В интересах... Империи?

       На правах хозяйки вечера то и дело одаривая попадающих навстречу гостей улыбками и добрыми словами, Софья Николаевна Пушкарская неспешно пересекла залу, явно кого-то выискивая. Шум рояля, терзаемого одной из дочерей заезжего чиновника, отвлекал присутствующих слишком сильно, чтобы хоть кто-нибудь смог заметить, насколько напряжена Софья Николаевна. Всегда доброжелательное лицо ее, казалось, превратилось в восковую маску, а тончайшее кружево перчатки, в которую была облачена рука, сжимающая темный шелк платья, натянулось так, что буквально впивалось в кожу. Прическа растрепалась чуть сильнее, чем то допускали приличия, и несколько тончайших пшеничных прядей падали прямо на глаза. Пожалуй, лишь самый внимательный наблюдатель заметил бы, как беззвучно Софья Николаевна шевелит губами, однако среди всеобщего веселья даже он не смог бы разобрать, слова какой молитвы срываются с ее уст.        Конечно, беспокойство по поводу каждой мелочи вечера (ведь все должно быть идеальным) вполне обычно даже для самой опытной хозяйки. Софья Николаевна же, будучи дамой практичной, преследовала куда более корыстные цели, нежели обычное развлечение столичного люда: на попечении ее находились сразу три девицы, все — дочери одного мелкого помещика из Полтавской губернии. Здоровье матери их было слишком слабым, чтобы устроить пусть и хорошо образованным дочерям достойную партию, тем более в провинции. Во всяком случае, именно так в своем письме описывал ситуацию их отец. Софья Николаевна оказалась не в силах оставить эту просьбу без внимания: помещик тот был другом ее мужа, да и не пристало даме из Императорского Женского Патриотического Общества не прийти на помощь (правда, и лишние руки Обществу не помешали бы, но это уже другая история).        Уютный вечер, небольшая передышка между балами, должен был помочь освоиться девицам, недавно представленным обществу, однако уже спустя час от своего начала грозил обернуться неприятностями. Софья Николаевна мысленно проклинала себя за то, что имела неосторожность пригласить помимо давних друзей еще и малознакомого, пусть крайне влиятельного чиновника из Третьего отделения Императорской канцелярии, но обладающего совершенно дурной репутацией. Иногда недоверие слухам и вера в лучшие человеческие качества может сыграть довольно злую шутку. Сколько раз ошибалась в людях в худшую сторону Софья Николаевна, только ничему ее жизнь так и не научила. Вот и сейчас из-за наивности и порядочности ее излишней, того и гляди, скандал разразится.        И найти единственного, кто мог бы спасти ситуацию, никак не получалось.        — … а еще она совершенно не выносит вида звезд на ночном небе, полагая, что это совершеннейшая пошлость и глупость. Но видели бы вы, как переливаются ее глаза в отблесках огней фейерверка… — воодушевленный голос молодого человека отчетливо послышался чуть в стороне от Софьи Николаевны, судя по всему, неподалеку от открытого окна. Спасаясь от полной фальшивых нот мелодии как можно дальше от ее источника, рядом с расположившимися на мягком диване девицами, беседовали четверо мужчин. Для одного из них, Кирилла Григорьевича Пушкарского, мужа Софьи Николаевны, подобный маневр на первый взгляд был явным малодушием. Тем не менее, демарш этот был своего рода спасательной миссией: полную восхищения историю о прекрасной даме все слышали уже не в первый раз, да и интереса особого она не представляла. Одна из девиц, не скрывая своего отношения к беседе и вечеру, разглядывала висящие на стенах портреты, и лишь Анна, к удовлетворению Кирилла Григорьевича, с предельным вниманием, как пристало воспитаннице хозяйки вечера, вслушивалась в чужие слова.        — Полно вам, Василий Павлович, вы сегодня столько всего о своей новоявленной красавице рассказали, что нам только и остается напрямую спросить ее имя, — под веселый смех остальных собеседников произнес Кирилл Григорьевич. — Давайте же хотя бы это оставим под покровом тайны. Вот, учитесь у Якова Петровича. За этим холостяком следит половина Петербурга, а он точно не замечает этого. И наверняка прячет от посторонних взглядов какую-нибудь таинственную чаровницу... Неужели я не прав, Яков Петрович? Вы сегодня так молчаливы, на вас это совершенно непохоже.        Поняла Софья Николаевна, почему никак Якова Петровича найти не могла. На каждом вечере центром веселья всеобщего он становился, случаи занятные рассказывая, но сегодня точно настроение дурное его охватило. От толпы шумной в сторону ушел, да выглядел так, будто только здесь, у окна, его остальные и встретили, хотя и не желал он подобной компании. Верно подметил ее муж, на себя не похож был Яков Петрович. Может, думы его какие одолевали, да кто же ведает — в жизни такой человек мыслей своих истинных не выдаст.        Беседа, тем временем, продолжалась. Василий Павлович, казалось, совершенно не обиделся на чужие слова. На мгновение скользнув взглядом в сторону Анны, отчего та запунцовела, хотел он что-то сказать, как вдруг вторая девица, словно в это мгновение потеряв интерес к портретам, резко его перебила:        — В самом деле, Яков Петрович, спасите нас от откровений моего дорогого брата, поведайте нам эту свою тайну.        — Яков Петрович, простите моей дочери ее невоспитанность. Наташа с детства крайне любопытна, и от подобных безумных историй в такой восторг приходит, вы не поверите. Уж не знаю, в кого она такая, мать ее сущая скромница всегда была, — Павел Михайлович Шевчуков, дородный мужчина лет пятидесяти, обычно развязный до крайности и главная проблема на любом вечере, рассыпался в извинениях перед Яковом Петровичем Гуро. Хотя нет, пожалуй, не перед Яковом Петровичем лично — а перед должностью его. Все-таки не последний человек, из Третьего отделения Императорской канцелярии, да, поговаривают, с самим Александром Христофоровичем Бенкендорфом во время Отечественной войны служил.        Лишь улыбки тень скользнула по губам Якова Петровича, ставшего невольным центром внимания (пусть подобное внимание обычно ему и не докучало). Неспешно собеседников своих взглядом хитрым обвел да будто сильнее выпрямился.        — Отчего бы и не поведать. Тайны большой-то нет, но раз уж просите… Наталья Павловна, голубушка, будет, что подругам вашим рассказывать, — совершенно серьезно произнес, с торжественностью какой-то, да прищурился игриво. — Может, станется, и имя ее угадаете?        Выпрямилась Наталья Павловна, голову набок склонила — бесенята в глазах ее заплясали.        — Даме этой сколько дурного пережить пришлось, да только все равно голову она высоко поднятой держит. Ничто склониться ее не заставит. Закалили характер трудности да беды, и теперь сама она силу безмолвную и семье, и близким своим дарует, — неспешно речь свою вел Яков Петрович, на что-то ему одному ведомое взор затуманивший обратив. Замолчал вдруг на мгновение и неспешно повернулся — тотчас с подошедшей Софьей Николаевной взглядом встретился. Смягчились черты лица, будто мечта перед ним во плоти предстала. — Кудри ее — колосья пшеничные, а очи темные - леса густые в них отражаются… В одежды траурные она наряжена — плачет о детях своих, с пути истинного сбившихся…        Забыв о приличиях, рот от удивления Наталья Павловна приоткрыла. Кирилл Григорьевич застыл, взгляд тревожный с жены на гостя своего переводя, да бокал в руках стиснул, но слова не произнес. Точно не замечая, насколько ошеломлены окружающие, продолжал Яков Петрович, да через серьезность напускную вновь лукавство проглядывало:        — Мудрости ее предела нет, да и другим добродетелям. Душа она моя, а взгляд ее — закон мой. И сердце мое лишь она оживляет.        Замолчал Яков Петрович, да все также на Софью Николаевну безотрывно глядел. Та, казалось, побледнела, точно мертвячка какая, да на Кирилла Григорьевича виновато покосилась.        Во всеобщем молчании захлопал вдруг кто-то:        — Браво, — Павел Михайлович, еще с пару минут назад пасовавший перед высокой должностью чиновника Третьего отделения, теперь смотрел на Якова Петровича, точно на давнего друга, с которым огонь и воду прошел. — Что за молодежь пошла, намек-то ваш и не заметил никто. Всех сердца Тобой и взоры оживляются одной… (1) Что им Державин, все дурное бы усмотреть. Вот она, любовь человека достойного — Родина наша великая.        — Кто о чем, а Яков Петрович об Империи, — точно отмер в одно мгновение Кирилл Григорьевич да рассмеялся.        Точно теплее вдруг воздух стал, снова весельем наполнился, вновь музыка заиграла. Ближе Софья Николаевна подошла да путано заговорила, точно смешавшись совсем:        — Господа, позволите мне ненадолго… С Яковом Петровичем побеседовать… Помощь ваша нужна, там Максим Егорович…        Кивком коротким Яков Петрович ее остановил, точно понял что, да, извинившись, за Софьей Николаевной последовал.        — Приношу извинения свои, что к вам за помощью обращаюсь. Только вы же друзья давние с Максимом Егоровичем, а все знают, каким он быть может… Еще и в компании двух моих младших воспитанниц. Заклинаю вас, Яков Петрович, помогите, не пристало мне к гостю за подобным обращаться, да сама не справлюсь, а Кирилла Григорьевича впутывать не могу, скажет, что попусту я волнуюсь. А как не волноваться, если бесовщину всякую разуму неокрепшему рассказывают, — зашептала сбивчиво Софья Николаевна, у выхода остановившись. — Завтра же вся столица судачить о нас станет, наставница из Патриотического общества, и за девицами своими же не уследила…        Не останавливал ее Яков Петрович, понимал, что изнервничалась Софья Николаевна, вот выговориться ей и нужно. Привычной уже история стала: Максим Егорович Рецкой, глава одного из департаментов Третьего отделения, слишком сильно любил выпить, и слишком плохо себя после этого контролировал. Пил без меры, а потом принимался рассказывать байки — о ведьмах, чертях да дьволах, которых в путешествиях своих многочисленных повидал.        Умолкла Софья Николаевна, всхлипнула тихо — того и гляди, заплачет. Что тут и думать, не хватит духу оборвать военного бывшего у этой святой женщины. Покуда заверял ее Яков Петрович, что помочь постарается, Кирилл Григорьевич их нагнал — хотел жену свою прочь увести, да нахмурился, стоило обмолвиться той, с кем Максим Егорович время коротает. Кивнул чинно, точно дозволение хозяйское гостю предоставил, да за плечи Софью Николаевну обнял.        Яков Петрович же к Максиму Егоровичу направился, сосредоточенно о чем-то размышляя. Верно подметил Кирилл Григорьевич, что не развлечения разум его занимают, а иное что-то. Вот только причина дурного настроения Якова Петровича куда серьезнее любого рабочего момента была, да все не разрешалась — вот уже с неделю. Конечно, думалось ему, невозможно результат сразу получить, да еще и желаемый. Как-никак высочайшие особы задействованы, а их торопить — примета плохая (пожалуй, одно из немногих суеверий, в истинности которых Яков Петрович не сомневался).        Однако состояние такое все хуже на характере его сказывалось: глядишь, совсем из дома в люди выходить перестанет, только на службе и объявлялся, и то от случая к случаю. Все делам давним время уделял, да увлечению (любое дело, что напрямую к обязанностям следователя не относилось, увлечением казалось), что еще со времен персидской войны пару лет приобрел, все вечера его посвящены стали.        Затмевался взор, терял цепкость и внимательность от ежедневной многочасовой работы над одним и тем же. Выхода и нет совсем, казалось, так тщательно все следы историей запрятаны, что загадка неразрешимой кажется. Те же события, что недавно случились, не меньшей тайной покрыты были, хотя откуда бы ясности взяться — из трех участников один мертв, а два других вместе отчет писали. Да и не будешь же сам себя допрашивать, в самом-то деле.        Конечно, вечер у Пушкарских особо интересным быть не обещал, да только отвлечься все равно стоило. Вывод такой, вполне логичный на первый взгляд, в реальности оказался совершенно ложным. Уровень тошнотворности происходящего обещал превзойти буквально все возможные рамки. Сомневаться не приходилось, что необходимость утихомирить друга, дослужившегося до куда большего чина, нежели его собственный, явно не входило в список любимых развлечений Якова Петровича. И будь это рядовой пьяный дебош, коим чиновники во множестве своем грешат, легче стерпеть было. Но нет: от алкоголя болтливость Максима Егоровича увеличивалась в разы, и сыпавшиеся, точно зерно на мельнице, рассказы о самых разных делах, часть из которых явно не предназначалась для ушей рядовых подданных Его Императорского Величества, все сложнее становилось выставить сказками.        Оценив избранных Максимом Егоровичем жертв, Яков Петрович был готов на пару мгновений уверовать в помощь Всевышнего, что снизошла на его многострадальную душу. Две юных девицы (довольно приятной наружности — только усмехнуться оставалось: верен был вкусу своему Максим Егорович), явно особым интеллектом не одаренные. Что толку, если и будут выболтанное пересказывать, люди все на впечатлительную их натуру спишут.        — Ваше превосходительство, кажется, компания ваша дамам наскучила, — ловким жестом с подноса у проходящего мимо официанта бокал он подхватил, на вино внимание Максима Егоровича переключая.        Тот, однако, не поддался: вино поданное забрал (чуть дрогнула его рука — едва на мундир капли не попали), с интересом бокал на свет разглядывая, принюхался да хмыкнул:        — А вот Якову мои истории не нравятся. Видимо, под Копенгагеном или Тегераном вдоволь наслушался, — выше бокал поднял, дамам салютуя, да ближе к ним подсел. Компания подобная, похоже, давно уже не приводила в восторг воспитанниц Софьи Николаевны: одна из девиц, стоило Максиму Егоровичу приблизиться, в сторону отшатнулась, даже не пытаясь изобразить вежливую улыбку.        — Вы не клевещите, ваше превосходительство, — подчеркнуто вежливо обратился Яков Петрович, на фамильярность собеседника излишнюю указывая. — Вашу историю о бесе, который луну умыкнул — хоть сейчас Жуковскому в руки. Или Александру Сергеевичу — он оценит намек на украденные у Государыни черевички. Такое бы написал — Третьему отделению работы на пару лет бы хватило. И на местах дела сразу бы нашлись. Народ-то у нас малограмотен, сказку от были отличить не способен.        Глотком одним вино Максим Егорович отполовинил да на Якова Петровича взгляд обратить попытался (видимо, никак в фокус фигура его вставать не хотела):        — Все тебе не нравится, Яш. Все у тебя складно и правильно, как на людях, — горечь в словах его звучала, прочь бокал отставил — звон раздался, хрусталь тончайший разбился.        Никто на осколки не взглянул даже: назревало что-то куда более интересное. Равнодушно смотрел Яков Петрович, точно и не заметил намека какого в словах друга, да каждый день подобное слышит. Максим Егорович же явно распалялся: потемнели глаза его, все краски с лица схлынули:        — Сейчас такую сказку расскажу… Быль то бишь… Всем понравится… Даже ты, Яков, оценишь, — исподлобья на Кирилла Григорьевича подошедшего Максим Егорович покосился, да на спинку дивана откинулся. — Времена то давние, да не слишком. Два друга было, не разлей вода. Уж огонь и воду они прошли, всякое видели — и чудовищ морских, и бездну огненную, все им пустяком казалось. Смекалистые оба, из любой передряги выпутаться умели. Услышал о подвигах их… Государь, да, сам Государь о подвигах их услышал…        — Максим Егорович, не стоит, вы столько занимательного сегодня наговорили… — испуганный голос Софьи Николаевны почти никто не услышал.        Если и говорил что-то не то Максим Егорович, ни единым жестом того не выдал Яков Петрович. Точно изваяние какое стоял, голову набок склонив — заинтересованно слушал. Лишь единожды взгляд успокаивающий присутствующим адресовал — и вновь замер.        — Услышал — и по делу важному отправил. Сказал — найдите мне в землях далеких, что за горами высокими, за лесами темными, Диво-дивное. Уж что за Диво такое, как выглядит, да зачем оно надобно — сам не ведаю, да только найдите и мне принесите. Покачали головами друзья, да в путь подались — когда Государь велит, неужто отказать можно? — продолжал Максим Егорович, шутить пытался, да не получал отклика, лишь однажды смех неуместно громкий послышался, да прекратился тут же. — Много испытаний на пути друзей встретило: и вельможи Государевы их принимать не хотели, и государи другие рады им не были. Все дальше шли друзья, долг свой исполнить намереваясь. Реки глубокие, горы высокие шагами отмерили, да в стране темной оказались. Здесь и вовсе затаиться решили, не любили тут Государя, которому служили друзья. Поля вокруг безжизненные, камень, ни зверь не прошмыгнет, ни птица не пролетит. Воды запасы заканчиваться стали, как вдруг в просторах этих на девицу наткнулись. Не то чтобы красы особенной — и лицо у ней обычное, нос крупноват, да только волосы — как смоль, косы — что снопы толстые. И говорит — бойко, смело, не испугалась друзей, напоила. Не сразу рассказали друзья ей о пути своем, а ищут что — и вовсе молчали. Вместе дальше пошли, девица та их песнями народа своего развлекала, они ей свои истории сказывали… Селений множество прошли, снова безлюдными просторы стали, и уж ни былинки тут не было, не то что живности какой. Проклятое то место оказалось — да не поняли еще друзья этого, не верили они, что дурное им поперек пути встать может. Девице же один из друзей приглянулся — не стала она таиться долго, ночью одной все ему как на духу выложила. Тому же нечем ей ответить было — то ли красавица какая сердце его занимала, то ли еще что. Разозлилась девица, оскорбилась, но промолчала. Ведьма она была, только виду не подавала. Грех большой задумала, дальше друзей повела по проклятой земле. Еще много времени прошло, и в одну из ночей, когда луна полная алым окрасилась, снова к одному из друзей подошла и говорить принялась, что хоть и безответны чувства ее, хотела бы она его всю жизнь помнить. На дите свое смотреть, да иноземца приглянувшегося вспоминать.        Молчали все вокруг, историю слушая. Никто прерывать Максима Егоровича не осмеливался, лишь Софья Николаевна беззвучно к Всевышнему взывала, от страстей и напастей избавить молила. Казалось, не дурманит больше голову Максима Егоровича спиртное, ясен взор его стал, лишь поза слишком развязная о количестве выпитого напоминала.        — И сказала девица эта, что если зачат ребенок в ночь красной луны будет, счастливым вырастет, да никакое лихо ему угрожать не станет. Только для этого слова особые нужны, да кровь пролить… Подслушал то второй друг, понял, что не к добру это все, только виду не подал — спящим притворился, а сам решил на помощь прийти, если опасность какая возникнет. А первый из них согласился, недолго думая. — неспешно повествование свое Максим Егорович вел, точно разум остальным задурманивая, да так, что шум и движение у входа в залу и не заметил никто.        — Вот уж выше луна поднялась, из трав каких-то девица костер дымный развела, а ведь не испугался первый друг все равно, ни на мгновение не задумался, откуда у девицы травы эти в месте таком пустынном. Глупость да беспечность шутку с ним дурную сыграли: в руках девицы в момент самый неподходящий клинок возник, лезвие она над грудью друга первого занесла… — Максим Егорович явно наслаждался вниманием, нарочно интригу затягивая.        Шум, тем временем, громче стал: в дверях мужчина молодой в мундире синем появился, спешно залу пересек, нисколько не смущаясь удивленных взглядов, да прямиком к диванчику отправился, к которому гости стекались, чтобы Максима Егоровича послушать. Яков Петрович же насторожился, пригляделся, а потом то ли из вежливости, то ли в дела свои других посвящать не желая, кивнул Кириллу Григорьевичу, извиняясь, да к мужчине навстречу пошел, жестом неуловимым на дверь боковую указывая.        Узнал его Яков Петрович: один из служащих Бенкендорфа собственной персоной. Верно, неотложное что-то, если даже у Пушкарских его нашел. Что же, не для чужих ушей вести эти, и даже не для Максима Егоровича.        Затворив за собой двери в кабинет, Яков Петрович спешно подошел ближе: письмо ему протягивали, личной печатью Бенкендорфа заверенное. Сердце пропустило удар: точно, дело его разрешили.        — Велено передать еще, чтобы вы не спешили. Первые несколько дней в другом ведомстве дело это будет находиться, у вас будет возможность подготовиться, — посыльный, не дожидаясь, пока Яков Петрович распечатает письмо, вышел из кабинета.        Конечно, открывать письмо здесь не стоило. Его могли украсть, прочитать без ведома адресата, передать тому, кому о его содержимом знать не следует, да что угодно. Работая бок о бок с целой сетью доносчиков и агентов (созданной едва ли не в одиночку человеком, с которым ты воевал плечом к плечу и, казалось, знаешь его, как свои пять пальцев) становишься чересчур мнительным. Но, признаться, предупредительность никогда не бывает лишней — меньше вероятность ошибки.        Вот только сейчас взывать к голосу разума Яков Петрович не мог. Невыносимо долго он ждал ответа. Из реплики посыльного было ясно, что вопрос разрешается в пользу Якова Петровича, однако… Нет, нужно знать точно. Может, и дозволено ему лишь официальное расследование…        С глухим звуком сломалась печать.        Взгляд торопливо скользил по строкам.        «…Ваши доводы приняты, полагаем необходимым провести всестороннее расследование…»        «… возглавите с Высочайшего повеления…»        И ниже, постскриптум, заставивший Якова Петровича нахмуриться:        «Выбирайте методы по своему усмотрению, однако помните, с кем имеете дело. От Ваших решений зависит куда больше, чем Вы думаете.»        Предостережение? Указание на то, что дело не стоит излишнего рвения? Ну уж нет, последние два года его жизни были связаны с этим делом. Каждая свободная минута. А что он потерял из-за чужой интриги… Нет, он все выяснит, и Бенкендорфу ничего не останется, как согласиться с ним.        Письмо незамедлительно было спрятано во внутренний карман фрака. Пусть ни одного факта или имени автор и не излагает, нельзя терять бдительности. Если его опередят… Все может закончиться плачевно.        К тому времени, как Яков Петрович вернулся в залу, Максим Егорович уже закончил свой рассказ и, похоже, решил развеяться. Слуга его спешно пробежал мимо — то ли за шубой, то ли еще за какой вещицей. Особого оживления сам рассказ не произвел: спокойны гости были, шепотков да голосов осуждающих не раздавалось. Быстро Яков Петрович ситуацию оценил, задумался на мгновение да к хозяевам пошел: попрощаться, извинения свои принести, и домой — завтра предстоит насыщенный день. Замысловатая реплика с сожалениями о том, что не сможет увидеть привезенного из Средней Азии диковинного зверя, для Кирилла Григорьевича, тихие извинения за небольшую выходку перед Софьей Николаевной (с особым замечанием о том, что на танец с ним ей не позволит теперь согласиться Кирилл Григорьевич), пальто — и вниз, к экипажу.        Именно там, на заснеженных ступенях, Яков Петрович вновь наткнулся на Максима Егоровича.        — Яков, ты прости, совсем сдурел, вино у Пушкарских больно крепкое, — без лишних предисловий тот заговорил, руку протягивая. — Сам знаю, что за зубами язык держать нужно, да не получается ничерта. Дурак. Каюсь. Злишься?        — Максим Егорович, лет двадцать друг друга знаем, если не больше. Из-за сказок мне обижаться? — пожал руку поданную Яков Петрович.        — Не «ваше превосходительство», и на том спасибо, — засмеялся громко Максим Егорович, да вдруг в сторону отшатнулся — точно самого дьявола в пекле увидел. — Ух, чтоб его. Пушкарские, черт их раздери, разведут этих мерзостей лохматых… Вон, глаза как горят, всех бы попередушил…        Невесть откуда взявшаяся на крыльце кошка улепетывала по свежему снегу: уже мгновение спустя силуэт ее растворился в темноте.        — И не станете. Даже если убить обещать будут, в руки и котенка взять не сможете, — отпустил шпильку Яков Петрович, да смягчил тон. — Передо мной-то зачем храбриться, вместе у турков на всякое на такое насмотрелись.        — И то верно. Уж лучше топором, как у французов. Или прямо на войне, хоть ядром в голову, все лучше чем эти когти, — всем телом дрожал Максим Егорович: того и гляди, Богу душу от страха отдаст. — Все, обратно пойду, а то вино из-за бесовки мерзкой выветрилось. Как трезвым домой вернусь - Даша ворчать начинает, что о матери ее и думать забыл, все по девицам молодым меня носит. Отца на старости лет извести решила, верно. А ты не кивай, всю жизнь бобылем... Не поймешь, о чем я. Бывай, Яков, на службе свидимся…        Тяжело ноги переставляя, по ступеням Максим Егорович подниматься принялся, да под нос все ворчал, что лучше уж на войне его зарубили, и дочери нынче хуже любого начальника бывают. Не глядел ему вслед Яков Петрович, о другом задумался, следы на снегу кошачьи разглядывая. Вот только о чем именно думы его были, даже пытай его сам Дьявол, не признался бы.       А ведь совсем скоро пути назад уже не будет... ________________________________________________ (1) Павел Михайлович цитирует последние строки неофициального российского гимна "Гром победы, раздавайся!", написанного Державиным еще во времена Екатерины Великой.