вытирает полотенцем лицо и берет предложенную стариком пижаму. Она была большой ему, но было видно, что она тоже детская. Быть может, это был ребенок Клайва? Вещь была немного стара, ею когда-то давно пользовались, но по складкам можно было сказать, что она также давно лежала в шкафу, никем не тронутая. — Иногда общество слишком давит и не оставляет выбора человеку. Это несчастные люди, не нужно их судить, — он улыбается в этой своей успокаивающей манере, и Накахара согласно кивает, обозначая тем самым, что понял старика. После этого Чуя попал в ту самую пустую комнату. Чувствовал он себя немного неловко, но Клайв сказал, что здесь уже настолько давно никто не живет, что даже ощущения когда-то присутствующего духа проживающего не осталось. И Чуя согласился. Они вместе расстелили постель, раскрыли шторы и приоткрыли окно, чтобы в комнате был свежий воздух. Тим радостно прыгнул в ноги Чуе, когда тот залез на кровать и укрылся одеялом. На наигранно-раздасованное «предатель» от Льюиса пес лишь забавно чихнул и перевернулся на спину, призывая погладить себя. Хозяин, конечно же, не сдержался. Элизабет пришла тоже с проверкой, обошла комнату и свернулась калачиком возле ножки кровати. — Ты им и правда нравишься, — рассмеялся старик. — Может, они просто рады гостю? — Возможно. В этом доме давно не было гостей. И он выключает и без того не яркий свет. Пожелав хороших снов, Клайв прикрывает за собой дверь в комнату и спускается на первый этаж: Чуя слышит его грузные, но в определенной мере тихие шаги по лестнице. Неуверенная улыбка смазанным росчерком касается его бледных, тонких губ. — «Завтра ты будешь здесь», — думает он, пока Тим ласково тычется мокрым носом в раскрытую ладонь. — «Старик ведь обещал, что мы пойдем в его ателье?» В полутьме комнаты — а за пару часов его знакомства с домом, ужина и принятия ванны довольно сильно потемнело за окном — он видит едва различимые полутени от мебели и неуверенно поджимает губы. Внутри что-то до боли щемит от мысли, что это его новая комната. Новый дом. Но вместе с тем затаившийся где-то в углу страх нашептывает о том, что все это может быть столь же недолгим по своей продолжительности, как и его жизнь до этого. У него не было счастливой семьи, как в рекламе, но был дом и были родители, хорошие или плохие, не суть важна. Теперь их нет. Но есть — появился — Клайв и его питомцы. Есть его теплый дом. И стоило ли ему задумываться, из каких побуждений и надолго ли он приютил его?Просто кто-то создан для этого, а кто-то — нет.
Чуя поднимает взгляд к потолку. В хаосе собственных эмоций он все-таки различал главное чувство по отношению к этому человеку. Еще неосознанное и незнакомое, но такое правильное, вызывающее именно то ощущение легкого покалывания в сердце и сдавливающего в волнении горло. Он тяжело вдыхает, ловя легкую асфиксию от переполняющих и все более растущих вместе с осознанием произошедшего эмоций, и по инерции тянется рукой к глазам, словно собираясь убрать что-то мешающее. И только тогда с удивлением обнаруживает слезу, скатившуюся с уголка глаза к виску и потонувшую в мокрых волосах. На самом деле то чувство, охватившее его, ничто иное, как безграничная благодарность. Такая сильная и глубокая, настолько невероятная и радостная, что он бы ни за что не смог ее описать. Чуе нестерпимо хотелось сбежать вниз по лестнице и, найдя Клайва где-то внизу, просто сказать спасибо. Но мальчишка понимает, что просто не может этого сделать. Простого «спасибо» мало, а слов подобрать невозможно. И разревется еще, наверное, как девчонка. И выглядеть глупо будет. Нет, так нельзя. Клайв подарил ему вот так просто тепло и силу. Силу жить дальше, даже если жить — синоним к «выживать». Веру в людей, пускай и немногих. Веру в себя самого, пускай еще и слишком маленького для больших подвигов и безо льва, шкафов и Нарнии. Хотя шкаф теперь все-таки был, хоть и не волшебный. Переворачиваясь на бок, Накахара думал о том, что когда-нибудь обязательно отблагодарит. Не важно как и когда. Даже если через день или неделю он снова окажется на улице. Этот день и этот человек будут жить в его сердце вместе со своей добротой.Если ты заблудишься, Я оставлю включенным свет.