В интересах... Империи?

       — А я ему и говорю — о каком наследстве речь, пока внука не увижу — не помру, и не мечтайте, любезный, — седой как лунь старик громко засмеялся, поглаживая пышную бороду. Слишком громко для человека его возраста: откуда столько энергии в этом высушенном годами старце. Безотчетный страх на мгновение охватил Якова Петровича: как бы с таким смехом и жизнь того не покинула, чем черт не шутит. Старик, однако, негромко стукнув ладонью по столу, отчего зазвенели приборы, поспешил угомониться и потянулся за салфеткой, чтобы промокнуть выступившие от смеха слезы.        И почему только он, Яков Петрович, сейчас сидит и выслушивает все эти странные истории?        — К слову, мог бы и найти время, не каждый день младшая сестра замуж выходит. Только представь, как лицо у этого юнца вытянулось бы, — старик, беззаботно швырнув салфетку на пол, потянулся к чему-то, смутно напоминающему разломанную буханку ржаного хлеба.        Яков Петрович поморщился, но ответил:        — Не смог, служба. И на вашем месте, Петр Алексеевич, я бы подумал, ваша ли она дочь, слишком уж неразумный выбор. Мне сложно представить, что за романтику она нашла в такой партии, да и зачем вы на это согласились.        Петр Алексеевич, наигранно скривившись, неопределенно махнул ложкой:        — Чепуха это все, Яков. А юноша, если быть честным, прекрасный. Огонь в нем есть какой-то, то, что нужно для Жюли. За такими и будущее. Это ты в этой стране окопался, не понимаешь, что в мире происходит, насколько ограниченно на вещи смотрите, — рассерженный, не давал он и слова вставить. — Вот что ты на стол приволок, даже чем народ простой питается, не знаешь. То ли дело — хлеб бородинский, сослуживцев помянем… Вот, каша гречневая! Это еда!        Последнюю фразу Петр Алексеевич адресовал прислуге да хитро подмигнул — девушка, смущенно опустив взгляд, оправила белый передник и отошла в сторону.        — То, что вы принесли не бородинский хлеб, этим крыс травить впору, — Яков Петрович откинулся на спинку кресла. — И вы в Отечественную давно службу оставили. Или уже сами в своей биографии запутались?        — Пойди-ка, девица, прочь, сейчас с сыном ругаться будем, вам такое знать и не следует, небось, тоже тайна государственная, — протянул Петр Алексеевич скучающим тоном, да от еды так и не подумал оторваться.        Девица испуганно взглянула на Якова Петровича и, стоило тому одобрительно кивнуть, ринулась прочь.        — Зачем же сразу ругаться. Вы мне вот что скажите, надолго ли в Петербург? — даже не глядя в сторону отца, произнес Яков Петрович и неторопливо принялся за отбивную.        — А это уж как дело пойдет, — отмахнулся Петр Алексеевич. — И чего же ты замолчал, не воевал я с императором, как ты, и что же? Неужели народ наш понять мне не под силу? Как век чудесно начинался, да разве такие, как вы, это поймете, все боитесь, и императора с пути верного сбили. Все Бенкендорф твой да тому подобные. Нечего тебе было в войсках делать, я сразу сказал! Сейчас бы, вместе, да в горы! Представь только, сколько дорог в мире нехоженных, а ты… По шкафам да столам чужим уши в пыли вымазал.        В тарелку ложку бросил Петр Алексеевич да взглядом, задора полным, на Якова Петровича уставился. Никак, специально приехал, сына разозлить посильнее. Собственно, беседы такие — обычное дело, вот уже лет двадцать как обычное. Не принимал выбора сына своего Петр Алексеевич, не понимал и понимать не хотел. Идеей глаза его горели, за новым да безудержным очертя голову бросался. Яков Петрович, признаться, пообвык уже, даже старался на все эти фразы яростные внимания не обращать — да что толку, кто сына лучше отца знает.        — Кому-то и по шкафам, как вы выразиться изволили, ползать нужно. Вот выйдете так на дорогу, что вас манит, а возвращаться некуда будет — ваше же племя все разрушит, — Яков Петрович сокрушенно взглянул на отбивную: похоже, пообедать спокойно не получится.        А ведь прошедший год был так прекрасен. После того, как тираж фельетона за авторством Ястреба — того самого Ястреба, что вот сейчас перед ним кашу гречневую расхваливал — изъяли, и едва не схватили юношу, который этот фельетон в редакцию принес (очень уж чудно в последний момент от полиции ускользнул), тишина воцарилась. Никаких безумных путешествий, никаких статей о неком гражданине, который в столичном парке одного иностранного государства речи о прекрасных задумках Александра Павловича произносит, никаких утренних визитов в типографии… Прелесть, а не время. Яков Петрович закрыл глаза, вспоминая эти мгновения блаженного спокойствия.        — А вы, стало быть, строите мир и счастье для всех, да? То-то же народ довольный да сытой разгуливает. Просто так все, декабристов — на виселицу, других — на каторгу, еще кого — на Кавказ, чтоб молчали все. Вот она, ваша благодарность Отчеству? — на ноги Петр Алексеевич подскочил. — Хотя о какой благодарности речь, наслышаны мы. Ты о семье-то забыл, не то, что о друзьях. Рецкой вон — чем он вам всем так насолил, что сослали? Мне все известно, говорят, ты его допрашивал, без тебя бы никто с ним не справился. Доверие, дружба, честь, семья — слова пустые… Что я, не помню, сколько раз ты писал, как друг друга от верной смерти спасали?        — Прекратите, — чеканно произнес вдруг Яков Петрович, в сторону нож откладывая. — Вы понятия не имеете, что несете. В вашем возрасте так нервничать и вовсе…        — Вредно? Что еще мне вредно? К сыну в гости — тоже вредно? Ах да, и в страну мне возвращаться не следовало, по глазам твоим вижу. Чего замер? Не так что-то? Я дурак по-твоему, шут какой, которого перед Двором можно в качестве шутки дежурной держать? Что тебе твой Бенкендорф советует? Что он тебе за Рецкого обещал?        — Замолчите, вы не знаете…        — Конечно, куда нам. Только ты понимаешь, а я — идиот! А Рецкой, видимо — преступник, который благодарен должен быть за…        Глубокий вдох — чтобы пелена, глаза затуманившая, спала наконец. Мысль о том, как славно было бы пулю этому выжившему из ума пустить, — прочь. Еще один вдох.        — Угомонитесь, — тихое, едва различимое из-за крика Петра Алексеевича слово, и тут же — неожиданная боль в руке.        Петр Алексеевич замолчал и, что-то заметив, сделал шаг назад, будто бы испугавшись.        — Почему Рецкой отправился в ссылку — не ваше дело. О политике я с вами говорить не намерен, равно как и о службе. Я бы сказал — выметайтесь прочь из моего дома, но не стану. Я уже стерпел то, что вы в моем доме решили спрятать свою… Печатную дрянь, другого слова даже не найду. Я вам все это позволил. Ваш сын — тоже не дурак, как вам думается. Без моего слова вы бы и через границу перебраться не успели бы, как оказались бы в руках местной полиции, — все такой же негромкий тон — нарочно, иначе можно натворить такого, о чем всю оставшуюся жизнь жалеть придется.        Только сейчас гнев отступать стал. На ногах стоял Яков Петрович, кресло набок завалилось, а на пол кровь темная капала — когда только за нож схватиться успел. Лезвие глубоко ладонь вспороло: вот уж красное уже и на брюки попало…        — Яков… — произнести что-то хотел Петр Алексеевич, да замолчал, глядя, как беззвучно ругаясь, Яков Петрович прочь из залы пошел, к ладони порезанной салфетку прижимая.        Чудесный человек его отец. С такими людьми и нечисть никакая не нужна. Хотя кто его знает, этого старика, как только живой до сих пор с таким характером скверным и тягой к приключениям. И каждый раз после подобной ссоры Яков Петрович задавал себе всего один вопрос — почему он уже который год все это терпит?        Только и ответ для него был очевиден.        Краем глаза движение Яков Петрович заметил: Петр Алексеевич в кресло вновь опустился. Прочь уж выйти собирался, только в дюйме от двери замерла рука: остановился для самого себя неожиданно.        — Если вечером вздумаете делать то, что собирались, — не оборачиваясь, проговорил Яков Петрович, — знайте, что за вами люди князя Голицына следят. И, отец… Типография ваша новая — ненадежна. Трое сотрудников с полицией сотрудничают.        Уже закрывая за собой двери, Яков Петрович отчетливо слышал негромкий старческий смех.        — Проследи, чтобы он пообедал… И не только кашей. Хотя с аппетитом у него все будет прекрасно, крови моей напился опять, — короткий приказ стоявшей у двери девице. Слышала ли она что-нибудь? Нет, эти побоятся кому-нибудь доносить, о чем тут барин разговаривает. Знают, что добром не закончится.        Уже позже, разбираясь в кабинете с новыми документами, думал Яков Петрович, что зря снова из-за чепухи не сдержался. Наверное, не вспомни отец про Рецкого, с которым разобраться сразу не вышло из-за его, революционера престарелого, проделок, в этот раз мог бы и справиться. Не повод для гордости, но уже что-то.        От мыслей оторвал настойчивый стук в двери: Федор, слуга его.        — Яков Петрович, вам передать велено… Вот, мешочек какой-то, и письмо запечатанное…        Поднял взгляд Яков Петрович, неспешно в мешочек заглянул, запах травяной почуяв, поморщился и нахмурился:        — Кто принес? Ничего больше не было?        — Да… Мужик какой-то, в сутану монаха ряженый, да только с рожей такой монах из него — как из меня ученый.        Кивнул Яков Петрович, все еще хмурясь, да слугу отослал. Конечно, кто посыльным выступил — не его дело, да и не Торжевского же было отправлять, не стоит ему знать о вещах таких. Вот только… Содержимое мешочка — один-единственный пузырек из темного стекла с чем-то тягучим внутри — Якова Петровича, если быть честным, не слишком устраивало.        К чему пустые выводы, в записку заглянуть… Печать не нарушена, стало быть, не читал никто.        Несколько строк — словно нарочно печатными буквами, буквально обезличивающие автора.        «Отошлите госпожу П. с мужем. Основание вам известно, иначе Она будет в ярости. Вторая часть — позже, проблемы в дороге».       Усмехнулся Яков Петрович, будто забавное что-то увидел. Признаться, он и надеяться не смел, что просьбу его исполнят, не то что ответ так спешно отправят. Встречное же… Не стоит обманываться мягкому тону, не просьба это, а требование. Он не сделает — другого найдут. Верно, и до адресата слухи о Пушкарских дошли. Быть может, не слишком удобно для Якова Петровича — на Софью Николаевну с мужем у него были свои планы. Но если куда более важное дело этого стоит, этими интересами можно и пренебречь.        Вот только улыбка едва заметная быстро пропала, стоило Якову Петровичу разглядеть вторую часть послания. Пара строк, явно спешке писаных, — повсюду брызги чернильные виднеются:        «дошел слух, что М. намерен вернуться в столицу»        Мрачнее тучи вдруг стал Яков Петрович. Письмо в руках смял, да сильно — снова кровь пошла, бумага алыми пятнами раскрасилась. Не должен был адресат его о таких слухах знать, вовсе его это беспокоить не должно было. А раз в записке указал — может, не слух вовсе? Возможно ли, что от первоисточника узнал?        Будто опомнившись, сжег записку Яков Петрович, да из кабинета вышел. На этажи верхние поднялся, к комнатам угловым, что под самой крышей расположены, направился. Никто ему навстречу не попался: у дворовых работы полно, отец час тому назад уехал — по делам, лишь заставляя Якова Петровича испытывать столь ненавистное тягостное беспокойство.        Что ж, прекрасно, никто не помешает.        Над тем, что в комнатах скрывалось, Яков Петрович работал почти год. Конечно, можно было и раньше завершить, только проблемы возникли — в Полтавской губернии, пришлось на месте разбираться. Признаться, к этой части Империи Яков начинал испытывать странную неприязнь. Пока вероятным развитием событий обеспокоились, пока документы нужные подготовили… И вот буквально вчера — сделали то, что должно было давно сделать.        — Доброго вечера вам, Анна Савельевна. Как вам здесь, уютно? — беззвучно двери затворились. Перед Яковом Петровичем на уютном диванчике, закованная в странно поблескивающие цепи, сидела взъерошенная Анна — та самая воспитанница Софьи Николаевны Пушкарской. — Вы не дергайтесь почем зря, металл легкий, но и оцарапать способен. Ну, а штучки ведьмовские благодаря ему не сработают — заговоренные цепи, специально для вас. Уж слишком долго мы вас выискивали, чтобы потерять так просто, не подготовившись.        Переменилась в лице Анна, побледнела, будто чудовище какое увидела.        — Ведьма? О чем вы? Вы… Вы один из них? — произнесла, в стену вжимаясь, только цепи легонько звякнули. — Всевышний свидетель, я — не ведьма, матушка моя ведьмой была, так монахи те у нее силы последние отняли. Мы вам без надобности…        И снова — отчаяние во взгляде. А ведь он даже не начал. И слова ни сказал, угроз никаких не озвучил. Сколько раз он видел такое? Скольких допрашивал? Мужчины, женщины… Вспомнилась на мгновение чертовка черноокая, что Алатырь-камень добыть ему помогла, да ценой тому жизнь ее оказалась. Вот в чьих глазах страха не было, лишь решимость отчаянная. Интересно, окажись она здесь, в том же положении, что бы сказала? Проклинала бы, угрожала, цепью ударить попыталась бы? Всяко интереснее, чем такое.        Незачем на привычное жаловаться, работать нужно.        — Ну-ну, голубушка, лгать-то мне зачем. Я же за вами не первый день наблюдаю, — скучающе протянул Яков Петрович, усаживаясь напротив. — Вы поймите, я вынужден все это делать. Давайте так — вы рассказываете то, о чем я спрашиваю, а я вас отпускаю. К жениху, к семье, к наставнице, дальше в Патриотическом обществе несчастным помогать. Разве не чудесно? И забудем все, как страшный сон.        Анна судорожно обхватила руками плечи:        — Но я не ведьма, я ничего и рассказать не могу.        Тяжело вздохнул Яков Петрович: каждый раз все начинают с этой неуклюжей лжи. Хоть кто-нибудь бы удивил.        — Отчего же? Отец ваш очень охотно нам вашу жизнь описывал. И как в пять лет вы от болезни тяжелой слегли, и как доктора вам помочь пытались, и как три дня мертвячкой лежали, — неспешно он говорил, сведения, давно уже прочитанные, пересказывая. — Записи-то остались, никто их уничтожить не потрудился, особенно после того, как ваша матушка с вами на руках от отца сбежала, сестер ваших оставила… Он и странности ваши описал, и как вы ночами по лесам гуляли, и как по языкам пламени будущее предсказывали, и многое еще.        — Папенька… Не все понимает. Он и матушку не понимал, хотел со свету сжить, да вышло-то все иначе, никак Всевышний посмеялся, — торопливо шептала Анна, точно боялась, что еще кто услышит. — Он же при монахах долго прожил, думал — ведьма, зло, стало быть. А матушке в тягость силы ее были, вот она и уступила. Никто из нас сил ее не унаследовал, так что я вам помочь не смогу, чего бы вы не хотели.        — Монахи? Которые силу у ведьмы забирают? Так говорите же, да подробнее. Не нужно убеждать, что вам ничего не известно, — не глядел на Анну Яков Петрович: заметил, как глаза птичьи на трости огнем вдруг полыхнули.        Не к добру.        — Всевышним клянусь, не ведьма я, не знаю ничего! А монахи — из ваших же, зачем меня допрашиваете? — на колени вдруг перед Яковом Петровичем Анна бросилась, тот лишь отшатнулся брезгливо. — Не ведьма я, темная всего лишь, и сил у меня нет никаких…        Вдруг к сапогам его Анна потянулась, будто умоляюще взглянула — и на пол упала, всем телом дрожа, глаза закатились. Припадок, не иначе. Слова неразборчивые с губ ее срывались…        «Мара» — только и смог Яков Петрович разобрать. Не стал дожидаться, водой из кувшина Анну окатил. Та закашлялась да сесть попыталась. Глаза открыла да на Якова Петровича уставилась — будто впервые он перед ней оказался.        — Вы? Но как… — дернулась вдруг, подняться не в силах, лишь отодвинуться попыталась. — Почему я не помню, что видела?        Признаться, Яков Петрович был удивлен куда сильнее девушки. О припадках отец Анны и словом не обмолвился. Очень уж странно для ведьмы — такие способности, без какого-либо контроля, да еще и в заговоренных цепях… Что это сейчас было, черт возьми?        — Вы подумайте еще над моими словами, Анна Савельевна, — произнес Яков Петрович, стараясь не выдать своего замешательства. — Себя в порядок приведите. А я позже к вам загляну…