Сборник омегаверс-драбблов

Ошибаются те, кто считает, будто земные пони слабы за неимением крыльев, возносящих их в небеса, или рога, возжигающего там звёзды. Их волшебная сила намного могущественнее в своей сокрытости и неочевидности. Единорог может сформировать телекинез в лезвие, замахнуться им, как кнутом, и высечь фигуру из самоцвета, но его оттачиваемое годами мастерство будет бессильно и грубо перед даром отдельно взятого земного пони, с юных лет обладающего талантом направлять формирующуюся твёрдую породу собственными копытами и делать её пластичной, как глина. Аскетичная и изолированная от общества секта каменных пони знала об этом не понаслышке, однако сердцем их верований была миссия не пасть жертвами пустой и праздной гордыни. И единственным успокоением в жизни Марбл Пай было то, что с ней это точно не случится. Сложно стать высокомерной и заносчивой для омеги, страдающей от перманентной социальной тревожности и мутизма и обладающей особым талантом переворачивать камни. Переворачивать. В жеребячестве она много рисовала себя взрослой. На тех наивных каракулях она представала красивой высокой омегой с глазами намного ярче, чем её одарила природа, и восхитительной кьютимаркой в виде жеоды. Она впечатлила Марбл сильнее всего, что показала самая старшая сестра, Мод: словно бесконечный сверкающий космос, залитый в увесистую каменную чашу, шероховатую и очень тёплую после копыт беты. В то же самое мгновение маленькая кобылка захотела это великолепие себе в качестве метки. Но, как водится, судьба распорядилась иначе. Три невзрачных камня, бесформенных и безликих. Мод, взглянув на них, бесцветно, как и обычно, заметила: «Не видела мрамора благороднее». Это только для таких увлечённых геммологов, как она и вся их семья, выглядело, как мрамор. Тем не менее, несмотря на невзрачность метки, важность Марбл в семейном деле сложно было недооценить. На их ферме почти не водилось пород камней, способных правильно вырасти и созреть без обязательного переноса и переворачивания. С магией земных пони формирующаяся внутри невзрачных булыжников порода словно равномерно растекалась по нужным граням, позволяя в дальнейшем не портить естественные прожилки, искры и прочие особенности лишней обработкой и поставлять камни на рынок сразу после небольшой полировки. Марбл волшебным образом чувствовала все стадии формировочного процесса и точно знала, когда стоит вмешаться и потревожить покой будущей драгоценности. Однако, несмотря на это, она всю жизнь не могла отделаться от впечатления, что без неё семье Пай было бы лучше. Хотя бы потому, что она, в отличие от других каменных кланов, сразу после их с сестрой-близнецом рождения остановилась всего на четырёх жеребятах. Мама явно ещё могла бы подарить отцу наследников… но, словно посмотрев на двух последних отпрысков, Игнеус лишился всякого желания рисковать дальше. Они с близняшкой были двумя крайними противоположностями. С первого взгляда на Пинки возникали сомнения, точно ли этот маленький комок розового пуха принадлежит роду потомственных статистов с непроницаемыми лицами и твёрдыми нравами. Ей сложно было держать семейную марку безэмоциональности, степенности и размеренности; она выводила отца из себя выдумками, неуёмным весельем и шалостями и часто заслуживала розги. Иногда даже у мамы возникали сомнения, точно ли они с незаметной, пугливой и молчаливой Марбл — родные сёстры-близнецы. На фоне друг друга они смотрелись ещё контрастнее, нежели по отдельности, и чем громче была Пинки Пай — тем тише казалась её сестричка. Даже в период румспринги, когда молодые каменные пони ненадолго покидали общину, чтобы посмотреть внешний мир, сравнить его со своим родным и сделать выбор, где остаться, серенькая омега не покинула домашнего очага. Выйти за порог, под вольное солнце, не хватило не столько смелости, сколько желания. Открытые города свободных пони страшили её, и в них не было ничего достаточно соблазнительного и прелестного, чтобы заставить Марбл переступить через то, что ей было знакомо и мило, оторваться от этого хоть ненадолго. Никого не удивило, что она отказалась попробовать на вкус гражданскую свободу, так же, как то, что Пинки Пай заглотила её всю в один укус и растворилась в ней едва ли не навеки. Малость, которой обладала Марбл, была всем необходимым, чтобы стать достойной частью закрытого консервативного общества. Если бы не одно «но», уничтожавшее её с жеребячества день за днём изнутри и снаружи. Она не могла найти в себе сил говорить вслух, а обет молчания встречался у столь молодых каменных пони только в одном случае: как наказание за совершённое прелюбодеяние. Для осуществления такой версии Марбл была слишком робкой и боязливой, но именно это и стало её ловушкой. В раннем жеребячестве она видела, как ругают за болтовню её сестру, и пугалась заговорить вовсе. Естественный период первой социальной застенчивости превратился в настоящее проклятье для чувствительной омежки в строгом, немногословном социуме, где её напряжённое, пропитанное тревогой спокойствие только поощрялось, потому что не доставляло взрослым никаким хлопот — в отличие от той же Пинки Пай, которая (и наказания для которой) стала примером того, как делать не надо. В подростковом возрасте Марбл сжималась от стыда, унижения и горя, глядя, как обычно бесстрастный отец преображается от гнева и мечется по аскетичному дому между простой грубой мебели, сотрясая холодный воздух рыком: — Позор моим сединам! Немая дочь! Что стоит тебе, рохле, со старицей болтливой, чтоб Алатырь продлил ей дни, поговорить чуток?! И не трепала б та потом, что ты — подхвостью не хозяйка, ещё и слишком глупая, чтобы не попасться на грехе и не молчать за то весь век! Она была бы рада выкрикнуть хоть что-нибудь в свою защиту. Особенно когда отец, распалившись, сам начинал верить в случайные сплетни, и чужие наговоры становилась неоспоримо частью её жизни. Но обида и горечь сжимали ей глотку, и роковой круг мутизма замыкался удавкой на подрагивающей шее, мешая даже вдохнуть, и она опускала голову с хвостом и дрожала в выражении крайнего раскаяния. Задушенное, чуть слышное «мхм» стало пределом способностей Марбл Пай к речи. Тем сложнее ей пришлось, когда, отправившись проверять свои любимые жеоды, она наткнулась на незнакомого альфу. Он появился из поднятой за утренние передвижения каменной пыли и был замечен слишком поздно, чтобы Марбл смогла издалека подготовиться к его приближению и не испугалась. Она боялась альф — боялась заранее, образом неразрешимым и сложным, как ссохшийся узел, потому, что жестокие слухи не оставили ей иного выбора. Это был единорог, серый, до последнего незаметный в каменистом ландшафте на фоне булыжников и валунов. Марбл оторопела от ужаса, издав жалкий беззвучный писк и поджав хвост, но альфе до неё не было никакого дела, и она удивлённо расслабилась в первую секунду. Воспалённые глаза незнакомца смотрели размыто, мимо неё, в никуда, и плыли с каждым мгновением всё сильнее и сильнее. Загнанный взгляд закатывался под тяжело нависшие верхние веки, больше не способные удерживаться открытыми под стать ногам, заплетающимся и дрожащим под весом истощённого тела. Первыми не выдержали задние. Уронив круп, альфа, чьё хриплое отрывистое дыхание теперь до ужаса хорошо слышалось, бестолково скребнул растресканную почву передними копытами, не выдержал тяжести собственной головы и окончательно потерял сознание. Марбл просто стояла в паре метров от его тела несколько минут. Когда кататонический паралич спал, она наконец переставила затекшие на грани нового шага передние ноги в более удобную позу и наступила на каждое копыто по разу, разгоняя кровь, но всё же не отрывала взгляда от незнакомца. Неподвижный, альфа не внушал ей такой тревоги, какую должен бы. Более того: серый сам по себе и с запылёнными волосами, он был подобен каменному изваянию, выточенному неведомым умельцем. Непонятно только, зачем столь искусному мастеру запечатлевать такое неприглядное, жалкое зрелище? Грива и хвост сваляны в колтуны без объёма и лоска, рёбра торчат, зубы, виднеющиеся через некрасиво приоткрытый рот, выпачканы в грязи, будто несчастный, пытаясь напиться из лужи, в отчаянии выкусывал и глотал её дно, а рогу скульптор и вовсе поленился уделить внимание, загнув его к затылку лихой саблей вместо того, чтобы любовно высечь ровную спираль магических канавок. Смех и грех. Марбл понимала: нужно позвать семью, сообщить отцу. Страх снова взнуздал её, но усилием воли омега подавила старые опасения, в таком контексте уже начинающие казаться глупыми — неужели кто-то сумеет и здесь притянуть за уши её прелюбодеяние? Даже та самая старуха постыдилась бы пытаться. И, сделав над собой усилие, она поскакала на южное поле так быстро, как только могла. «А ведь можно было бы поднять его на спину и оставить под крышей, а не на всех ветрах, — посетовала Марбл, галопом пролетая мимо дома, но тут же тряхнула на ходу головой. — Ох, нет, нельзя. Ведь мне для этого пришлось бы прикоснуться к альфе». Отец размеренными, умелыми ударами кирки раскалывал камни южного поля и собирал в специальные перемётные сумки вываливающиеся из них самоцветы. Его вылинявшие к старости брови сердито сходились над переносицей: год выдался неудачный, вместо сияющих ярких камней к копытам валилась битая руда с издевательскими слюдяными вкраплениями. Это нехорошо. Такое никак не может прибавить настроения. На топот копыт Игнеус поднял голову с киркой в зубах и недовольно повернулся. Никакой шум на каменной ферме не приветствовался, а в особенности — такой: хаотичная вибрация могла сбить растущие драгоценности с курса, как настройку капризного и тонкого инструмента. Марбл виновато прижмурилась на бегу, надеясь и молясь, чтобы повод для нарушения правил оказался достойным. — Мармария Блюбелла Пай, — буркнул он. — А для омеги скромного размера не слишком ль громко ты идёшь? Какими бесами, во имя Камня Сводного, гонима? Марбл затормозила едва ли не в отцовское плечо, издала тревожно-извиняющееся: — Мхм! — и зубами несколько раз дёрнула за чёрный галстук, мистическим образом остающийся чистым даже в самую пыльную работу, побуждая Игнеуса идти за собой. — Стряслось там что? — кивок. — И что плохое? — омега неуверенно пожала плечами, но под посуровевшим горчичным взглядом торопливо кивнула вновь. — О Марбл, Бог свидетель, коль отрываешь ты меня от радости труда во имя ерунды…

***

Беспросветная мгла. Везде, всюду, весь мир целиком из неё. Она тоннами заливает нос, горло, уши, глаза, вяжет копыта по локти и колени. Свежует терпеливо и тщательно — растворяет поштучно волоски, всасывает в себя беззащитную голую кожу, плавит жир на разъедаемые по волокнам мышцы и принимается за кости, ввинчиваясь в них через суставы и хрящевую ткань беспощадным сверлом. Мучение — её второе имя, и хочется умереть, и любая погибель, лишь бы она означала конец, была бы встречена с радостью, если бы не одно. Надо ждать. Память говорит о том, что какая угодно боль стоит того, чтобы ждать. Никакое забвение, даже выжигание разума с корнями, не в силах истребить эту неясную, но вечную тягу. Ждать. Ждать даже в нахождении на грани жизни и смерти; ждать, несмотря на голод, холод, безумие, унижение, страдание, ничтожность; ждать, потому что это сильнее чувства самосохранения. Нервные окончания кричат от боли на миллионы голосов, гроб видится подарочной упаковкой с самым желанным и облегчающим концом в качестве подарка внутри, жидкости покидают тело, уже торопящееся очиститься перед последним своим путём, оставив лишь леденящий трупной стерильностью запах шелкопряда, но всё это — ничто по сравнению с тем, что надо ждать. Это пережило и заменило память. Ждать, потому что тогда любое бедствие будет искуплено и вознаграждено. Тьма не осмелится забрать своё, пока жива память.

***

— Луна премудрая! Его бедро пустое! Метки нет! — Того я и боялся. Сынок. Сынок, очнись. Копыта видишь ли и сколько? Копытами разодрать на две полупрозрачных блёстки тонкий лист металла было бы легче, чем разомкнуть веки. Это обыкновенно нехитрое действие превратилось в усилие, оказавшееся способное выбить из горла хриплый дребезжащий выдох. Перед глазами возникло белое копыто — размытое и мутное, но не двоящееся. — Одно… — приходилось слушать свой голос впервые. Слабость и боль тоже были первым, что он познал, придя в себя. Чудовищная тяжесть наливала члены, распирала кипящим ядом каждую кость. Череп — как филиал адской кузни. Остаточная мгла клубилась в лёгких угасающими языками взбешённого пожара, люто озлобленного на всё живое. — Сын может говорить! — белое копыто юркнуло за грань узкой полоски видимости, оставив в ней лишь тёмно-серый дощатый потолок, едва освещаемый пробивавшимся откуда-то лунным лучом. Красные глаза титанически раскрылись пошире, зрачки расплылись в стороны, стремясь уловить как можно больше дивного бледного серебра из пыльного воздуха. Мгла, трусливо колыхнувшись перед его лицом, передёрнулась миражом и пропала в одно мгновение, но успела мстительно прихватить с собой то самое целительное дежавю. — А разве не дерьмовый способ — проверять, что у него с мозгами, копытами размахивая пред лицом? — резанул по ушам противный кобылий голос. Не просто противный, но и странный — хрипящий как-то в нос, ещё и некогда сломанный. — Язык свой отсеки, Лаймерия Стоуншард Пай! Ты в дерзости зарвалась! Гордыня управленья фермой охмурила разум твой; то — грех, не забывай, дочь буйная моя! — грубо одёрнул голос, минуту назад произнесший первое в яви имя. — Сиашелл Бич — почтенный бета, епископ наш, и жизнь его в десяток крат ценней таких, как ты! — Прошу прощения, отец, — буркнула кобыла, но даже в её грубом голосе почувствовалось искреннее раскаяние и смущение. — Но всё же: что даст махание копыта? — Узнали мы, что всё вокруг себя он понимает, — назидательно ответил Сиашелл Бич и склонился над единорогом. Его длинная белоснежная борода щекотно упала тому на впалую грудь. — Есть имя у тебя, сынок? Трое земных пони несколько трескучих секунд ждали ответа. — Я… не помню, — он поморщился бы, если бы хватало сил. — Дела, — присвистнул старый альфа. — А помнишь ль что? — Бежал я, старче, — незамедлительно ответил тот, распахнув глаза и часто задышав, словно пёс, напавший на след. Лаймстоун уронила челюсть и навострила уши, не ожидав услышать от пришельца из внешнего мира такую же старообрядческую речь, как у всех них. — Бежал по древу и металлу. Куда — не ведаю… Но знаю, что узнал бы: там то, что я ищу, единый раз узрев… Долгая и слегка бессвязная речь лишила его остатков сил, и он, медленно закатив глаза, потерял контроль над нижней челюстью, а затем — и над всей головой. Она бессильно перекатилась щекой по подушке. Отмытая смоляная грива, заново пропитавшаяся потом, рассыпалась вокруг матовым ореолом. Вечно молчащая и потому незамеченная им Марбл по-гусиному вытянула вперёд шею, тревожно мигая во тьме аметистовыми глазами. — Он был сырой весь, — резко повернулся к Сиашеллу Игнеус. — Дочь привела меня к нему, как будто к водяному. Пыль липла к шкуре без помех, катаясь в комья, словно тесто. — Теперь яснее солнца всё, — пробормотал старейшина и жилистым копытом отодвинул чёрные лохмы подальше, натянув за них кожу и продемонстрировав что-то. Лаймстоун догадливо поднесла фонарь, набитый светлячками. Сквозь серую шерсть выступали лиловые прыщики. Игнеус отшатнулся, схватив со своей головы шляпу и щитом выставив перед грудью: — Нехметы! О, не запутались ль они в его власах?! Марбл, Лаймстоун, назад! — Сидеть на месте, — насмешливо протянул старейшина, и дёрнувшиеся было задом наперёд кобылки, переглянувшись, недоверчиво расслабились. — Сообразителен был малый до того, как память потерял от их укусов. Ну или просто перепутал их с обычными пчела́ми, от коих тоже помогает в реку скрыться. — Значит, — поводила взглядом по полу Лаймстоун, словно мысленно рисуя по въевшейся грязи досок карту, — сей альфа мчал по рельсам, на рой нехметский напоролся, реку пресёк — и выполз на брег к нам? — Мхм? — протянула её младшая сестра, прижав одно ухо. — К чему было переплывать чрез реку? — пожала плечами Лаймстоун, и Марбл поощрительно покивала. — От пчёл и окунуться бы хватило. — Но и всего лишь парочкой укусов, — прокряхтел Сиашелл, ощупывая копытом крошечные припухлости для подсчёта, — от наших бёдер метку не прогнать. Семья рефлекторно посмотрела на пустое бедро незнакомца в неподавляемом священном ужасе. Сиашелл выдержал тяжёлую паузу и медленно, весомо припечатал: — Остаток разума его затмлён был страхами и ядом, и он забыл про цель свою, чтобы сбежать от злющих пчёл. Он реку пересёк, бежал до вашей фермы, ведь гнал его вперёд испуг сильней кнута. Он так легко забыл, куда бежал, ведь в принципе не знал, куда идёт. Нехметы не при чём здесь. Он душу потерял свою без помощи их жал. Снаружи ударил ветер, заставив стекло задребезжать, а светлячков в фонаре — замедлиться встревоженными спиралями. Все, кроме Сиашелла, вздрогнули. — Весть в Понивилль отправить надлежит, — заикнулся Игнеус и пристально вгляделся в обезличенное болью и забытьём серое лицо. — Как описать его? — Кого-то он напоминает мне, — протянул Сиашелл, — но только вот кого? Лаймстоун закатила глаза и шепнула сестре на ухо: — Именно на эти случаи и неплохо не пренебрегать изобретением фотоаппарата. Омега боязливо пожала плечами, торопливо проверив взглядом, обратил ли внимание отец на их неуставный, богохульный разговор. Но он продолжал всматриваться в незнакомца, для верности ещё и поворачивая его голову из стороны в сторону копытом за подбородок, чтобы отыскать больше особых примет, кроме необычного рога. — А, — осенило Лаймстоун вслух. — Я в памяти теперь и знаю, с кем он схож лицом. Жеребцы взглянули на неё со смесью интереса и неодобрения. Плюнув на реакцию, альфа небрежно обронила: — На Мелоди, Октавию. Ту пони, что виолончелью радует столицу. Пинки Пай показывала нам, вы помните, наверно, фото с нею…? — Так и напишем, — энергично кивнул Сиашелл. — Быть может, родичи они друг другу, и поиск быстрым будет, как закат! Лаймстоун пригнулась за спину смирно сидящей Марбл и смачно фейсхуфнула.

***

Тело трясёт крупной дрожью и кидает в жар. Одеяла и простыни пропитываются потом — и в ту же секунду в кожу вгрызается термоядерный холод. Дикий, пронизывающий страх терзает зазубренными клещами; сердце перемещается к барабанным перепонкам и оглушает истеричным набатом — не стук, а грохот, топот миллионов копыт, спасавшихся бегством под вой сирен из глоток их же хозяев. Всё чешется от этого призрачного, как отголоска прошлого, звука, ломит зубы и ключицы. Рёбрам тесно в их же родной груди. Ужасно хочется забыться от мучений во сне. Сон видится спасением по ещё какой-то, намного более важной, чем физическая, причине. Но заснуть невозможно. Каждая складка на простыне неудобно ощущается липкой подрагивающей кожей, а перевернуться или сдвинуться не получается: тело не ощущается как тело с частями и сочленениями — оно лишь некая абстрактная масса, замешанная на боли и растекшаяся по кровати. Мысли — и те хаотично летают от простого забытья перед спасительным сном до резкого скачка, что нужно вскочить, бежать, а в какую сторону бежать? Неизвестно, но бежать надо, потому что ноги и нос сами приведут туда, куда должно. Но потерянность и беспомощность сковывают по копытам, клеят удилами язык к гортани. Гулкое, всеобъемлющее отчаяние, жалость к самому себе, тоска, ужасная раздирающая боль где-то глубоко внутри перемешиваются с физической агонией, с уставшими и повреждёнными за время скачки ногами, с пережаленной бешеными пчёлами головой и шеей, с дикими спазмами в желудочно-кишечном тракте, неделями не знавшего пищи и влагу черпавшего лишь из росы, случайных ливней и рек на безрассудном и святом пути. И снова: «Приди…».

***

— Стонет, бредит, — бормотала Лаймстоун, мелко перебирая передними копытами. Лишённый помпезности староэквестрийского, её голос звучал естественнее и приятнее, чем с ней. — Чего он бормочет? Тебя понимать и то легче, чем его. — Мхм, — добродушно улыбнулась сестре Марбл через плечо, на мгновение отвлекаясь от заботливой смены мокрых полотенец вокруг изогнутого рога. — Да, да, и то верно, — потупилась альфа. — Я ведь тебя всю жизнь знаю, а на этого пони в нашем сарае всего сутки любуюсь. Так что он там говорит? Непонятно? Марбл прислушалась, поочерёдно прядая ушами и поглаживая лоб незнакомца сквозь мокрую ткань, тщательно не касаясь открытой шерсти. Несколько напряжённых, вдумчивых секунд ничего не дали, и омега повернулась к сестре с печальным выражением лица, качая головой. — Эх, — выдохнула Лаймстоун через досадливо приоткрывшийся уголок губ. — Хоть бы одна зацепка, кто он и откуда. На очередном глубоком вдохе дыхание единорога участилось, и он слабо заметался на грубой постели. Мука проступила на его лице, искажая черты и собирая морщины между бровей, а шёпот стал ещё горячечнее и отчаяннее. Лаймстоун, не привыкшая смотреть на проявления страдания и страха у альф, завозилась на голом полу так, словно это её терзали болезнь и неизвестность. Она слабо покраснела, будто стыдясь рогатого собрата, не в силах отогнать от себя мысли, что даже её каменное, закалённое в работе и скудости тело, может оказаться однажды подвержено точно таким же ужасам, так же жалко истекать потом, слюной и желтовато-прозрачной рвотой. — Как мучается, — выдохнула она в страхе, и Марбл задрожала, скрестив копыта на груди в защитном жесте и прижав уши, но по другой причине: это было высшее проявление сострадания от её суровой, грубой, непримиримой старшей сестры.

***

Рвота не останавливается, хотя, кажется, кончилась уже даже желчь. Крик и плач бесполезны из-за простого и беспощадного понимания: никто не придёт, никто не поможет, никто не сможет унять боль, которая скребётся из-под слоёв наносных, проходящих физических страстей. Нет ничего знакомого и целительного в обладательнице тонкого тревожного «мхм», то и дело прорывавшегося сквозь бастионы ада, призванного мучить, терзать и убивать. Тупая, бессильная, неконтролируемая, чужая злость вздёргивает кверху со страшным рыком, заставляет начать избивать подушку…

***

— Проклятье! — ревела Лаймстоун во всю глотку, наваливаясь на буйного единорога всем закалённым тяжёлой работой телом, всё равно не в силах уложить его обратно в постель. — Да откуда ты такой здоровый взялся?! Это что ж ты тогда в сознании творишь, мразь, если овощем так рвёшься?! Марбл металась у дальней стены, издавая слабой бесполезной глоткой такие же слабые и бесполезные звуки тревоги и поддержки, пока старшая сестра пыталась скрутить больного обратно. Его глаза налились бешеной синевой, с заострившихся клыков слетала рваными клочьями пена вперемешку с кровью и чем-то противно-жёлтым. В какой-то момент они вонзились в иссиня-серое плечо, и земная альфа издала визгливый рык боли, негодования и не меньшего бешенства. Но, едва кровь брызнула единорогу на язык, он сузил переставшие гореть безумием глаза и медленно сполз на постель. Через плечо и грудь ошарашенной Лаймстоун мазнули, пока не втянулись обратно, клыки, и почти по тем же смазанным дорожкам потекли крохотные струйки крови из мелких ран. Моргнув, альфа перетряхнула головой и ошарашенно посмотрела вниз. — Пить… — прохрипел жеребец и тяжело слизнул алую каплю с нижней губы. Её солёность не облегчила его мук. — Прошу… Пить… — Хера себе у тебя намёки, конечно, — пробормотала Лаймстоун, копытом растерев кровь по шерсти, и обернулась. — Марбл, принеси воды. Побыстрее. Омега с кивком шмыгнула за дверь в тихую ночь. Лаймстоун вновь повернулась к единорогу: — Я Лаймстоун. Как зовут-то хоть, раз уж разговорился? — Не помню… — Нормально тебя жахнули. — Кто? — Нехметы. Пчёлок помнишь? — Пчёлок, — повторил альфа, нахмурившись. — Да, помню. Прыгнул от них… в воду, — он снова облизнул губы. Лаймстоун успокаивающе пихнула его копытом в плечо: — Да сейчас принесут, не бойся. Дело же омеге доверили, можешь не… Прерывая фразу скрипом двери, в самом деле быстро вернулась Марбл с помятым железным ковшом воды в зубах. Она сноровисто поднесла его за неудобную ручку к постели и полила тонкую струйку прямо в жадно открывшийся рот. Морщась, альфа шумно проглотил всё содержимое и в конце тяжело выдохнул: — Она стухла. Очень давно. Вы сами пьёте ли её иль только мои муки прекратить решили? — Она не стухла, она изначально такой была. Мы набираем всю воду из каменных выемок, куда заливает дождь. Кстати, можешь перестать так разговаривать, бати рядом нет. — Как — странно? — поднял брови единорог. Лаймстоун карикатурно приосанилась, при этом попробовав выпятить вперёд впалое мускулистое брюхо, и с закинутыми глазами пробасила: — Яко псалтирь читаешь, древними в наследованье данный нам, — она снова свободно ссутулилась. — Ловко, кстати, пародируешь, почти как я. Альфа резко перестала криво ухмыляться, потому что прозрачное, искреннее непонимание в глазах другого альфы не рассеялось и не замутнилось. — Подожди, — проговорила земнопони, и серые брови плавно двинулись вверх. — Ты не прикидываешься? Ты реально так говоришь? — Я всё ещё не понимаю речь твою и смысл слов. — Так, — взволнованно проронила она. — Ты тоже из каменных пони? — Не слышал о таких, — хрипло возразил единорог. — Мхм? — торопливо влезла Марбл, и Лаймстоун словно перевела, слегка дёрнув ухом в её сторону: — Или не помнишь? Тот смутился: — А может, и не помню — знал бы кто. — Ну и дела, — отвела от него плечо Лаймстоун, косясь на сестру, будто в её поведении пытаясь усмотреть подсказку, как стоит реагировать. Но омега выглядела не только менее понимающей, но и словно бы не интересующейся диковинным пришельцем. Хотя, учитывая её жизнь, это легко можно было объяснить. — Так что с водой? — кивнул на ковш тот сквозь тяжёлое дыхание — Живёте вы недалеко от речки. — А ещё — недалеко от леса и луга, но едим всё равно одни камни, — подтвердила Лаймстоун, и единорог даже из своего болезненного состояния убедился по недовольным интонациям в её голосе, что это не сарказм. — Тебе тоже их жевать придётся. — Что? — прерывисто дыша, прикрыл глаза он. — Почему? — Поедание скудной пищи усмиряет гордыню, воспитывает дух и учит думать о чём-то важнее бренного тела, — ответила Лаймстоун. Несмотря на плачевное состояние, жеребец расхохотался. От смешливых судорог тонкое одеяло на его костлявой груди задорно запрыгало, развеваясь вытертыми углами. — О чём? О том, что скоро ты его покинешь? — Нет. Это не простые камни. Они богаты минеральными веществами и солями. Витамины полностью не заменяет, но с ног мы, как видишь, не валимся. С водой та же штука. Ты действительно не из каменных пони, — удивилась она, закончив объяснять, — раз этого не знаешь! — Прекрасно. Я попал к сумасшедшим, — прошептал альфа, всё ещё посмеиваясь. Лаймстоун вспыхнула, как пересушенный трут. Её холка и спина ощетинились в гиений гребень, а из личного запаха напрочь исчезла освежающая мягкость мелиссы, оставив только резкую, злую горечь цитруса: — Это ещё посмотреть надо, кто в итоге окажется сумасшедшим! Марбл запищала и в испуге прижала оба копытца ко рту, тараща глаза так, что даже скрытый за чёлкой показался одним краем. Лаймстоун ещё несколько секунд кипела, глядя на сестру пульсирующими от гнева зрачками, пока с беспорядочно искривляющихся губ рвались проклятья и оскорбления, но затем единым махом выдохнула в пол и пробубнила без выражения и пауз, как заученное: — Мы не сумасшедшие, а просто живём иначе, чем вы, и зовёмся каменными пони. — Кам… кем? — Каменные пони, — разрубила обоими передними копытами воздух Лаймстоун и сжала их в кулаки. Злоба всё ещё кипела внутри альфы, подёргивая её нижние веки тиком. — Ты смеёшься надо мной? Настолько память отбило? Или ты вообще никогда… Марбл рядом с ней издала требовательное мяуканье, укоризненно прижав уши и скорее мило, чем пугающе, насупив брови. Лаймстоун широко распахнула рот в неоспоримом и жарком желании послать омегу узнавать, где её место, но та лишь менторски прикрыла глаза и твёрдо покачала головой. Если эта альфа умудрялась схватить свою ярость за хвост и хотя бы на минуту остановить поток брани, а особенно — до его начала в принципе, на уверенную мировую можно было надеяться в девяти случаях из десяти. И впрямь: клыкастый рот с болезненным для ушей щелчком зубов о зубы захлопнулся в оскал, из-за которого донёсся дребезжащий рык, но и тот, иссякнув, сменился натужным выдохом. — Вы верите, что пони были рождены Триединым Матриархом, — пустилась в объяснения Лаймстоун. — Мы, может, и согласны с этим, но сосредоточены больше на том факте, что рожала она их не в пустоту космоса. А в мир, выточенный из Изначального Камня. Всё, что ты видишь вокруг и около себя — солнце, луна, наша планета — это его фрагменты. Жизнь лежит в них, как в колыбели, и возможна только по милости Изначального Камня. — А кто весь мир из камня выточил? — слабо улыбнулся единорог, но Лаймстоун не смутилась. — Он сам выточился. Вы этого не можете заметить, но камни такие же живые, как звери, птицы и растения. Они дышат, растут, передвигаются — только очень медленно. Их структуры могут накапливать и хранить информацию: у камней есть собственная память, они контролируют энергию и могут отдавать её переизбыток. — Кристальное… сердце, — прерывисто дыша, шёпотом выпалил в потолок альфа, и его глаза одержимо распахнулись на долю мгновения. Земнопони победоносно улыбнулась. — Да, и ваши любимые Элементы Гармонии, один из которых, к слову, принадлежит моей сестре. И гора других артефактов тоже — всё это точно так же сделано из камней. Убедился? — Да… пожалуй, да. — Ну и вот: если вы поклоняетесь только тому, что звенит и светится, то мы, каменные пони, смотрим в суть каждого придорожного булыжника. Мы чувствуем их ритм и живём в подобном. Камни не торопятся. Поют тихо и гулко. Выстаивают в дождь, в град и снег, не жалуясь и не уворачиваясь. Существуют обособленно. Довольствуются малым. Дают многое, и самое главное — надёжность. Мы живём ровно по тем же принципам, и вы, пони суеты, не понимаете нас из-за этого. — Непонимание того, как камень может голод утолить, стыдить в такой же мере глупо, — хрипло засмеялся единорог, уже почти не удерживая верхние веки открытыми. — Пилигримы лесных пони часто ходят через эти земли. Можешь выменять у них привычную для себя еду, если не сумеешь приспособиться к нашей, — пожала плечами Лаймстоун, презрительно закатывая глаза. — Но это — позже. Эй, эй, не отключайся. Слышишь? Я сейчас тебе самое главное скажу. — Быстрей, — еле ворочающимся языком сипло взмолился он, силясь разлепить закрывающиеся глаза. — Пока могу запомнить. — Это несколько важных правил, потому что тебе придётся жить с нами какое-то время, — кивнув, быстро заговорила кобылка. — Первое: заговаривай с каменными бетами только тогда, когда они первыми обратятся к тебе, и никогда не заговаривай с каменными омегами. Только каменным альфам можно свободно контактировать с чужаками, поэтому по всем вопросам подходи ко мне или к отцу. Второе: по той же причине ты будешь отдельно есть, отдельно спать и отдельно мыться. Третье: чтобы быстрее стать своим — не жди, когда тебе дадут работу, сам предлагай свою помощь и включайся в дела. Их у нас невпроворот, не растеряешься. Четвёртое: мы живём так, как жили столетия назад наши предки. Никаких современных изобретений, колесниц и повозок, танцев, смеха, алкоголя и прочего. Всё понял? — Да, — вывалилось из ослабевшего рта, но прежде, чем окончательно потерять сознание, единорог успел горько пробормотать: — О тьма, изобретений никаких, и как же мне здесь обойтись без счётов… Сёстры переглянулись. Марбл издала вопросительное хмыканье, нарисовала обоими копытами в воздухе раму и пару раз смахнула в левую сторону воображаемые костяшки. Альфа нахмурилась: — Да, похоже, вот эти счёты, на которых считают. Ну, тут он, допустим, наглотался яда нехметов и забыл слово «калькулятор», но… тьма? — дёрнула она ушами, скривившись. — Во что он верит? Он сарозиец? — альфа бесцеремонно протянула копыто и оттянула нижнее веко жеребца, проверяя зрачок. — Нет, не похож. Да и кисточек на ушах нет. Что за рыбку к нам вынесло? — Мхм? — Ну, рыбка. Ничего не помнит, как рыбка, и из воды вылез, как рыбка. — Мхм, — улыбнулась Марбл и беззвучно хихикнула. — Ладно, — потянулась старшая сестра, широко зевая, и вольготно сцепила задние копыта высоко над затылком. — Мы его напоили — значит, в эту ночь он точно не помрёт. Пойдём и мы поспим, завтра рано вставать. Как всегда. Лаймстоун вышла первой, оставив Марбл собирать посуду и тряпки, что облегчали страдания незнакомца при их бдении. Омега двигалась по обыкновению быстро и тихо, не издавая ни шороха, ни звона, даже при том условии, что постоянно косилась на неподвижно лежащего в постели единорога. Он легко мог бы сойти за мёртвого, но чутьё не давало Марбл покоя именно потому, что это было не так. Земнопони боролась с зудящим на подкорке инстинктом всё время уборки, но, когда поднесла ведро с собранными вещами к двери, остановилась и сдалась ему. С едва слышным позвякиванием уроненной ручки опустив ношу на пол, Марбл несколько секунд вслушивалась в мерное дыхание, а затем подошла к альфе на дико дрожащих ногах. Страх, борясь с кричащей необходимостью сделать то, что пришло ей в голову, колотил её тело изнутри. Покрытое цыпками от тяжёлой работы копыто, трясясь, протянулось к лицу жеребца и прикоснулось к другому нижнему веку, оттягивая то так, как это делала Лаймстоун с первым. Вертикальный змеиный зрачок, не дрожа и не двигаясь, смотрел Марбл Пай прямо в душу до жути разумным, осознающим и насмешливым взглядом. Хорошо, что в силу репутации омеги никого далее не стало удивлять, почему она избегает крепнущего и выздоравливающего альфу сильнее смерти.

***

Быть безопасным и не вызывающим подозрений. Падким на богатство и комфорт, но притом благородным и деятельным, чтобы недостатки не перевешивали достоинства, а служили их логичным продолжением и тем, с чем можно мириться в общей картине новой личности. Пусть пороки видятся маленькими, умилительными допустимостями, а сильные стороны — романтическим преувеличением, в которое приятнее уверовать, чем заниматься развенчиванием. Быть легко управляемым. Авантюризм и мечтательность романтичного характера, тем не менее, не сочтутся с риском потерять имеющийся покой и стабильность в погоне за приключениями и азартом. Верить, что существуют тысячи мега-корпораций, начинавшихся с маленького гаражного магазинчика под жеребячьей вывеской, но ни одной — начавшейся с выигрыша в казино. Быть прикрытием, ширмой и подставным лицом. Быть…

***

— Круд Ор! Единорог выронил из слабого, едва заметного, всё никак не оформляющегося телекинетического поля деревянную ложку и сдержанно посмотрел на брякнувшего это Игнеуса. Их разделяли весь стол, дюйм символической пустоты и деревянный ящик, за который усадили чужака, чтобы не нарушать местный Порядок. — Вам тоже… приятного аппетита? — поднял он бровь. — Нет, — мотнул головой земной альфа. — Круд Ор — имя, что сейчас явилось мне на ум. Ты хоть и дохлый, как скелетик рыбий, но мыслю, на тебя взглянув поглубже, что больше бы тебе пошло здоровым быть и мощным росту своему под стать! — А кому не пошло бы? — потолкала единорога плечом севшая к нему поближе Лаймстоун. Невиданное великодушие с её стороны. Альфа усмехнулся, снова принимаясь за попытки поднять ложку над столом магией. Есть у всех на глазах, будучи на нескрываемом положении отщепенца, которого не пускают за общий стол, его не прельщало, поэтому любая столовая принадлежность была для него интереснее, чем каша из мелко дроблёных камней, в честь коих его собирались окрестить. Глава семейства, которому и принадлежала эта потрясающая идея, пусть и начинал ворчать про лишний рот, но не нагружал его работой, давая время оправиться от болезни — и деятельная натура альфы побуждала использовать скучное свободное время для возобновления утерянных магических навыков. Пусть и самых простейших. Ни о чём другом, в принципе, жеребец и не помышлял. — Нет, — мягко ответил он. — Мне не по нраву имя это. — Имён не выбирают, — заявил Игнеус. — Я лично был знаком с художником, который отказался от имени, что при рожденьи получил, и взял своё, — пожал плечами единорог и добавил странную фразу: — Я не хочу, чтобы моё имя важнее было, чем я сам. — Чё? — прошептала Лаймстоун для себя, скривившись. — Однако нам давно пора иначе звать тебя, нежели «ты» иль «он», — недовольно поводил бровями Игнеус. — И, коль ты не можешь вспомнить имени от рода, дадим тебе хоть временное! Раф Гемстоун. Как тебе? — Не слышал сочетания помпезности и пустоты красноречивей этого. — Вэйст Рок, — хмыкнула Лаймстоун. — Теперь то — просто пустота. Игнеус, подёргав ухом, нехотя посмотрел налево: взгляд жены с омежьей половины стола медленно прожигал ему висок. — Что? — недовольно буркнул он так, что его не прочёсанные с утра бакенбарды дёрнулись, как брылы старого сторожевого пса. — Мы могли бы Шаттерд Руби наречь его, свет мой, коль оба вы не против, — почтительно и степенно произнесла Клауди Кварц. — Такое имя очень подойдёт к его глазам. — Коль был бы он омегой, матушка, — сдержала едкий сарказм Лаймстоун, — то это б подошло. — Я соглашусь, но всё же: спасибо за попытку, — пожал плечами единорог, и от этого движения ложка в его полупрозрачной красной ауре заметно подпрыгнула вверх. Навострив уши, он физически потянул горящий кончик загнутого рога к потолку — и, наконец, предмет его тренировок поддался, с тихим мистическим звоном уверенно подлетев над столом. Альфа широко, ослепительно улыбнулся, не сводя глаз со своего маленького триумфа. За скудной трапезой же, подошедшей за это время к концу, продолжали перебрасываться вариантами. — Майнд Вэйн. — Дрифт Даст. — Пойнти Гем. — Мхм-м-м? Жеребец вскинул взгляд от ложки на сидящую с самого края другой стороны стола кобылку, чьё лицо было наполовину завешено скошенной полосатой чёлкой. — Что, прости? — заинтересовался он. — Я не расслышал. Марбл съёжилась, выдвинув вперёд плечи и втянув в них шею. Её губы задрожали волной от испуга. — Моя сестра нема, — рыкнула Лаймстоун. — И это к лучшему, ибо сейчас она спросила, почему мы тебе кличку ищем, как собаке. Омега едва слышно пискнула, подогнув передние ноги в подсознательном желании спрятаться под столом полностью. Её горящее лицо светилось из-за съехавшей с плеча вперёд гривы. — Ого, — моргнул единорог. — Какая интересная культура. Учитывая, что Марбл — омега, я мыслил, будто бы она приличия блюдёт, какие здесь заведены. Наверное, в общине вашей никому и невдомёк, что немота её и в самом деле ей присуща. Тяжёлая тишина надавила на стол так, что порхающая в воздухе ложка, замерцав свечением, оглушительно грохнулась обратно через несколько секунд. — Ошибся с речью я, сказал не то? — сконфуженно прижал уши жеребец. Лаймстоун и Игнеус, неотрывно, потрясённо и не менее смущённо глядящие друг другу в глаза, превратились в замкнутую машину, генерирующие всю навалившуюся неловкость в помещении. — Полевой шпат, — медленно произнесла Лаймстоун. — Можно же было тупо не говорить, что она немая. Игнеус молниеносно отвесил ей железный подзатыльник, не сдвигаясь со своего главенствующего места ни на дюйм. Младшая альфа издала глухое «уй!» и зажмурилась от боли, но не подскочила и даже не шатнулась вперёд, приняв удар с каменной стойкостью и не высказав ни крупицы раздражения или гнева. — Однако, — потёр копыто другим Игнеус, возвращая себе степенность и самообладание, — права меньша́я дочь моя. Мой друг, — посмотрел он на единорога. — Какое имя сам хотел бы для себя? Тот ненадолго задумался. — Мне бы понравилось, коль уместилось бы оно лишь в слово, — и наконец он ответил. — Булат. Ему показалось, или глаза Клауди Кварц мимолётно блеснули? — Что ж, хорошо, — удивился Игнеус. — Но почему? — Бесхитростно и просто всё: по виду моей шкуры. Вот, посмотрите на разводы здесь. Земной альфа наклонился, всматриваясь в серую грудь. Тут и там на ней завитками пробивались белые шерстинки, закручивая по шерсти рябые волны. Игнеус усмехнулся. — Их не было, когда ты к нам попал. Мы говорим паломникам об этом, что соль из каменной еды впадает в ворс волос и их бели́т. Однако точное сравнение по виду. Так, значит, ты сведущ в металлах? Булат опустил уголки глаз, напрягая память и беззвучно шевеля губами. Перебрав раскопанные в голове знания, он произнёс: — Лишь в драгоценных, судя по всему. И в самоцветах заодно, похоже. Но кьютимарки ваши разгадать могу, лишь если к именам прислушаюсь и напрягу мозги для перевода, — он ненадолго поймал взгляд Лаймстоун и снова посмотрел на Игнеуса, громче и чётче спросив: — Могу ли вам полезным быть я в случае таком? — Было б желанье, — ответил альфа, пряча удовольствие и одобрение, и встал из-за стола. Семья поднялась за ним. Трапеза для них была окончена. — Ты скажешь мне, когда почуешь в теле силы.

***

Безопасен, покорен, немного самовлюблён. Идеальное сочетание, чтобы держать тайну в безопасности. Так даже несложно засидеться, слиться с этой шкурой и вернуть себе власть над телом. Звучало хорошо и надёжно. Потому что не существовало даже для столь хитроумного и изобретательного разума никаких способов просчитать абсолютно всё. Общая продуманность плана грешила упущением очень важной детали… Ты можешь владеть своим рассудком в мере, позволяющей раскалывать его на компоненты, способные жить, словно рождённый живой пони, принимать решения и испытывать уникальные, только ему присущие чувства. Ты можешь владеть каждым из этих компонентов, не утрачивая при этом власти над самим собой. Ты можешь управлять всем сразу или выполнять тончайшие, филигранные умственные операции по отдельности. Но сколько бы власти ты ни имел над подсознанием днём, ночью ты так же, как глупейший из безумцев, одинаково бессилен против своих сновидений. Он видит в них лишь силуэт, силуэт кобылы-омеги на фоне полной белой луны, но… В них та разменивает тяжесть короны на гибкость доспехов и парит над бескрайними густо поросшими полями. Она прячет под крыльями звёзды и считает по перьям века. Она скрывает солнце за плотным космическим туманом своей гривы. Она исчезает в тёмной листве, чтобы безрассудно сражаться с чудовищами и уже не различать, наяву это или в кошмаре младшего сына очередного землепашца, чья жизнь в сравнении едва ли длиннее паузы между ударами её сердца. Оно же своим сбивающимся ритмом шифрует на тысячи ладов одно-единственное имя. Имя это знакомо, но лишь безликая тёмная омега в идеальном лунном диске может произнести его так, чтобы было возможно вспомнить, и просьба об этом снова и снова срывается с губ. Но каждый раз мягкое серебряное сияние ударом бича затмевает кровавый рассвет, слепя привыкшие к ночи глаза, и омега растворяется в лучах родившегося вновь солнца, смеясь или плача. Она никогда не ответит.

***

— Булат, мать тебя! Ты меня слушаешь? Альфа подскочил от неожиданности и швырнул старый блокнот себе на спину. Затем запоздало перевёл взгляд к разгневанной Лаймстоун, но решил, что лучше снова заинтересованно и вовлечённо рассмотреть пейзаж, о котором ему рассказывали всё утро. Булат, если честно, понятия не имел, зачем это делает, да ещё и больше одного раза. На мили во всех направлениях простиралась бледная, пересыпанная пополам с песком земля. Вместо пучков травы из неё торчали горстки вросших и валяющихся камней, а редкие чёрные деревья застыли в жутких корчах, запечатлевших их тщетные попытки поймать болезненно-голыми ветвями хотя бы луч солнца — небо было наглухо закрыто тучами. Убогий сизый свет лился с них на унылость округи, возглавляли которую дом, ветряк и сарай семьи Пай. Он, кстати, был переделан из чего-то вроде водонапорной башни. Странно, что при наличии такой основательной постройки эти пони вычерпывали влагу из каменных выемок и пили то же, чем отмывали некрашеные полы в комнатах. Ещё страннее — что хозяйственная постройка в три раза выше жилой, но над этим Булат ещё при первом взгляде даже улыбнуться не смог. Смех тут под запретом? Что ж, не трудно. — Да. Нет. Я в смятении и не могу учиться, пока завесу тайны не сорву о прошлом о своём, — дёргано помотал головой он. Его уши инстинктивно скосились к блокноту, удачно угодившему между лопаток и надёжно покоящемуся теперь там. Карандаш полетел следом, метко угодив в пружинку. Булат восстанавливал телекинетические навыки темпами, которые самодовольно называл беспрецендентными, но, конечно, семье земнопони-каменщиков похвастаться этим вслух не решался. — Хватит так говорить, — сквозь зубы потребовала Лаймстоун и топнула копытом, разогнав в стороны струйки бесцветной пыли. — Мы же одни, расслабься уже! — Ты… вот эту странную манеру имеешь в виду? — Да, уже намного лучше, — раздражённый вздох шёл в расход с похвалой, но земнопони хотя бы перестала пытать единорога мерзким иззелена-жёлтым взглядом, что уже было самым большим поощрением, какого можно желать. — Только порадовалась, что можно будет удобно говорить с кем-то, кто в кои-то веки может тебе ответить — и получаю то ли точно такого же чокнутого, то ли того, который что-то первое, выйдя из отключки, услышал, и теперь, как попугай, это повторяет! Булат осторожно шагал за ней, топающей так яростно, что все мышцы на спине, крупе, плечах и даже шее стремительно перекатывались стальными жгутами под тёмно-сизой шкурой. Не поднимать своими копытами пыль так, как она, стало для него делом какого-то подсознательного принципа. И залогом того, что блокнот не упадёт со спины и не потеряется. — Не любишь ты… ты не любишь свою семью? — вовремя исправился единорог и отшатнулся от неожиданности, когда Лаймстоун со стремительностью берсерка развернулась вокруг хвоста и уткнулась ему в нос злобным оскалом. — А ты, я смотрю, не любишь полный состав зубов?! Как у тебя хватило наглости такое выдать?! Я люблю свою семью больше всего на свете, ты, сушёный валун, и если ты вздумал сказать о них что-то… Амнестический туман неуверенности в себе окутывал Булата нежеланием зарабатывать врагов и как-либо вызывающе взаимодействовать с потенциальными друзьями до того, как он, по крайней мере, не вспомнит несколько былых навыков, если он ими обладал. Но наглые угрозы необоснованно-злобной и самоуверенной альфы его самого заставили одержимо выставить клыки и рявкнуть так, что от неожиданности Лаймстоун осеклась и отшатнулась: — Ты и без моих вопросов их в безумцы записала! — Булат выдержал паузу, немигающе глядя в дрогнувшие зрачки земной пони. Его приподнятый хвост резко подёргивался из стороны в сторону. — Ты сама говоришь о них «что-то», ты критикуешь их манеру общения и не выглядишь послушно и беспрекословно исполняющей их волю, но даже при всём этом я не. Заявлял. Что ты. Их. Не любишь, поэтому не смей разевать на меня пасть за просто так, иначе о полном составе зубов тебе говорить больше не придётся! Испуганно каркая, от ближайших стволов отклеились стаи тощих потрёпанных ворон и бросились улепётывать куда подальше. Их крылья эхом разгоняли финальный аккорд бешеного альфьего рёва дальше по ферме. Лаймстоун показалось, что по склерам жеребца откуда-то пробежал яркий зелёный отлив. Съехавший с холки блокнот оказался молниеносно пойман телекинезом без единого взгляда в его сторону — и с хвоста красной ауры, как галлюцинация, будто бы сорвался одинокий пурпурный пузырь. Булат сделал первый вдох после тирады и, пошатнувшись и прижмурив правый глаз, схватился копытом за висок. Телекинетическое поле замерцало в такт приливам его мигрени. Земная пони, которую сроду так не вышивали гладью, неловко кашлянула. Даже при виде внезапного прилива физической и магической немощи этого оппонента она почему-то не решилась продолжать конфликт, как будто что-то цепкое, липкое и противно-холодное, как страх, схватило её за горло крепкими пальцами и победоносно прижало к земле. Альфа кашлянула снова и нерешительно пробормотала: — Шума… камни тоже не любят. Не ори так больше. У тебя от самого себя голова заболела. Идём уже, нам надо многое сделать. «Вот уж точно — булат», — нехотя подумала Лаймстоун, косясь себе за спину, пока единорог, всё ещё пытаясь проморгаться и прядая ушами от боли, послушно шёл за ней на незначительном отдалении. Словно острие, незаконченный разговор давил альфе между глаз тем сильнее, чем дальше она продвигалась. — Я люблю свою семью, — вполголоса повторила она, чуть обернувшись к Булату на ходу, чтобы он видел край её глаза. — И уважаю порядки, по которым она живёт. Но ни то, ни другое не может помешать мне критиковать их и считать устаревшими. Булат молчал несколько секунд, думая, стоит ли прощать земную пони так скоро или можно уделить взлелеиванию нанесённого оскорбления ещё немного времени. В итоге, решив, что возвращение от неспровоцированной агрессии к спокойному разговору — уже прогресс для этой странной альфы, вежливо, но холодно уточнил: — Устаревшими? — Ну да, — с оттяжкой ответила Лаймстоун, и единорог увидел, как она пожала плечами. — Жизнь на каменной ферме и так нелегка, нет нужды осложнять её ещё больше, следуя заветам предков, которые не имеют смысла уже несколько веков. Если вообще не со времён Найтмер Мун. — Например, с водой? — Ага, — безрадостно усмехнулась земнопони. — Представь: ты весь день на солнцепёке тягал здоровенные булыжники в тень, потому что пегасы прошляпили смену и не вернули облака, которые за ночь разогнал ветер, на место. Бежишь к ближайшему камню с ямкой или даже к ведру с водой, делаешь долгожданный глоток, без которого ещё немного — и умер бы, а тебя песок по горлу царапает. — Аргх, — скрежетнул зубами Булат. — Вот тьма, кажется, у меня чересчур хорошее воображение. — О, — встала, как вкопанная, Лаймстоун. — Давай поиграем в вопросы. Будем отвечать на них по очереди. — Это называется «обыкновенный процесс знакомства». У вас тут, на каменной ферме, настолько с развлечениями плохо? Длинная пауза без единого моргания. — Насколько громко ты будешь рычать, если я тебя пну? — вежливо выдохнула Лаймстоун. — Ты не можешь себе представить. Все булыжники потрескаются. Твоей головой. — Итак, забыли, — раздражённо закатила глаза земная пони и пошла дальше. — Ладно, я начну. Что за «тьма», к которой ты обращаешься? Булат, только сделав шаг за ней, шокированно прирос к месту и уставился в землю. — Эй? Ты там сломался? — не дождавшись ни ответа, ни движения следом, стегнула себя по кьютимарке коротким хвостом альфа. — Нет, я… знаешь, я чувствую, что это какой-то важный вопрос, но я до сих пор об этом не задумывался. «Тьма» — это было не больше, чем… междометие, что ли, для меня, но теперь, когда ты так спросила, у меня в мозгу вертится что-то очень-очень важное, а поймать себя не даёт, — Булат заломил брови, потряс головой и жалобно посмотрел на Лаймстоун. — Это словно потихоньку, на фоне сводит меня с ума. — Ну, допустим, — отмахнулась земнопони, — это часть какого-то твоего родного культа, который ты ещё вспомнишь. По типу того, что возведён вокруг нашего Хозяйского валуна… кстати, ты помнишь, что и копытом не должен к нему притрагиваться?! — Булат автоматически кивнул. После такой жёсткой долбёжки в мозг этот Хозяйский валун в его сознании переживёт даже следующую амнезию. — Не стой там, догоняй. Ты неспроста говорил, как наш епископ — наверное, по-другому никогда и не умел, а так говорят в основном в таких же сектах, как наша. Теперь ты спрашивай. — Ладно, — нагнал её в несколько прыжков Булат и задумался. — М-м… почему ты не разговариваешь, как вся остальная твоя семья и как говорил я сам… то есть, как я сам говорил до того, как ты сказала мне переучиться? — Простой вопрос, — самодовольно осклабилась на пространство впереди Лаймстоун Пай. — Ты заметил, какая у них тягучая и расфуфыренная речь? Мне неудобно язык об неё ломать! Мне удобнее быстро сказать, что я имею в виду. А если вот так переставлять слова и использовать до валуна «и», «а», «о», угрозу можно уже не договаривать: враг зазевался ещё на вступлении, молча кроши ему голову ближайшей плитой, ставь её как надгробную и уходи. К тому же, такие медленные разговоры, как у родителей, меня только сильнее бесят. Ещё одна причина, почему можно не договаривать. — Но почему ты так легко злишься? — А, а, а, — укоризненно помотала поднятым копытом из стороны в сторону земная пони, умудряясь не сбиться с шага даже на всего трёх ногах. — Не лезь вперёд очереди. Что самое раннее, что ты о себе помнишь? Только давай на ходу думай, а не втыкай в землю, мы же так до заката не дойдём! Булат, только собиравшийся снова впасть в ступор, хлопнул глазами и зашагал ещё энергичнее, местами почти обгоняя Лаймстоун. Но лучше бы он этого не делал, потому что так: — Моя мать умирает от холода, пока я смотрю на неё из тёплого места, — прозвучало жутко до мороза по коже. — С-серьёзно? — поёжилась Лаймстоун. — Да. Поздравляю, теперь я задам два вопроса, прямо как ты, — жёстко ответил Булат, не переставая быстрым шагом рваться вперёд, и, обескураженная, альфа не стала возражать. — Первый: кто такая Найтмер Мун? Лаймстоун уронила хвост. — Чего? — не поверила она. — Ты так глупо прошляпил свой вопрос? Ты что, приход вечной ночи умудрился проспать? — Ответь! — Ладно, — боком шагнула от него альфа и рассказала что старую жеребячью сказку, что реальное историческое событие, имевшее место быть совсем недалеко отсюда меньше каких-то десяти лет назад. Булат дёрнул уголком рта. Жадно. Его поднятые торчком уши едва заметно трепетали от смешанных чувств. — Второй вопрос, — выдохнул он, нерешительно левитируя блокнот на уровень глаз Лаймстоун. Страницы медленно зашуршали, переворачиваясь. — Что такое «единственная луна»?

***

Сны. Словно восполняя недостаток впечатлений днём, подсознание осыпает его градом видений ночью. Можно подумать, что это — воспоминания о жизни до потери памяти, если бы посылаемые картины не были столь невероятными. Король, разбойник, властитель гарема, изгнанник, проклятый, бог, бог проклятых. Каждый раз, стоит закрыть глаза — происходит превращение в того, кто поднимает корону, оставленную лунной омегой, возлагает её себе на голову и больше не поддаётся узнаванию. Тот, другой, в его снах не спит по неделе и топит кровавую душу внутри глаз в зловещей тьме нездоровых кругов. Его ледяные копыта не греют румяных омежьих щёк, а поцелуи до боли жгут горьким вкусом кладбищенской дикой полыни, и даже смех его, хриплый и едкий, похож на клокотание злой вороны. Его жизнь выглядит ровно так, как и должна выглядеть сплетённая бессмертной богиней ночи нить. При его появлении гаснут свечи и меркнут солнечные лучи. Волчьи плечи искусаны тенями колюче-лохматой гривы, а под ритуальной робой он прячет звёздчато прожжённую искрами не сработавших заклинаний шерсть, отдающие вольным ночным небом следы несдержанной страсти и что-то страшнее обычных ран. Он кажется сильным до такой степени, будто его собственное могущество сделало из него узника. Только вселенная может рассудить его. Но пока вселенной нет до того, другого, дела, очень страшно в очередной раз заснуть и понять, что это теперь навсегда.

***

Когда единорог застал Марбл за разглядыванием блокнота, она отбросила его обратно на тумбу с такой силой, что в Булате по необъяснимой причине всколыхнулась лютая ярость. — Всё в порядке, — заставил он себя произнести, удивляясь способности настолько хорошо контролировать эмоции и голос. — Ты просто хотела прибраться; это твоя обязанность, я понимаю. Омеги у каменных пони работали в полях наравне с альфами, пока не становились родителями — тогда освобождались от тяжёлых работ в пользу выращивания и воспитания потомства. Но до тех пор помимо семейного дела, приносящего доход, на них лежали и домашние обязанности, потому что кто заключит брак с омегой, не способной управиться с тем, зачем альфа и приводит её в свой дом? Поэтому Марбл кивнула. Сглотнув, она выровняла дыхание и почти открыто, не считая чёлки, посмотрела на Булата. Мягкий и проникающий голос, как у профессионального соблазнителя, подействовал даже на столь робкое и забитое существо, и единорог невольно залюбовался. Собой, как ни предосудительно. После месяца показательно-усердной работы наравне с главой семейства его переселили из сарая в одну из свободных комнат и позволили есть за одним столом со всеми, несмотря на то, что он не проходил обряд посвящения в каменные пони и порой, не удержавшись, позволял себе подшучивать над их образом жизни. Булат догадывался, что такая благосклонность — результат пособничества Лаймстоун, несмотря на свою агрессию, тайно проникшейся к пришельцу и по-своему ценящая способность не притворяться ещё и рядом с ним, а не только со своей сестрой. Единорог изредка по-жеребячьи думал о них троих, как о банде, хранящей общий секрет, несмотря на то, что с Марбл виделся напрямую исключительно на кухне. Этот день, когда у него порвалась верёвка, и Игнеус торопливо послал его за новой, был первым разговором с немой омегой вне трапезы или тайных вечерних прогулок втроём. — Не смей приближаться к моей сестре, — буркнула однажды Лаймстоун, и Булат удивлённо повернулся к ней. Она сказала это совершенно не к месту, как-то по-сокровенному серьёзно и без той бравады, какой обычно сопровождала угрозы кровавой расправы за прикосновение к Хозяйскому валуну. А ещё — краснела. — Наш отец строже епископа. Даже Сиашелл Бич делает какие-то послабления для общины — в экстренных случаях позволяет послать телеграмму, воспользоваться поездом или контактировать с пони суеты. Батя — никогда. Моя сестра, Пинки Пай, отреклась от старой жизни сразу, как стала румспрингой… — Кем стала? — А, да. Когда мы получаем кьютимарки, мы можем отправиться в город и попробовать пожить среди пони суеты. Этот период может длиться до двух-трёх лет, и на его протяжении не действует никаких запретов: ты можешь спать с кем хочешь направо и налево, накуриваться травкой, пить до зелёных чертей, разбить чьё-то окно — все твои штрафы, если они будут, молча оплачивает община. Румспринги узнают и пробуют что-то кроме того, что знали всю жизнь, носят яркую разнообразную одежду, смеются, танцуют, работают в новых местах, чтобы посмотреть на жизнь во всех её проявлениях и принять решение: вернуться в общину и больше никогда не возвращаться к пони суеты или остаться с ними, но забыть всех своих каменных друзей и родственников, навсегда умереть в их глазах и вообще забыть, что у тебя было что-то до кьютимарки. — Это… прекрасно и ужасно одновременно. Подожди, так ты могла сбежать во внешний мир?! — Не сбежать, а законно уйти. Каменные пони никого не держат насильно. Вот и очень хорошо: мы вернулись к тому, о чём я хотела сказать. На самом деле к пони суеты уходит где-то один каменный пони из десяти. Все остальные остаются внутри общины, и я была среди них. Во-первых, представь, каково это: тебе дай Сводный камень лет пятнадцать, а ты уже должен принять то, что твоя мама признает тебя мёртвым, твой отец никогда с тобой не поздоровается, твои сёстры будут делать вид, что тебя не существует, и ты уже не сможешь жить так, как жил до румспринги, потому что всё, чему тебя учили в общине, смысла и места во внешнем мире практически не имеет. — Но ты была бы не одна, — горячо недоумевал Булат. — Ты же сама сказала, что твоя Пинки Пай… — Во-вторых, — раздражённо прервала его взмахом копыта Лаймстоун, — Пинки Пай стала румспрингой только через несколько лет после меня, когда я уже прошла обряд, сделала свой выбор и смирилась с тем, что навсегда останусь с этими замшелыми пердунами. Потому что, как бы мне ни было противно оставаться в чём-то настолько закоренело-старомодном, другого выбора у меня не было ещё и по той причине, что в суетном мире никто не стал бы терпеть мои проблемы с контролем гнева и рвение решать проблемы копытами, а не словами. Я очень быстро угодила бы в тюрьму, если не в реанимацию, и никто не стал бы решать мои проблемы. Румспринга, отказавшийся от своей семьи — это сирота. И даже у самой принцессы Селестии призвать его родителей к ответственности за него или хотя бы найти их не выйдет, потому что каменные пони не очень дружат с документацией. Ну и в-третьих… — Лаймстоун тяжело вздохнула. — Если бы и вышло — она не сдвинула бы моего батю с мёртвой точки, даже если бы пригрозила отправкой на луну. Когда каменный пони совершает проступок — его судят все вместе, и он должен признать свою вину и попросить прощения. После этого его отлучают от общины на полтора месяца. С ним не разговаривают, не едят за одним столом и не спят в одном доме — как с тобой было, когда ты только к нам попал. В общем, пони на какое-то время становится полным чужаком за свой грех. Таков Порядок. Затем его прощают и принимают обратно с распростёртыми объятьями. И на самом деле это работает даже для ушедших румспринг: вернись побитым, нищим и с поджатым хвостом, покайся в грехах, проживи рядом с нами полтора месяца, смиренно неся наказание — и епископ примет тебя обратно в каменные пони. Но только не мой отец. Для него Порядок выше пони, которые по нему живут, и выше даже епископа, который их направляет. Если одна из его дочерей предаст то, что для него является смыслом жизни, и уйдёт — он никогда не примет её обратно. Она может умолять его на коленях, мама может рыдать ночами у его постели, умоляя о том же самом, оставшиеся сёстры могут отказаться от еды до тех пор, пока их блудная сестра не будет прощена — его не тронет ничто. Обида и гнев за нарушение Порядка окажутся сильнее любви к собственному жеребёнку. — Подожди, — мотнул головой Булат. — Но ты же сказала, что Пинки Пай ушла во внешний мир и всё равно осталась желанным гостем в вашем доме. Лаймстоун горько усмехнулась. — Это был один случай на миллиард. Потому что Пинки Пай выбрал сам камень Гармонии. Отец не мог не принять это как знак, а её уход — как паломничество, и не простить её после такого. Но это Пинки Пай, я не удивлена! А в своём везении на этот счёт я не уверена. Как и в Марбл, — её глаза снова серьёзно потемнели. — Слушай самое важное: большая часть ушедших — омеги. Им легче найти там кого-то, кто согласен заботиться о них и всесторонне помогать обживаться в новом мире. Как ты, конечно же, понял, эти кто-то — альфы. Альфы, которых Марбл боится, как огня. Если бы она попробовала пожить далеко от семьи, как румспринга, у неё не было бы ни единого шанса вернуться живой и невредимой. Лишиться расположения и опеки отца для неё — смерть. Не смей приближаться к моей сестре. Не вздумай её подставлять, или я тебя убью. — Отойди, пожалуйста, — попросил Булат, и, когда Марбл выполнила просьбу, левитировал из-под кровати моток верёвки. Неторопливо перебрал её телекинезом по кругу, словно шляпу за поля, проверяя, нет ли потёртостей, как на разорвавшейся, и между делом поинтересовался: — Понравились рисунки? — Мхм, — часто закивала Марбл, улыбнувшись. — М! — звонко добавила она, подняв копыто в просьбе подождать, и галопом ринулась из комнаты. Её хвост шёлковым полотном гипнотически развевался от каждого скачка. Альфа послушно подождал, пока она не вернулась с красивой светлой корзинкой в зубах, и без приглашения заглянул внутрь. — Ого, — искренне выдохнул он, бережно поднимая оттуда полую половинку камня и покручивая его. Тусклый свет из окна с простыми зеленоватыми шторками бросил пригоршни искр на целый кристальный город внутри невзрачной чаши. Иглы-небоскрёбы изысканного фиолетового оттенка, полупрозрачные, как мармелад, тянулись ввысь от приплюснутых бледных структур, застывших и ощетинившихся, как сахар. — Что это такое? Что-то знакомое, но никак не могу вспомнить… Марбл бережно поставила корзинку со своей коллекцией на пол и показала остальные камни, в которые было разлито настоящее чудо. Что-то напоминало мрамор в разрезе, что-то загибалось пенной морской волной, что-то проело камень насквозь концентрированной драгоценной красотой, но чаще всего Булат будто смотрел в маленькие вселенные — осколки величественного космоса в милой плетёной корзинке. — Это жеоды! — радостно воскликнул он, прижав уши, когда добрался до той, что больше всего напоминала известное ему ночное небо, и с нежностью погладил копытом удивительно гладкий обод каменной чаши. — Я вспомнил, это жеоды! Потрясающе! Никогда не видел такой коллекции! Н-нет, я, конечно, не помню полностью свою жизнь, но я просто уверен, что это невероятно само по себе! Ты долго их собирала? Марбл зарделась, спрятав мордочку в согнутых на груди передних ногах, и смущённо захихикала. — Очень красиво, — повторил глубоким грудным голосом альфа, бережно укладывая жеоды обратно в корзинку. Когда осталась последняя, та самая, с ночным небом внутри, Марбл вдруг остановила движение телекинеза своими копытами и толкнула красное облачко магии к Булату. — Что? Ты… ты хочешь, чтобы я взял её себе? — его зрачки расширились, он нервно облизнул губы и замёл по полу чёрным хвостом, как жеребёнок. — Я не могу её принять. Земная пони снова хихикнула и подошла к оставленному на тумбе блокноту. Взяв его в зубы, она позволила одной странице выпасть из общей массы, оставшись одиноко висеть на пружинке, и наложила на лежащую в копытах единорога жеоду. Детальный рисунок полной луны занимал весь лист, оставляя пустыми только уголки. — Ох, — выдохнул шёпотом Булат. — Ты считаешь, что она подойдёт к моим рисункам. Это лишнее, Марбл, прав… — Мхм, — настойчиво и нежно подбодрила Марбл, удивительно красиво улыбаясь. Альфа удивился, почему у него почти не захватило дух от этого. — Спасибо, — улыбнулся он ей в ответ глазами и забрал оба предмета себе. — Хотя ты могла бы помочь мне ещё кое-чем, если ты не против. — Мхм? — в готовности вздёрнула уши омега. — Я пытался спросить у твоей сестры, но, ты понимаешь, она… тоже альфа. Мы всё воспринимаем напрямик и не умеем видеть подтексты, — пожав плечами, Булат неловко почесал копытом затылок. — Все эти рисунки — из моих снов. Это просто метафоры, и я зарисовываю их как могу, но никак не могу успокоиться. Получается всё время не то. И я хотел спросить: может быть, ты знаешь, где я могу найти «единственную луну»? Марбл округлила глаза. Её взгляд кратко дёрнулся к потолку. — Да, понимаю, она и так на небе одна-единственная. Но, если бы всё было так просто, я не стал бы обращаться к тебе, — Булат уткнулся в блокнот, отлистывая назад. — Вот, посмотри. Я ломал над этим голову, пока она не начинала болеть, записывал все мысли, которые приходили мне на ум… — он замер с раскрытым ртом и покраснел. — Я, наверное, звучу, как сумасшедший. Это не подобает образованному пони… я почему-то убеждён, что я образованный пони. Омега просто кивнула, и он почувствовал себя увереннее. — Так вот: я записывал абсолютно всё, что могло бы помочь разгадать загадку, но даже это оказалось не тем. Вот, посмотри, — повторил он и на память начал поверху проводить копытом над нужными фразами. — «Не важно, сколько на небе звёзд: я всегда вижу только луну». «Когда двое смотрят на луну с разных концов земли, они всегда встречаются глазами». «Пони приходят и уходят, и только луна остаётся на месте». «Ничто не умирало больше, чем луна»… Булат осёкся, заметив странную пустоту в глазах Марбл, будто она его совсем не слушала. Но вот она перевела взгляд от страницы к его лицу, и альфа различил непонимание. — О, — смущённо округлил он рот. — Ты не умеешь читать. Омега забавно нахмурилась и покачала головой. — Умеешь? — кивок. — Тогда в чём дело? Марбл ненадолго задумалась и рысью, угрюмо-сосредоточенно пригнув голову на бегу, покинула комнату. Булат ждал, любопытно прислушиваясь к деловитым мелким шажкам со второго этажа. Вернулась омега с книгой без названия на переплёте и протянула её единорогу. — Так, посмотрим, — согласился он открыл её телекинезом и замер с нейтральным выражением на лице. Несколько секунд альфа смотрел в текст, практически не двигая глазами. Затем поднёс к книге свой блокнот и столько же пялился в него. — Свои, — успокаивающе сообщила Лаймстоун, входя, но в напряжении ни Марбл, ни Булат не заметили её приближения. И это при том, что топала земнопони всегда, не стесняясь, как бык. — А чё это вы тут делаете? Реально книжки читаете? Булат посмотрел на неё так пронзительно, растерянно и жалко, что она подавилась собственной насмешкой. — Лаймстоун, — прохрипел он, не моргая. — Я пишу на другом языке.

***

На копытах прах, плащ красен от крови, гарь и пепел сожжённых городов усеяли меховую оторочку. Темнейший из живших когда-либо колдунов, царь кошмаров — тем меньше получается ужасаться его деяниям, чем сильнее стирается грань и чем чаще он замечает, что миллионами безлунных вёрст тот укутывается в звёздный свет. И для него, другого, это не просто ночное серебро, идущее из далей вселенной. Нет, это — послание, путеводный свет, единственное, что освещает ему путь во мраке, и в их лучах он видит что-то, что никому больше не доступно. Что-то, на что давно перестали смотреть его глаза и на что обратилось зрение гораздо более могучее, мудрое и древнее. На что-то, чьё имя высечено неизмеримо глубже телесных шрамов. Иногда кажется, что по линиям рассечения мрачно-серой шкуры, зудя, пробиваются мелкие острые чёрные кристаллы.

***

Каменная ферма была весь день защищена от солнечного света плотным заслоном облаков. К вечеру их раздувало ветрами, и бледный свет луны свободно освещал угрюмую землю, а ранним утром погодные пегасы окрестных городов пригоняли новые, используя территорию каменных пони в качестве отстойника для ненужных туч. Все были довольны. Даже Булат, который не до конца понимал, для чего это нужно. Он совсем не чувствовал, что скучает по солнцу, зато оттого, что звёздное небо остаётся чистым и ясным, его охватывала радость. А когда каждую ночь покидаешь кров, чтобы несколько часов от сна отдать взгляду в необъятную бесконечность вселенной, рано или поздно оказываешься замечен и пойман. — Мхм, — деликатно и узнаваемо кашлянула Марбл. Булат обернулся, от неожиданности прервав заклинание телекинеза. С короткой беззвучной вспышкой лопнувшего поля блокнот упал в траву, увлекая за собой обломок карандаша. Омега стояла в десятке метров, кутаясь в длинную ночную сорочку и слабо из-за этого краснея. — Марбл? — удивился единорог и поднял свои вещи обратно. — Что случилось, почему не спишь ты? И… наедине со мной находишься, глупышка, — добавил он едва слышно и только для себя и продолжил вслух: — Да, верно. Мне стоило по той жеоде догадаться, что ты, наверное, неравнодушна к ночи так же, как и я. Земная пони виновато поджала губы и указала на свои уши. — Ну, или всего лишь слышала, как я вставал и вышел, — частые кивки, от которых запрыгала и закачалась непривычно измятая чёлка. — Вот тьма, я осторожным быть всегда стремлюсь. Прости, что разбудил. Всё хорошо, иди в постель, не то замёрзнешь. Марбл красноречиво запахнула сорочку на груди потуже и приблизилась, кивнув на альфу. — А, я? Не знаю, почему и как, но я не мёрзну. Как будто бы иммунитет к морозу есть в моих костях. А, — моргнул он после второго кивка, медленного, вдумчивого и исправляющего. — Ты про мой блокнот. Да, пополняю записи исправно. Желаешь посмотреть? Омега снова закивала и уселась рядом. Но не так рядом, чтобы можно было ощутить живое тепло её тела сквозь тонкую сорочку, а так, чтобы не забывать, к какой конфессии она относится — за несколько дюймов от него. Если бы кто-то сейчас прошёл мимо, не приглядываясь, подумал бы, что они вообще не знакомы и не вместе. Булат левитировал к ней раскрытые страницы: — Вот. Это, наверное, наивно прозвучит и недалёко, но я люблю здесь карты неба рисовать. Вот здесь — созвездие Грифона, здесь — Собаки… Они относятся к галактике одной. А если взгляд ты обратишь к восточной доле неба, — он использовал карандаш как указку и соединил невидимым контуром россыпь звёзд, — увидишь там созвездие сложнее них: Дракон. Земнопони поочерёдно сгибалась над блокнотом и тянулась носом к небу, хмурилась и надувала губы, пытаясь разобраться и соотнести то, что единорог говорил, с тем, что видели её глаза. — Мхм? — пожала она плечами, качая головой. — Ах, я предупреждал ведь: глупо, — неловко почесал затылок альфа. — Мне действие сие покой приносит безотказный — вот вся причина, для чего я ночи отдаю на растерзание луне. Он помолчал, посмотрев, собственно, на ночное светило. Не глядя, с шорохом пролистал записи назад. — Ты знаешь, — осторожно перешёл он на современный диалект, — я был прав. Сколько бы созвездий я ни записывал, я замечаю их только потому, что они приближаются к луне.

***

Булат снял тугую шлею из верёвки, болезненно поморщился на втёршиеся в её волокна белые шерстинки и растёр копытом вдавленные полосы на груди. Его знания о драгоценных камнях были бесполезны до их созревания, и, пока это не произошло, Игнеус поручил работать тягловым быком. Как это часто бывает, альфа инстинктивно понял, как именно надо распределять силу и насколько плавно её прикладывать, чтобы не надорвать мышцы, передвигая и переворачивая огромные валуны весом порой под тонну, но свою шерсть он никакими физическими премудростями защитить не мог. Каменная диета полностью выбелила живот и грудь от паха до подбородка и внутренние стороны ног. Теперь после каждого рабочего дня, снимая самодельную сбрую, Булат с неодобрением рассматривал, как мех остаётся на ней, напоминая о себе затем тонкими бороздами небольших проплешин на его теле. Озабоченный вытирающимися шерстинками и целиком сосредоточенный на них, он не замечал, как из-под белых волосков вытряхиваются и планируют на землю крошечные, похожие на обыкновенную пыль осколки чёрных кристаллов. На самом деле потеря шерстяного покрова была не такой уж большой проблемой в сравнении со странными недокошмарами-переснами, атаковавшими его голову через ночь, но в данный момент альфа беспокоился именно о сущих пустяках. — Можно мне какую-нибудь одежду? — капризно попросил он, пытаясь копытами взбить примятую шерсть так, чтобы её утрамбованность не бросалась в глаза. — Не думаю, что хорошо появляться так перед епископом. — Ты получаешь право носить одежду только после того, как вступишь в брак, — буркнула Лаймстоун, раздражённая тем, что приходится разжёвывать чужеземцу такие ясельные истины. — Ну или если ты бета и закончил обучение. А бороду можешь начать отращивать только после рождения первенца. Короче, мы и так нарушаем правила, таща тебя на проповедь. — Считайте это бесплатным первым уроком для привлечения новой аудитории, если вам так будет спокойнее, — закатил глаза Булат, — а мне нужно с ним поговорить. И, кстати, разве не важно произвести хорошее первое впечатление? — Каменные пони, в особенности земные, в особенности альфы, не обращают внимания на такую херню, — огрызнулась в ответ Лаймстоун, к чему-то гордо приосанившись, и передразнила: — Если тебе так будет спокойнее, считай свои залысины в глазах епископа знаками того, что ты работящий, трудолюбивый и смиренный жеребец. С таким он заговорит охотнее, чем с напудренным париком. — Я не прошу парик — всего лишь какую-нибудь жилетку, это даже не… — Заткнись и идём, кисейная омежечка. У каменных пони не оказалось ни храмов, ни церквей, ни хотя бы площадей для их собраний. Исповеди предстояло пройти прямо в доме епископа, и даже тот ничем не отличался от дома семьи Пай, а значит — от дома любой другой здешней семьи. Голые каменные стены (максимум — фахверковые, с добротными деревянными вставками и светлой штукатуркой, но это отличие было вариантом нормы, а не признаком достатка), двускатные крыши, спрятанные под солому или черепицу, примитивного вида очаг в роли центра дома, грубая массивная мебель в нехитрых помещениях кухни, холла и кладовой (часто — из некрашеного и даже неструганного дерева), угрюмая лестница на второй этаж и стыдливо прячущиеся на её сумрачной вершине личные комнаты хозяев и их домочадцев. В доме епископа царил привычный пасмурный полумрак, ничуть не оживляемый набившимся народом — все пони от единорогов до земных и от мала до велика были или серые, как небо, или песочно-бурые, как земля, с одинаково равнодушными взглядами и как на подбор плотно сжатыми в строгие линии губами. Чопорность через их беззвучное ровное дыхание наполняла стылый воздух неуютной, непривычно-тяжёлой тоской и скукой. Внешне Булат ничем не выделялся бы среди них (даже красное мерцание рога, несущего телекинезом блокнот, не спасало), если бы не наклонился к Лаймстоун и не спросил шёпотом: — А у вас тут всегда так весело или у кого-то день рождения? Альфа в ответ от души саданула ногой по его копыту, карательно шагнув вбок, но при этом её губы аж сморщились от чрезмерного сжатия, чтобы не выпустить хохот, а брови на мгновение вздёрнулись вверх. Марбл, идущая рядом с мамой за их спинами, отвела взгляд, чтобы не выдать собственной вспышки веселья. В зубах она держала свёрток с угощением — мелкими камушками в солёной посыпке. Каждая семья в этот вечер принесла от себя какое-то блюдо. Такой банкет не уместился бы ни на одном столе — поэтому все ставили котелки, тарелки и узелки на скатерти, внахлёст расстеленные прямо на булыжном полу. Булат рассматривал специфическую кухню без особого энтузиазма, поскольку до сих пор ел любую сомнительную стряпню только чтобы не отбросить копыта от голода и до сих пор удовольствия от неё не получал, но про себя отметил, что это всё в целом — неплохая идея для дружеской или семейной вечеринки, если заменить галечную похлёбку на томатный супчик, дроблёные солёные камни — на фисташки или арахис, а… Живот некультурно забурчал, и Булат смущённо поджал одну из задних ног. Игнеус неодобрительно повёл ухом, но всё же проявил снисходительность: — Лишь после проповеди сможешь утолить свой глад. Епископ Сиашелл начать уж должен скоро. — Смогу ль я с ним поговорить? — так же тихо спросил единорог. Он приучился разговаривать с сёстрами на, как говорила Лаймстоун, современном диалекте, однако с их родителями легко переключался на высокопарный устаревший стиль. Отчего-то второй ему казался правильнее и… роднее. — Я мыслю, он и сам не прочь о здравии твоём осведомиться. Умолкнем же, ведь он уже идёт. Альфа вскинул голову на звук размеренных шагов с лестницы. Епископ Сиашелл оказался белоснежным пожилым единорогом-бетой с белыми же глазами. Булат даже в амнезии был уверен, что никогда не встречал никого настолько белого. И тем более — не встречал белой радужной оболочки глаз, выделявшейся на фоне желтоватых от старости склер и контрастно-чёрных зрачков. Эта исключительная, жуткая, призрачная белизна едва ли не пугала своей неестественностью, и догадки вагонами товарного состава помчались сквозь пытливый разум: альбинос? Глубокий старец? Или же просто настолько огромный любитель каменной кухни, что отбеливающая сила минералов не ограничилась тонкой и нежной шерстью на самых уязвимых частях тела? Что, если и его внутренние органы тоже припорошились солью, осевшей на них с обильного каменного рациона? Может, и в старых загрубевших жилах течёт уже не кровь, а молоко? Булат поморщился и до боли прикусил нижнюю губу. Дискордовы сны. Дискордов тиран в кровавом плаще. Одно дело — когда он в них превращается в того, кого там видит, и совсем другое — когда тот пробирается в реальность и пытается занять место его самого. Размышления о природе теневого короля и номинальных границах между ними заняли всю проповедь Сиашелла. Булат пытался из вежливости сосредоточиться на его словах, но они проходили через его уши, ни единой мыслью не оседая в мозгах: что-то настолько предсказуемое, лубочно-стоическое, свободно выводящееся из простого наблюдения за повседневной жизнью одной семьи, что даже он сам, чужак в этих землях, мог так же сесть перед собравшимися и воспроизвести похожий монолог без критичного ущерба для смысла. Пребывание на собрании среди внимательно, искренне и благоговейно слушающих каменных пони для Булата свелось к лишнему свободному времени на его собственные думы. И снова они вернулись к содержимому блокнота — зарисовкам лун и полумесяцев, к текстам, которые не может прочитать никто, кроме него, и пересказам безумных снов, из любой кровавой резни, пыла сражения и колдовской порчи выходящих к загадочной темношкурой омеге на фоне полнолуния. Альфа неосознанно прижал его теснее к своей груди и через десятки страниц почувствовал, как бьётся сердце. «Скоро, — твёрдо подумал он, — скоро я покажу всё — и, возможно, если епископ так же образован, как уверена Лаймстоун, что-нибудь прояснится». Проповедь закончилась, и каменные пони начали степенно подходить к Сиашеллу, чтобы перемолвиться с ним парой слов, задать вопрос или шёпотом спросить совета. Булат чувствовал, что должен пропустить всех, прежде чем подходить самому. Терпеливо ожидая последнего просителя, он наблюдал за всеми остальными, и никто не привлекал его внимание так, как молодые альфы и омеги, только вышедшие из подросткового возраста. Приближаясь к епископу, они опускали головы особенно низко, но смотрели при этом наиболее открыто и обнадёженно, а их голос становился настолько тихим, что, наверное, даже находящемуся к ним вплотную епископу было сложно расслышать слова из-за возраста. И лишь единицы из этих юнцов не краснели, не зажимали хвосты между задних ног и не мялись в стороне, собираясь с силами, прежде чем обратиться. — О чём они просят? — глупо спросил Булат, подозревая, что Лаймстоун не умеет читать мысли или хотя бы по губам, но, к его удивлению, альфа спокойно и чуть пренебрежительно, однако не по отношению к нему, ответила: — Просят право пройти к Сводному камню в ноябре. — Что? — не понял единорог, и земная пони привычно вздохнула. — Когда молодому альфе нравится омега, он идёт не к нему, а к епископу, называет имя зазнобы и просит благословения на визит к Сводному камню. Омега, в свою очередь, говорит епископу о том, кто ему нравится из сверстников, и тоже просит благословения. Дальше епископ идёт к их родителям и всё это пересказывает. Если какая-нибудь симпатия взаимна, и родители одобряют жениха или невесту — они дают своему отпрыску благословение на брак. В ноябре вся молодёжь стягивается к Сводному камню, разбивается на пары согласно тому, как договорились между собой их родители, и спрашивают мнение Сводного камня. Если он говорит молодым быть вместе — в декабре играют свадьбу, если молчит — пару переформировывают. — В смысле — говорит? — Я бы тебе объяснила, — протянула Лаймстоун, превосходительно хмыкая, — но тебе это всё равно не пригодится, если ты не собираешься становиться каменным пони. — А если бы я собирался? — Тогда это всё равно сложно объяснить. Это надо увидеть. — Говорящий камень? — усомнился Булат. — Ну не так же буквально, — укоризненно наклонила голову Лаймстоун, и одно её ухо завалилось на другое, сложившись домиком. Единорог этого раньше не замечал; для задиристой натуры альфы такое смотрелось слишком уж мило. — Ты просто чувствуешь, одобряет камень твой выбор, или не чувствуешь ничего. — Это я и хотел узнать, — дружески толкнул её плечом Булат. — А как мне отличить то, что чувствует камень, от того, что я сам чувствую к омеге? — Когда ты с омегой подходишь к камню, вам лет по семнадцать-двадцать, вы максимум держались за копыта, на вас смотрит вся община, все, кому вы не можете ответить взаимностью, в отдельных случаях — те, с кем вы как раз и хотели бы стоять перед камнем. Короче, вы по-любому нервничаете и трясётесь. А в чувствах Сводного камня никаких сомнений не бывает. — В чувствах. Камня. — Даже не знаю, зачем я тебе это рассказываю! — обиделась Лаймстоун, так бурно отпихнув посмеивающегося единорога от себя, что на них неодобрительно обратили внимание несколько прихожан. — Не будь ты моим другом, я бы тебе за такие приколы морду набила! — Ладно, извини, мой сарказм сильнее моего чувства такта, — примирительно потрепал её по холке Булат. — Это как твоя агрессия, только моя саркастичность, — поняв и безмолвно простив, земнопони снова повернулась и охотно посмотрела ему в глаза. — А почему, имея за плечами период румспринги, вы с омегой «максимум держались за копыта»? — Ну, — кашлянула Лаймстоун, густо покраснев, но сделав вид, что этого не произошло. — Вседозволенность вседозволенностью, но вы никуда не денетесь от своего воспитания. Пони суеты, получив свой статус румспринги, тут же бросились бы во все тяжкие, потому что, в принципе, не заметили бы разницы — перед ними и так всю жизнь почти не стояло никаких ограничений. А когда ты живёшь по правилам и внезапно получаешь от них свободу, это больше выбивает из колеи и пугает, чем вдохновляет. Мы, конечно, уходим в города и пробуем там всякое… но если и пробуем, то скорее с городскими, которые к такому привыкли. А между собой остаёмся прежними скромными и сдержанными каменными пони. Они помолчали несколько минут. Оба, и они были не единственными такими альфами, смотрели на стайку каменных омег, шушукающихся и хихикающих в стороне от всех. Марбл среди них не было видно, но её присутствие успокаивающе ощущалось где-то неподалёку. Среди мягкого гула тихих разговоров, поскрипывающего ласкового голоса епископа и хруста поедаемых камней единственным звуком между Булатом и Лаймстоун было частое нервическое постукивание копытом последней. — Лайм. — Что? — Тебе ведь тридцать пять, да? — Угу. И чё? — Где твоя омега? Выпад земной пони был молниеносным, как уязвлённо-кровожадный блеск в глазах: — А твоя? Тебе на вид не меньше, а то и больше. Булат уставился на последнего желающего поговорить с епископом, уже дарящего тому прощальную улыбку благодарности, и неторопливо провёл копытом по тронутой ржавчиной пружинке на блокноте: — Кто знает — может, сейчас и выясним. Отпустив каменного омегу, Сиашелл посмотрел прямо на Булата, словно всё это время знал о его ожидании. Единорог с приветливой улыбкой поманил альфу копытом и пошёл в широкую арку, через которую был виден только такой же, как в холле со скатертями и собравшимися, кусочек булыжного пола. Не теряя ни секунды, он поспешил присоединиться. Широкая арка скрывала неожиданно тесную библиотеку. Она была обставлена так, словно должна быть укромным, интимным уголком для самых секретных бесед, но стоило чуть отклониться на старом диванчике — и все каменные пони в холле оказывались как на копыте, а через огромный проход беспрепятственно долетали звуких их шагов и бормотания. — Рад видеть в добром здравии тебя, пришелец, — Сиашелла, сидящего на таком же диванчике напротив Булата, это ничуть не смущало. Он даже ухом не шевелил в сторону не спешащих разбредаться прихожан. Истинный невозмутимый бета. Но, справедливости ради, и в их сторону никто не смотрел и краем глаза. — Ты был совсем уж плох, когда тебя я видел в прошлый раз. — Как видите, светлейший, я окреп и годен в бой и труд, — не в силах отделаться от смущения, единорог в который раз провёл свободным копытом по вдавленным полоскам на груди и одном из плеч. Другое было занято, прижимая блокнот к обивке дивана. — Мне старшая из дочерей Рок Пая совет дала к Вам обратиться. — Я слушаю тебя, мой сын, ибо лишь для того я здесь, — развёл передними ногами епископ так, словно приглашал его в объятья. Булат взял блокнот обоими копытами и коротко сжал его по бокам, будто сомневаясь, прежде чем выдохнул, опустил голову и протянул единорогу. Белый — о тьма, и тут белый — телекинез проворно обхватил скреплённые пружиной страницы и понёс к епископу под объяснение альфы: — С тех пор, как я пришёл в себя, мне не дают покоя сновиденья. Я вижу там себя, но не могу никак я тем быть, кто мне снится. Завоеватель он, жестокий маг, убийца и тиран, но даже это меркнет перед тем, что… — Что? — блокнот парил перед пушистой грудью беты. Тот, облегчение, не собирался открывать его, пока не дослушает рассказ. — Всё меркнет пред омегой, — голос Булата стал тише и мягче, а веки сомкнулись сами собой, когда он воскрешал в памяти любимый силуэт, — что приходит лишь для того, казалось бы, чтобы меня от наваждения кровавого спасти. Вид боли мучает меня. Убийства мне претят. И не хочу я рушить даже дом — не то, что целый град, как делает жестокий мой двойник. Едва теряю веру я, что это прекратится, едва впадаю в ужас, что в том сне я навсегда… она приходит, мрак и копоть своим светом разгоняя. Лица её не вижу — вижу только силуэт, всегда на лунном фоне, и иногда мне кажется, что не луна то даже — то её душа, душа, которая мою спасёт, излечит, выведет из тьмы. Я чувствую свободу, скончание для зла, душившего меня весь тот проклятый сон! Но только соберусь её настигнуть — исчезает… и просыпаться настаёт момент, и снова день, и день этот так тускл, бессмыслен без неё… Как будто… только ночью, с нею, становлюсь собой я, пусть даже и ценой всех тех убийств. Булат распахнул глаза, ошарашенно забегав ими по епископу, словно пытался увидеть вместо него зеркало со своим отражением. Последние слова родились спонтанно, сами собой, и у альфы всё заныло в груди оттого, насколько правильнее, точнее и нужнее они оказались, чем то, что он изначально репетировал и сказал. — Одна из ипостасей сна — реальность, — серьёзно сказал Сиашелл. — Быть может, вспоминаешь ты утраченную жизнь свою — жену иль мужа… — О том я догадался бы и сам, — потёр виски Булат. — Простите, что перебиваю. Я к Вам пришёл не только для того, чтоб душу прояснить. — Тогда я слушаю тебя ещё внимательней, чем прежде. — Лаймстоун открыла мне, что я все записи веду на неизвестном языке. — Взглянуть позволишь? — остановил копыто над блокнотом Сиашелл. — Конечно же, прошу Вас. Едва взглянув на первую после зарисовок лунных пятен страницу, епископ утратил свой классический старческо-мудрый вид и распахнул бесцветные глаза. — Что? — заёрзал на месте Булат. — Что Вы узнали там? Сиашелл мучительно молчал, переводя взгляд с записей на лицо единорога. На его рог. Медленно закрыв блокнот, он толкнул его копытом от себя — и тот плавно пролетел в телекинезе до диванчика альфы, где и приземлился безо всякого шороха. — Скажи мне, — терпеливо произнёс бета, сосредоточенно соединив копыта перед губами, — у тебя же изначально не было всех этих пятен белых? — Вы правы, не было. Но пятна здесь при чём? — И сны тебе толкуют, — непреклонно продолжал епископ, — что есть «другой», но тоже ты, который покоряет страны и народы? — Верно, епископ. — Ну что же, — через силу улыбнулся Сиашелл. — Хоть ты и не похож на пони суеты той же манерой разговора, но явно с ними тесно был знаком. Быть может, в племени твоём Порядок заведён не столь суровый, раз альфам позволяют университет — а где ещё, если не там, ты мог кристальное письмо так мастерски познать и заучить? — Кристальное письмо? — вопросительно повторил Булат и, закряхтев, судорожно сжал виски ещё сильнее. Нечёткие, но яркие фрагменты замерцали перед глазами, как калейдоскоп; дыхание сбилось. — Аргх… хм… хах, — кое-как отдышался он, неуверенно улыбнувшись и опустив копыта на диван. — Не знаю, почему, но чуется мне привкус кукурузы. — Кристальной тоже, не иначе, да, мой сын? — мрачно уточнил Сиашелл и запоздало взял себя в копыта. — Послушай, как тебя зовут? — Булатом я решил назваться. — Булат, — по слогам повторил бета. — Послушай же, Булат, и слушай хорошо: любой из снов — переработка в небылицу и абсурд того, что было в самом деле. Гротеск то или нет, но то, что тебе снится по ночам, имело место быть в твоей реальной прошлой жизни. Забудь о том, не поддавайся мраку. Ты — чистый лист отныне и вовек. Уж нет значенья и резона в том, кем был ты до нехметов: твоя забота — снова им не стать. — Вы считаете, — медленно произнёс альфа, — что был плохим я пони, которому и не рождаться б лучше никогда? Белые глаза Сиашелла мерцали от жалости, пока он смотрел на Булата. Наконец он мягко, успокаивающе улыбнулся. — Уж этого никак мне не узнать — увы иль слава Богу. Но разве важно прошлое, коль путь к нему закрыт? Открой грядущее, трудись, его достойным делай — и сны уйдут, как отработанная пыль.

***

Тени, кошмары, кристаллы, лестницы, вечные льды и сердца — сначала пылающие, а затем гаснущие в холодных тяжёлых оковах, не пускающих их владельцев на солнечный свет. Воспоминания обретали конкретность и сюжетность, из них уходила образная иносказательность, и становилось понятно, что львиная доля показанного подсознанием ранее — это не более, чем легенды, которыми обросла реальная история; чьё-то раздутое самомнение; гиперболизированные ложные воспоминания. Но даже так… тот, кто пробирался сквозь лабиринты мозга, всё ещё пугал и отвращал. Лишь родственная частица внутри него вынуждала терпеть его присутствие, но и та виделась будто бы украденной. Видения ничуть не тускнели — напротив, становились ярче, чётче, последовательнее и до дрожи реалистичнее, но ценность их стаивала, как свечной воск в настенных фонарях. Две диаметрально противоположных жизни сталкивались на рубиконе сна и бодрствования. Одна вечно куда-то бежала, другая — стояла на месте; в одной плечи обнимала роскошная ткань, достойная императора, в другой — вытирала нищенская самодельная шлея, позволявшая выполнять глупую и тяжёлую работу; одна давала вершить судьбы, решать, кому жить и умирать, и брать любую омегу, какая понравится, другая — не несла в себе права сесть за один стол со всеми, заставляла принимать любые повинности и избегать даже встречаться взглядами с кем-то кроме альф. По пробуждению долго нельзя было унять волнение, постреливающее гневом, от этого диссонанса. Порой из снов вырывала невесть откуда взявшаяся ониксовая крошка, что впивалась в бока и спину, и приходилось усиленно сбивать её с жёсткой старой простыни, как намёрзший лёд. И над всем этим, на уровне неизменно яркой белоснежной луны, парила омега. Впервые стало заметно, что она крылата, и этот факт с неконтролируемой нежностью выцарапался в мысленном коротком списке всего, что о ней было известно, всего, что узнавалось неким смутным, вживлённым в подкорку чутьём. Как бы тот ни пытался страхом, отвращением и одиночеством избавиться от не своих воспоминаний — она, именно она якорила их. И чувствовалось, что для неё это было точно таким же якорем. Что не случайно она освещает своим присутствием каждый сон, что возвращается раз за разом, причём возвращается сама. Откуда-то извне. Она не создана мозгом точно так же, как не были придуманы видения о короне, цепях и диковинной, но прекрасной кристальной треноге, служащей основанием и убежищем чему-то ещё более чарующему и важному. Жили подозрения, сопряжённые с благоговением и благодарностью, что навещающая воспалённый, множащийся на разные «я» разум омега — единственное и последнее, что удерживает его от окончательного расползания.

***

До проповеди Булат не задумывался об устройстве общества каменных пони. Хотя бы потому, что оно в его глазах ограничивалось одной семьёй с понятной, прозрачной иерархией — да и та, как он пару раз заставал, порядочно рассеивалась и упразднялась, если Игнеус, Клауди и их дочери не видели его поблизости. Словно они всего лишь соблюдали приличия перед гостем-чужаком, а не блюли такой строгий официоз постоянно. Он, конечно, никуда не девался, но из-за стены Булат слышал, что жена перестаёт спрашивать у мужа разрешения на то, чтобы заговорить, и позволяет себе ворчать на него по бытовым вопросам, а тот не указывает ей на её место, а слегка сердито, но всё же оправдывается. Впрочем, альфа удивлялся уже этому. Он ещё не вспомнил, кто сам такой и откуда, но был уверен, что в его родных местах у омег даже наедине с мужьями и жёнами, в кругу семьи было ещё меньше прав, чем использовала Клауди Кварц. В связи с этим единорог едва ли не до впадания в ярость злился на положение Марбл Пай. Она была милой, застенчивой омегой, которой не повезло родиться или стать немой — и больше за ней не числилось ни единого греха. Но её подвергали остракизму под стать физической или психологической неспособности заговорить, и после проповеди Булат не мог не заметить, насколько это ранит: не просто не иметь возможности ввязаться в омежьи разговоры, но и жить в запрете на то, чтобы вообще приближаться к «порядочным» и «нормальным» сверстницам. — Вы же понимаете, что, возможно, немота Марбл лечится? — спросил Булат у Лаймстоун за работой, когда они обходили северное поле и специальной металлической палкой простукивали камни, по звуку определяя зрелость самоцветов внутри. — Ну, возможно, — промычала земная пони сквозь этот самый инструмент, ударила пару раз по ближайшему булыжнику и чутко дёрнула правым ухом на раздавшийся мелодичный гул. — И что? — Почему вы не показали её лекарю? — А она разве сломала себе что-то? — Ну, разве что жизнь, но это, конечно, сущие пустяки. — По сущим пустякам мы во внешний мир не выходим, — как ни в чём не бывало упрямо пояснила Лаймстоун. — Да, она не разговаривает… — И, возможно, всю жизнь проведёт в одиночестве, — саркастично-успокаивающим тоном вставил альфа. — …но она в целом чувствует себя совершенно нормально, по-своему радуется жизни, никому не причиняет вреда и занимается любимым делом. Разбазаривать деньги общины на это не стоит. — А в каких случаях стоит? — Если что-нибудь сломал, если стало плохо с сердцем, если не можешь дышать… — перечислила Лаймстоун и очертила глазами круг, обобщая сказанное. — Всё, с чем мы не можем справиться своими силами и что требует вмешательства специалиста. Каждая семья вносит свою лепту на такие случаи, потому что у нас самих врачи были пару раз за всю историю жизни на этих землях, и они должны быть по-настоящему критическими, чтобы запустить копыто в общую казну. — Допустим, — скептически согласился Булат. — Ну, а ваши личные сбережения? Или твоим родителям наплевать, что чувствует их младшая дочь каждый день своей жизни? — Не знаю, заметил ли ты, но мы — каменные пони. Мы даже при вступлении в брак о чувствах не очень сильно задумываемся, а ты о такой херне толкуешь. Ещё спросил бы, интересуется ли вдова мнением своих жеребят от покойной жены, жениться ли ей снова. — Ясное дело, что нет, — фыркнул Булат, и, как ни странно, Лаймстоун посмотрела на него с удивлением. — Но вы говорите о пони, которую знали всю жизнь, которую любите и чью историю наблюдали своими глазами. Разве она не заслужила помощи? — Чего ты к ней прицепился, как будто в жёны брать намылился? — безразлично спросила альфа и саданула по очередному камню так, что он чуть не раскололся, а металлическая палка завибрировала в воздухе. — Я не к ней прицепился, а к тебе, потому что она уже явно со всем смирилась, а ты ещё умеешь барахтаться. — Она со всем смирилась! — на повышенных тонах повторила земнопони. — Ты возомнил себя спасителем и врачевателем душ? Она привыкла так жить! Да ей переучиваться на другое будет тяжелее, чем просто продолжать! — Что продолжать? Каждый раз чувствовать обвинение каждой собаки в том, чего она не совершала? Ты сама говорила, что она носу из дому не казала в период румспринги! С кем она могла спутаться, вот с этой палкой? — Булат негодующе потряс инструментом в воздухе с помощью магии и, словно вспомнив, зачем он здесь, проколотил сразу три ближайших отложения. — К тому же, в чём её талант — в переворачивании камней? В штуке, от которой в принципе зависит, получите вы что-то на продажу или нет? Разве не удобнее будет, если она начнёт изъясняться словами, а не жестами, чтобы стать лучшей работницей с самыми чёткими указаниями и высокой выработкой? Лаймстоун со злостью выплюнула палку, повернулась к разошедшемуся единорогу и огрызнулась: — Слушай, для любого из нас вся твоя речь — пустой звук. Даже стук от камней слушать полезнее, чем тебя. Мы не привыкли сопротивляться, хорошо? Ты можешь подойти к любому из нас, плюнуть в лицо, лягнуть в грудь — и мы не скажем тебе ни слова, да ещё и помолимся потом за спасение твоей души. — Уж ты-то — первее всех. — Заткнись, лягать! Я вижу, как ты заполняешь свой блокнот как можно красивее, упражняешься в магии, суёшь всюду свой нос и везде стараешься ухватить для себя как можно больше, как смотришь на своё отражение и явно любуешься тем, что больше не такой заморыш, каким к нам попал, а подкачался и стал похож на альфу, и всё свободное время уделяешь каким-то своим исследованиям — скоро все счёты сотрёшь, седлать твою мать! И это всё не похоже на каменных пони настолько, насколько возможно. Вы, пони суеты, гордитесь своей индивидуальностью, стремитесь выделиться и заявить о себе, как о не таких, как все. У вас показатель успеха — превзойти толпу и самому стать для неё ориентиром. Для нас же важнее всего — не выделяться, быть одним из камней в большой, надёжной и крепкой стене, занимать своё место и чётко знать, в чём оно состоит и чего от нас ждёт каждый из наших соседей. И больше всего мы не любим, когда установленный порядок вещей терпит изменения. Марбл немая. К этому все привыкли. К этому привыкла она. Нам не нужно ничего другого. — Да как так? — Булат даже схватился за голову. — Разве вы не хотите жить лучше? Ладно, Дискорд с ними, с «вами». Ты, Лаймстоун! Ты же понимаешь, что к чему! Ты ворчала на то, что фермой можно было бы управлять лучше, что разговаривать можно удобнее, что ни к чему отказываться от продвинутых технологий, что большая часть вашей повседневности вообще не имеет смысла, что совершенно необязательно так усложнять себе жизнь и страдать! Ты — настоящая альфа, у тебя в крови движение и драйв, ты знаешь, как сделать лучше, и хотела бы ровно так и делать, тебе интересен прогресс и изменения, ты, несмотря на то, что бешеная, как горностай, хорошо соображаешь в рамках того, в чём разбираешься! Ты же должна понимать, что я тоже говорю правильные вещи! — Да, но при этом ты говоришь про Марбл, которая — полная противоположность всему этому! — ожесточённо клацнула зубами перед его оскалом Лаймстоун, парируя вызов. — Плевать мне на то, что я — настоящая альфа, если я не позволю тем, кого люблю, быть настоящими каменными пони рядом со мной! Оба на несколько секунд замолчали, шумно переводя дыхание. Осенний ветер свистел вокруг них, колыша распущенные гривы. — Все здесь, — тихо и удручённо продолжила земнопони, — ровно те, кем хотят быть. Каждый из них сделал свой выбор в шестнадцать лет. Они не жалеют об этом, а если бы хотели что-то изменить — выбрали бы тогда совершенно другое. — Но это, — так же ослабленно прошелестел Булат, — совершенно против природы для тебя. Всё, что ты делаешь здесь — притворяешься, сдерживаешь себя и злишься. Лаймстоун ответила не сразу. А затем вдруг вымученно улыбнулась. — Ну и намного ли я стану счастливее, если пойду по зову природы, отколюсь от своей семьи, расстрою всех, кого люблю, и покажу им, насколько хочу всё здесь разрушить? Она отвернулась от него и вернулась к работе. — О, вот этот, похоже, совсем зрелый, — после первого же удара довольно сообщила она и без предупреждения врезалась в проверенный камень лбом. Булат вздёрнул брови до боли в нижних веках, но трещинами пошла невзрачная серая порода, а не буйная серая голова. Осыпавшись, она открыла парочку средних изумрудов. Лаймстоун хвостом смахнула с них пыль и самодовольно посмотрела на друга. Тот хмыкнул, мол, «ничего особенного», но голос предательски дал петуха, лишний раз порадовав земную пони и заставив её захихикать. — Ой, да ерунда, — нарочито небрежно заявил Булат в альфьем упрямстве. — Я тоже так могу. — Давай-давай, — залихватски оперлась локтем на уцелевшую стенку камня Лаймстоун. — Я тебе потом даже рог помогу обратно собрать. Пряча сомнения за позёрской разминкой шеи с характерным приятным хрустом, единорог взмолился всем загадочным тёмным богам, чтобы его шалость удалась. Он замахнулся головой на доходящий ему до груди камень, лихорадочно делая в уме подсчёты, и фаталистически обрушился на него рогом. Единственная трещина брызнула сверху вниз — и камень эффектно распался на неровные половины. Булат обернулся совершенно невредимым, даже не пытаясь спрятать победоносную улыбку — её ещё из-за спины было видно, а уж от потрясённого лица Лаймстоун та вообще устремилась краями за пределы видимой вселенной. — Не считово! — завопила альфа, бросившись вперёд и вся нахохлившись. — Чего это — не считово? — по-жеребячьи передразнил её Булат, в восторге от самого себя. — Ты магией шендорахнул! Думаешь, я совсем дурочка, что ли?! — У тебя земная магия, у меня — единорожья, всё честно, всё считово! — Не считово! — Считово! — Не считово! — Считово! — Ладно, умник, считово, — внезапно вернула себе самоуверенный вид Лаймстоун, отпрянув от его рогатого лба и перестав бодаться. — Только вот ты разбил камень с по меньшей мере килограммом недозрелых драгоценностей, которые теперь никаким чудом не дозреют. Булат, оторопев, нехотя перевёл взгляд вниз, на бесполезные тусклые стекляшки с непривычным, неестественным затемнением. — Вот чёрт, — разом сник он. — Добро пожаловать в рабство, — дружески похлопала его по спине Лаймстоун.

***

Тот, другой, больше не сражался. Города не падали под его копыта, прах от сжигаемых им заживо изнутри не взвивался к небу безжизненным, зыбким торнадо. Пластинчатые доспехи стеснили грудь, алебарда опустилась, а острые стрелы страха обернулись против него и направились к горлу. Омега стояла на расстоянии удара от него. Её лица не было видно. Сон показывался прямо из-за её затылка, будто прятался у неё на спине, и с такого расстояния она вновь была лишь плоским силуэтом — разве что с нового ракурса. — Я не воюю с тобой, — тиран впервые издал что-то, кроме рыка и рёва в пылу сражения. Его глубокий голос имел много общего с голосом самого тела, но обладал не в пример большей проникновенной, волнующей силой, способной сладко сжать даже сердце альфы. — И я не сражаюсь за тебя. Алебарда упала между ними совсем — по логике сна с таким приглушённым звоном, будто падала на сотню метров вдалеке. Колени короля зла подкосились так резко и неожиданно, что показалось поначалу, будто тот рухнет следом — но он лишь физически не выдерживал тяжесть своего вопроса, вырвавшегося из глотки умоляющим свистом: — Но как мне тебя победить? Как уничтожить всю его нежность и боль? Как научиться наносить тебе удары и повергать тебя к своим копытам до того, как я сам паду к твоим? Фиолетовое пламя улетучивалось и погасло с уголков его глаз, оставаясь на веках лишь слезами, льющимися по закопчённым щекам. — Как справиться? — шептал тот. — Как мне выдержать, отмолить? Я не сражаюсь за тебя, — повторил он, и тело пробила дрожь, — но я хочу за тебя сгореть. Я проиграл тебе. И он так сильно любит тебя, что это его победа. Булат распахнул глаза. Тысячи копий из чёрного оникса смотрели на него в седой темноте с потолка, топорщились ведьминскими кольцами со стен, пиками в дне охотничьей ямы ждали его копыт на полу, и лишь кровать, которую он занимал своим телом, не носила на себе звенящей, визгливой песни их тоски. Быстро истаивая, она всё равно звучала в темноте, как от стали слишком резко выхваченного из ножен клинка, пока Булат кубарем бросался к тумбе, спасал от острых кристальных пик свой блокнот и, не обращая внимания на царапины и проколы собственной шкуры, сквозь которую продолжали расти особенно упрямые тонкие драгоценные иглы, зарисовывал единственное, что успел увидеть. Прядь тёмной прекрасной гривы, искрящаяся, как звёзды, и взлетающая, словно эфир.

***

— Раз! Два! Вместе! — ритмично выкрикнул в очередной раз Игнеус из-за валуна, и по его команде Лаймстоун и Булат дружно налегли в упряжь, сдвигая обвязанный верёвками камень с места. Было слишком прохладно даже для октября, и запрет на ношение одежды безбрачным пони начинал попахивать маразмом. Переступая с ноги на ногу, Булат старался не стучать зубами под северо-западным ветром и сосредоточиться на том, как жгуче вгрызается в плечи верёвка при каждом плавном, раскачивающем рывке. Лаймстоун вела себя спокойнее. Сосредоточенно заложив уши назад, к звуку отцовского голоса, она смотрела в одну точку полуприкрытыми глазами и выглядела непривычно медитативно. Альфа всецело сосредоточилась на жестовых указаниях Марбл, под каким именно углом нужно переворачивать валун, чтобы затем вскрыть его, и задавала темп для работы единорога заодно. — Раз! Два! Вместе! — и Игнеус навалился на камень сзади, подталкивая его и помогая молодым альфам. — Раз! Два! Вместе! Неповоротливая громадина зависла в критической точке, он набросился на неё снова — и валун, будто издав ленивый, потревоженный стон, со скрежетом по промёрзшей земле перевалился на нужный бок. Лаймстоун едва успела убрать из-под него круп, однако её часть упряжи всё равно подмяло под чудовищный вес, опасно прибив к земле заднюю половину тела. Она, казалось, не заметила этого, издав едва слышный радостный клич и широко улыбнувшись бледному осеннему небу. Булат беззвучно, как Марбл, усмехнулся и телекинезом развязал сначала узлы на её шлее, а затем — на своей. — Теперь забраться можно на него и посмотреть, что там, внутри, созрело, — с тёплым взглядом на единорога сообщил Игнеус. Булат улыбнулся против воли. Большей благодарности от этого альфы ждать не приходилось. Земной пони удивительно сноровисто для своего возраста, подтягиваясь на верной кирке, взлез на вершину валуна и принялся простукивать, как если бы собирался разбить обыкновенное куриное яйцо за завтраком. — Лучше отойти, — шёпотом подсказала Лаймстоун, утягивая Булата за локоть подальше. — Неизвестно, куда брякнется половина этого чудовища. Полевой шпат, я чуть печёнки не надорвала! — Мхм, — приласкалась щекой к её шее сестра, и зрачки альфы на мгновение расширились. Булат успел заметить это, прежде чем земнопони усмехнулась и ласково растрепала Марбл макушку локтем — единственное, что не было выпачкано в пыли. От растревоженных волос мягко и тонко поплыл хрустальный аромат колокольчика. Нейтральный, успокаивающий запах — даже в смеси с неожиданными нотками хурмы и соли, лишённый сладости, простоватый, но очень приятный. Булат впервые чувствовал, чтобы Марбл чем-нибудь пахла, и это значило только скорое приближение её охоты. Единорог инстинктивно посмотрел на Марбл. Ответом ему был практически враждебный взгляд и удлинившиеся клыки под вздёрнувшейся верхней губой. Не испытав никакого сожаления или ущемления гордости, Булат вежливо отступил на шаг. Это отрезвило Лаймстоун: она смешалась, не зная, куда деть глаза, и в итоге напряжённо уставилась на то, как их отец раскалывает валун, будто в мире ничего не было интереснее. Гулкие ритмичные удары торопливо плыли над каменными полями до тех пор, пока Игнеус не приказал поберечься и не спрыгнул на землю, расталкивая треснутые половинки задними копытами. Все четверо, совершенно замерев, наблюдали за тем, как неуклюже и медленно раскрывается пополам то, что несколько минут назад было упрямой и неприподъёмной целиковой глыбой. Половины рухнули с приятным разухабистым грохотом, вздёрнув завесу пыли. Альфы и омега отвернулись с прикрытыми копытами лицами, чтобы не вдохнуть её слишком много и не закашляться, и ждали, пока она рассеется. Булат попытался ускорить процесс, размахивая отросшим вороным хвостом, но получилось не очень хорошо, и он быстро оставил нелепые попытки. — Итак, что даровал нам камень этот? — пытливо заглянул внутрь одной из половин Игнеус, и его круп внезапно рухнул на землю. — Отец? — забеспокоилась Лаймстоун, скачком преодолела почтительное расстояние до расколотого камня, заглянула внутрь и больше не двигалась. — Мхм? — тревожно затрясшись, Марбл смяла копытами свой хвост и начала его грызть, явно боясь заглянуть внутрь. Это пришлось сделать Булату. Из внутренних стен камня рос лес страшных длинных и острых чёрных кристаллов, сходясь пиками в полом центре. Они оставили от прекрасных разноцветных самоцветов бесполезную битую крошку, раскрошив их перемолов в своих неподвижных безжалостных тисках. У Булата всё похолодело внутри. — Мармария Блюбелла Пай! — возрастающим, как заводящаяся бензопила, рыком возопил Игнеус и резко обернулся к дочери со сверкающими от гнева и шока тёмно-жёлтыми глазами. — Что ты здесь напереворачивала?! Омега замерла в парализующем ужасе перед альфим гневом. Хвост по прядям выскальзывал из её оцепеневших копыт, пока пожилой земной жеребец громоподобно шагал к ней, разражаясь бранью: — Несносное, дрянное семя! Лучше б тебя я, безъязычную, спустил в овраг под окна! Как оплатить теперь нам дом?! Что предложить общине?! Что на размен нести к лесному племени и к пони пищевой цепи?! Надежд на этот камень сколько было! Неурожайный год! Порода вся пустая, бесполезная, как ты! С тебя одно просили, ты, убогая гусыня! Перевернуть сей камень ровно так, чтоб самоцветы он родил! А ты что натворила, курва?! — То не её вина, а только лишь моя! — отчаянно выкрикнул Булат и бросился ему наперерез; попытавшиеся удержать его копыта Лаймстоун схватили лишь пустоту. Игнеус едва не укусил единорога в плечо, разошедшийся в отчаянной, безудержной, обиженной ярости: — Не защищай её, юнец! Ты здесь чужой пововсе! Мне не нужны заступнички из альф, и ей — подавно! Коль подвела свою семью и племя — пусть ответит! Пускай ответит пони всем честны́м, чем им теперь всю зиму надлежит кормиться! — Да вы и так одни камни жрёте, уж в этом у вас недостатка нет! — не выдержал Булат. — И как она ответит-то?! — присоединилась к нему Лаймстоун, заставив отца на мгновение оторопеть от нежданной дерзости. — Она ж немая! — Ах, вот как оба вы запели! — захрипел Игнеус. — Здесь, в доме моём, бунт? Что дальше сотворить хотите? Добьёте старика, что правду говорит? — Я тоже истину глаголю и могу то доказать, — низко пророкотал Булат. Ответом ему был лишь пристальный, ненавидящий взгляд стареющих жёлтых глаз, который единорог воспринял как разрешение. Он выдохнул и поднял ближайший камень. Тот оказался полым внутри, похожим на ореховую скорлупку, и Булат, выдохнув снова, тщательно залил красной магией его шершавую внутренность. Альфа колдовал несколько минут, плетя из течения ауры структуру заклинания. Но, когда он открыл глаза — лишь бордовый дымок улетучился из каменной полости, не видоизменив её нисколько. Седые брови Игнеуса сошлись на переносице ещё туже. — Валун сей занял у меня всё время, что мы трудились здесь! — оправдываясь и заикаясь, выкрикнул Булат. — Я думал о своём за монотонной, механической работой, и думы эти были чёрными, подобно тем кристаллам! И лишь сейчас я вспомнил, как росли они и сквозь мои верёвки, и были тем, что рвало их за разом раз! Коли осмотрим их сейчас же, здесь, на месте, то тоже обнаружим… — Хватит мне! — рявкнул Игнеус. Трясясь от переживаний, он подавленно развернулся к дочерям и приючённому им альфе спиной. — Мармария Блюбелла Пай своё расскажет на суде, и к ней — не лезть. — Игнеус… — попытался снова Булат. — Прочь с глаз моих. Домой сегодня чтоб не смел соваться, ночуй в сарае, и разделишь долю с ней. Раз заступаться ты за эту мразь горазд — будь добр и наказание делить поро́вну. За мной, Лаймстоун. Альфа с жалостью посмотрела на сестру и друга и, прижав уши и постоянно оглядываясь, поплелась за отцом. Тот продолжал ругаться и причитать себе под нос, вне себя от расстройства и жалости к утраченным самоцветам. Булат снова заглянул в расколотый валун. Его некогда намётанный на самоцветы взгляд позволил определить по крупнейшим разноцветным осколкам, что каменный урожай планировался высшей пробы и был бы способен посрамить лучшие ювелирные дома. Но теперь всё, на что он годился — истолочь ещё мельче и продавать, как блёстки. Марбл никак не отмирала, дрожа со взглядом туда, где стоял её отец и кричал ей в лицо, что лучше бы ночью зачатия кончил в канаву, чем в свою жену. Из её немигающих глаз с суженными от ужаса, горя и стыда зрачками непрерывно капали слёзы. — Прости меня, — попросил Булат. — Пожалуйста, прости. Она не реагировала ни на слова, ни на осторожные подталкивающие и покачивающие прикосновения. Единорогу удалось поставить её на все четыре ноги — она так и осталась стоять, словно кукла. Булат смотрел на скорбную фигуру омеги, застывшую перед расколотым камнем, и не мог понять, что ему делать, как вывести её из этого состояния и как перестать испытывать странное, мучительное, раздирающее изнутри кошачьими когтями дежавю. Небо над ними угрожающе загрохотало. Булат посмотрел вверх и попросил: — Марбл, пожалуйста, пойдём. Я могу дать тебе время, если тебе нужно оправиться, но, кажется, собирается… — его тело пронзила крупная дрожь, — полить, — слёзы одна за другой покатились по лицу, — д-дождь?.. Альфа тронул свои вмиг отсыревшие щёки и удивлённо уставился на влагу, пропитавшую и копыта тоже. Его глотка сокращалась и клокотала в рыданиях, но он плакал лишь телом, в то время как его разум недоумевал: что происходит, почему, он же не настолько расстроен, чтобы реветь, даже Марбл не настолько расстроена. При мысли об омеге он инстинктивно посмотрел на неё и вдруг увидел совершенно другую пони. Не моргая, альфа рассматривал наваждение наяву. Она была похожа на Марбл сдержанностью цветов, разве что голубых, а не серых, неисчерпаемой скорбью позы, безжизненностью лица и глаз, а также — тем, что так же стояла перед камнем, за исключением того, что он был не расколотой глыбой, а обтёсанным, пусть и дешёвым, надгробием, и стояло оно над… Вмешательство или невмешательство не имело значения. Это просто случайность. Стихия. Шанс из миллиона. Задыхаясь от беззвучных слёз, Булат лихорадочно ощупал свои бакенбарды. Он никогда не обращал на них внимания, они просто росли, но сейчас их наличие стало критическим. Определяющим. — Д-дочь, — прошептал он, не в силах совладать со своим телом и разумом погрязнув в глубоком, пульсирующем шоке. — У меня была дочь. У меня была дочь, а я даже не успел подержать её на копытах. Я пришёл слишком поздно. Она уже была мертва, — его нижняя челюсть мелко тряслась, пока он смотрел, как образ омеги из его забытого прошлого переплавляется обратно в Марбл Пай. Всё ещё неподвижную, закрывшуюся в себе и не подозревающую о том, какой раздрай за несколько секунд пережил оставшийся рядом с ней Булат. — У меня б-была дочь… Капли дождя, сносимые ветром наискосок, стремительно окропили его незащищённую спину, приводя в себя. Булат вздрогнул, поднял застывшее в кататонии тело Марбл телекинезом и понёс его к сараю, пока дождь не разошёлся вовсю, и всю рысь до неказистого убежища в его голове пульсировало: «У меня была семья. У меня была семья, но я потерял её. Тьма, я не хочу вспоминать. Я не хочу вспоминать что-либо ещё! Зачем я вспомнил?! Как же было хорошо, что я забыл!». Булат в растрёпанных чувствах вбежал в сарай и захлопнул за собой дверь. Практически швырнув Марбл на кровать, он набросал в небольшую печку дров из поленницы рядом с ней с такой яростью, будто это подтопка была виновата в его злоключениях. Чтобы поджечь поленья, хватило бы одной искры, но с рога выведенного из себя альфы хлынул неудержимый поток трещащей энергии, раскаливший докрасна всю печь. На грани истерики, не зная, что он должен испытывать на самом деле и что ему теперь делать с непрошено возникшими чувствами, Булат посмотрел на принесённую с собой каменную скорлупку, которую забыл бросить рядом с расколотым валуном, и замер. Бушевавшие ураганом внутри страсти разом улеглись, словно врезавшись в стену. Полое каменное дно покрыл сверкающий ворс коротких массивных кристаллов самого кровавого цвета, который Булату довелось видеть за жизнь. Если не за обе. — Я был уверен, что знаю, что делаю, — прошептал он сам себе, медленно покачивая «чашу» так, словно родившаяся из его отчаяния и боли порода была жидкостью и могла переливаться соответственно движению. — Если я мог вырастить те кристаллы бессознательно и во сне — почему не получается, пока я бодрствую? Единорог боялся снова увидеть ту омегу, свою предполагаемую жену, но всё равно обернулся на Марбл, будто та могла ему ответить. Кобылка, благодарение звёздам, выглядела самой собой: даже расслабилась и наполовину утопла в постельном белье. Её слезящиеся глаза прикрылись и больше не выглядели так оглушённо, но она по-прежнему не двигалась, и уши тоже не шевельнулись на слова Булата, как не выдавали реакции на его срыв. Тот, бесшумно вздохнув, снова посмотрел в полость камня и сам впал в похожее состояние, словно оно передавалось воздушно-капельным путём. Ну или словно он просто выгорел после таких воспоминаний и отключился от всего, что могло привести к ним обратно. Булат пытался думать о том, почему у него не удалось заклинание, а получалось — почему оно так зависело от того, бодрствовал он или спал. Мысли моментально устремились к таинственной лунной омеге. Он только сейчас осознал, что все сны, вне зависимости от их кровавого и жуткого содержания, были о ней, про неё, ради неё. Больше того, на что он был готов смотреть ради того, чтобы её увидеть, Булата ужасало только то, что он был готов ради этого совершить. Отрицать стало бессмысленно: управляющий кристаллами и тенями тиран и он, потерявший память и выплывший из реки незнакомец, были одним лицом. Первый был заперт в недостижимости подсознания, забыл о самом себе и стёр свою суть. Но не забыл её света, взгляда, касания. Неизлечимое одиночество, воющее и беснующееся в его душе, не вывести и яду всех нехметов в мире. По ней неистово и отчаянно будет тосковать даже тень, оставшаяся пылиться где-то на задворках разума. Не помня ни лица, ни голоса, ни метки, в ней он будет видеть всё, что попытается найти в других. При этом он, тот, другой, знал её. Он любил её. И любил так, что его любовь могла пошатнуть земную твердь. Любил так, что, потеряв их жеребёнка, сошёл с ума от горя. А когда в нём самом боли уже не осталось, когда он выплакал и выкричал её под громадным шатром ночного неба — отправился сеять её всюду вокруг себя. Нежные полупрозрачные пурпурные кристаллы, пробивающиеся сквозь кровавые коротышки, замедлили свой рост и остановились совсем. Булат удивлённо моргнул. Он попробовал влить в них немного магии, но те безразлично оттолкнули красные потоки и остались недвижимы. «Бесполезно, — одёрнул он себя, закрыв глаза. — Я не могу создать их сознательно. Мне нужно продолжать что-то чувствовать… продолжать вспоминать, чтобы они росли. Но я чувствовал. Мне сейчас стало так горько за другого, прошлого себя. То, что случилось — ужасно, трагично, чудовищно… Что может трогать сильнее, чем это? Я прямо сейчас не могу совладать с эмоциями, несмотря на то, что обдумываю это во второй раз. Омега. Мне нужно продолжать думать о лунной омеге, о единственной луне, которую я когда-то знал». Его медитация была прервана оглушительным грохотом. Он уронил каменную чашу на пол, уверенный, что на него по меньшей мере падает потолок с двумя этажами, но нет — это Лаймстоун с такой силой распахнула дверь, что та врезалась в стену и, кажется, в ней и застряла, проломив своими углами. Её бока расходились в стороны так, что из-под каркаса завидных мышц проступали рёбра, с гривы и хвоста, вымокших насквозь, водопадами лилась дождевая вода, а глаза безумно сверкали. За порогом была невесть когда наступившая глубокая ночь, и она шумела непроглядной стеной ливня, под которым альфа застыла в неожиданной боевой готовности. — Что произошло? — встревоженно выкрикнул единорог, лишь бы успеть произнести хоть что-то до того, как взбесившаяся кобыла ринется к нему и вцепится в его глотку. — Выходи отсюда! — рявкнула та. — Что? — Уйди. От моей. Сестры! — Лаймстоун, ты что… — альфа обернулся и оторопел. Марбл лежала, беспомощно растянувшись на кровати животом, и её дыхание было жарче растопившейся печки. Яркий румянец полосой проходил через всё покрытое испариной лицо, глаза поочерёдно мучительно-сладко жмурились, слабо закатываясь наверх, а хвост свивался в жгуты и кольца, неизменно проходясь по плоти между ног, набухшей, горячей, сочащейся… Охота. Течная омега. Течная омега была у него прямо за спиной, но он каким-то образом не замечал её! — Я её не трогал, — быстро повернулся обратно к Лаймстоун единорог. Она рывком оказалась в сарае, захлопнула задней ногой дверь и по-собачьи отряхнулась, не сводя с Булата враждебного взгляда. Он уже пришёл в себя. Его нос сам по себе начал закачивать в лёгкие мускусный аромат течки. Проклятье. — Клянусь, Лайм, я не трогал её, ты видела! — Я тебя убью, — клятвенно и почти спокойно произнесла та, начиная обходить единорога по кругу, но так же, как и он, не в силах перестать вдыхать восхитительный свежий аромат колокольчика. — Лаймстоун, — проникновенно произнёс Булат, пытаясь воззвать к её разуму, но инстинктивно принимая вызов и начиная кружить раньше, чем успел перехватить контроль над собственным телом. Длинные тени двух альф плавно и стремительно заскользили по стенам и полам в смертельном вальсе. — Я не хочу с тобой драться. Пошли. Просто оставим её здесь, никто её не возьмёт. — Ты пытаешься идиотку из меня сделать? — порыкивая, злобно осведомилась земнопони. Она сделала выпад, и только обострившиеся инстинкты позволили Булату увернуться от удара альфы, лбом разбивающей булыжники в крошку. — Нет! — выкрикнул он. — Дискорд подери, Лаймстоун, что с тобой, ты же… — его взгляд остановился на расширенных зрачках подруги, на клыках, показавшихся из-под верхних губ саблями, словно приготовленных специально для метки, и влажно мерцающих в беснующемся рыжем свете печки. — Ты же её сестра, как ты можешь этому поддаваться?! — У нас с мамой, — и без того не самый приятный голос вибрировал от перевозбуждения близостью течной омеги и схватки с соперником одновременно, — есть один маленький секрет. Расшевелившаяся от стресса память подкинула Булату формулу заклинания щита так вовремя, что это спасло ему если не жизнь целиком, то пару костей — уж точно. Отброшенная пружинящей силой Лаймстоун приземлилась обратно на копыта, словно кошка, и зловеще хихикнула, позабавленная внезапным вмешательством. — Он гласит, — продолжала она вместе с хищническими шагами, — что у Марбл и Пинки… Следующее вспомненное заклинание явно лишило бы Лаймстоун половины черепа и его возможного содержимого, поэтому Булат ограничился тем, что просто поймал летящее ему в лицо копыто телекинезом и скосил его траекторию, оставив земную пони поскальзываться и заплетаться на трёх ногах, а сам отскочил поближе к двери. Альфа же кое-как вернула себе равновесие, подняла голову и практически кровожадно закончила предложение: — …совершенно иной отец, нежели у меня и Мод! — У вас всё ещё одна мама, — Булат объял Лаймстоун телекинезом и оторвал от пола. Ухнул. Она оказалась неожиданно тяжёлой для такой стройной кобылы. Её можно было назвать «компактной», но никак не «крепко сбитой». — Вы всё ещё прямые родственники, поэтому просто идём! — Отпусти меня! — по-звериному завизжала альфа, барахтаясь в красной ауре и усложняя единорогу задачу. — Думаешь, я не знаю, что ты сейчас выкинешь меня наружу, а сам запрёшься с ней?! — Ночь всемогущая! — цокнул языком Булат и насильно выволок её вместе с собой под дождь, после чего быстро захлопнул за ними дверь и схватил Лаймстоун копытами за плечи: — Всё, вот так. Дыши. Вдох-выдох, — он моментально продрог под дождём, но продолжал держать слабо трепыхавшуюся в тисках земную пони, — вот так. Ну, лучше? Альфа энергично растёрла копытами лицо, умываясь дождевой водой. Её горящий взгляд остыл и прояснился. — Да, — через силу кивнула она и сделала паузу, припоминая себя минуту назад. — Лучше. Чёрт. Нет, не лучше, сраный дебил! — как и всегда, стыд она выдала за гнев. — Если бы у тебя хватило мозгов не запираться в сарае с течной омегой, мне не пришлось бы за вами бежать и терять голову самой! А у меня всё не слава Богу с самоконтролем, но ты, похоже, об этом подзабыл, так что я тебе сейчас освежу память, расколотив табло! — Уймись, — скучающе потребовал уже прекрасно знающий подругу Булат. — У меня даже в мыслях не было её трогать. — Ну да, ну да! — Ну да, — спокойно повторил альфа. — Ты же видел: я сидел к ней спиной. И ты бы подумала получше, на кого злиться. Какой бездны твоя сестра — она, а заступился за неё я? Лаймстоун поджала губы, на шаг отступив от него и вызывающе свесив хвост к бедру. — А, ты же не местный, — театрально заявила она. — Послушай, даже если бы сам епископ выносил ей приговор — я не сказала бы ни слова. — Но почему? — Потому что это называется «быть каменной пони», — закатила глаза Лаймстоун. — Ты когда-нибудь видел сопротивляющийся камень? Вот и я — нет. Что бы с тобой ни было, как бы мудацки с тобой ни обращались, ты должен вытерпеть стойко и твёрдо. А иногда — ещё и подставить другую щёку. — Но она же не виновата, — недоумевал Булат, указывая на сарай за своим плечом. — Я сам сказал, что это моя вина! Валил бы твой отец на меня все шишки! — Ты не поймёшь, — простонала альфа, поведя головой. — Ты нормально не объясняешь — конечно, я не пойму, — рассердился он в ответ. — Вы, пони суеты, никак не можете отказаться от идеи забраться на самый верх, да ещё и попону белую там надеть, — презрительно разжевала Лаймстоун. — А каменным пони плевать, проиграли они или победили. Для них самое главное — не выбиваться из семьи и клана, не отличаться от остальных, не терять своё место. Ради такого можно поскорее пережить наказание, чтобы всё вернулось на круги своя. Булат членораздельно повторил, делая диалог похожим на разговор двух иностранцев без общего языка: — Но она же не виновата. — Да плевать! — с размаху разрубила копытами воздух альфа. — Виноват ты там или нет, оправдываться — это никогда не вариант! Если ты начнёшь доказывать свою невиновность, мнимая она или нет, ты поставишь себя выше остальных, тех, кто тебя обвиняет, а это недопустимо! А если ты действительно докажешь, да ещё и заставишь перед собой извиниться — ты выиграешь и окончательно возвысишься? — Ну и что? — у Булата начал дёргаться глаз. — Это что, хуже, чем отбыть незаслуженное наказание? — Ты несколько недель провёл в статусе изгоя — и все забыли об этом. И ты сам забыл. А если ты воспротивишься, да ещё и преуспеешь — об этом будут говорить годами! — Вряд ли. — Это пони суеты плевать друг на друга, и им приходится вот так выкручиваться, бодаться и грызться, — топнула копытом кобылка. — А каменным пони важнее чувствовать себя частью одного целого. И ещё важнее — поскорее в неё вернуться, если они каким-то образом из неё выпали! — Но это же смысла никакого не имеет! — вскричал Булат. — Что, если ты совершил что-то действительно ужасное? Что, если ты совершил что-то ужасное несколько раз подряд?! — Тебя простят, — неожиданно просто ответила Лаймстоун, и несколько медленных секунд лишь дождь шелестел в пространстве между ними. — Но если, — медленно спросил её альфа, — ты всего этого не совершал? — А какая разница, если тебя уже простили? — пожала плечами та. — Да зачем мне прощение для того, чего я не делал?! — вспылил Булат, ударив обоими копытами в землю и расплескав наполнившуюся лужу. — Слушай, задрал! — рявкнула в ответ Лаймстоун. — Мы, лягать, стоим под сраным дождём и орём друг на друга, и конца-края этому не видно! И самое тупое, что за одну стену от нас мечется течная омега, к которой уже неплохо было бы маму отправить, раз уж ты первым это застал! Единорог распахнул было рот и снова медленно закрыл его, чтобы подавленно оправдаться: — Я… Лаймстоун, я такое вспомнил. Мне даже не до течной омеги было. — И что же это такое? — с вызовом поинтересовалась земнопони и сдулась, вспомнив, как он однажды уже рассказал ей о смерти своей матери. Не зря. Булат снова тронул бакенбарды с левой стороны. Они совсем осунулись и пригладились от дождя. — Я потерял дочь, — глухо, едва слышно сквозь шум дождя произнёс он. — Возможно, ещё до её рождения. Лаймстоун моргнула. — А… омега? — Я знаю, как она выглядит, — помедлив, ответил Булат. Он посмотрел наверх, на небо, чтобы слёзы вкатились обратно в глаза. — И ещё я почему-то уверен, что она даже не начинала меня искать. …Когда охота Марбл спала, и ей можно было начать разминать ноги, недалеко от кровати она нашла прекраснейшую пурпурную жеоду, из центра которой на неё смотрел красно-зелёный глаз с узким вертикальным зрачком.

***

Нельзя было уходить. Нельзя было оставлять её одну. Нельзя было всё взваливать на себя. Нельзя было. Нельзя. Нельзя. Тревожный град запоздалого раскаяния — как нарастающий бой барабанов. Она остаётся одна и бежит вслепую. Она, далёкая, непонятная и прекрасная — воплощение богатейшего ночного неба, но призрачный лунный свет не в силах осветить ей путь. Тени беснуются и впиваются в её копыта, склеивают перья и прибивают к телу крылья, не давая спастись — и она попадает в плен. Если бы только можно было приструнить их, заставить выпустить, перестать окутывать шкуру неумолимой чернотой! Она сильная, восхитительно сильная, но без него плачет от безысходности и тоски так, что под непробиваемой ледяной корой сжимается и рвётся на части сердце. Она сильная, и это помогает ей продраться сквозь паутину и грязь, взять меч покрепче и идти дальше, но не помогает действительно хотеть идти. Холод, тишина, немота, забвение, оковы, но жалеть выходит не о себе — получается думать лишь о том, как бы разрушить тюрьму лишь для того, чтобы спасти её, спасти от себя самой, от горького и отчаянного безумия, как единственного возможного ответа на их разлуку. Но лишение нежности, близости, родства проваливается сквозь их судьбы разрушительной рекурсией. Поражение наступает окончательно и безжалостно. Теперь на этой земле некому помнить древние, тысячелетние звёзды. Некому пить из родных копыт приснившийся океан. Некому разливать по деревянным плошкам закат. Некому подставлять зрачки тьме, чтобы та их выжгла. Некому приносить август. Но почему за это всё ещё стоит умереть?..

***

Наступил ноябрь с поздними сумрачными рассветами и ударами бокового ветра, такого нежданного и резкого, что даже дождь под ним начинал идти горизонтально. Игнеус Рок Пай, тем утром поведший гружёную корзинами семью далеко от фермы в неизвестном Булату направлении, был раздражён и угрюм под стать месяцу. Он плотнее запахивался в жёсткий плащ, стянутый на туловище и горле бечёвками — каменные пони не признавали пуговиц, и пришлый альфа ума не мог приложить, чем они им так не угодили. Лично он сейчас согласился бы и на пуговицы, и на крючки, и на кнопки, и на взять иглу и зашиться самостоятельно, да в два ряда с узелками и петлями — лишь бы была позволена хоть какая-нибудь одежда. Единорог боем отвоевал право надеть сложенный из простыни шарф. Контраргументом стало то, что он обряд посвящения не проходил и местным чокнутым нормам следовать не обязан, а если Лаймстоун так нравится трястись псиной на пронизывающем ледяном ветру просто из-за того, что она не успела взять никого в мужья или жёны — то пожалуйста, но адекватных альф с не отмороженными мозгами (и не мозгами, если совсем дословно) в это впутывать не надо. Они так и подрались бы с утра совсем по-жеребячьи, если бы не пришла Марбл и не разразилась своим фирменным «мхм». Одним. Но и оно умудрилось разогнать двух альф по углам комнаты, а теперь, сердито и настороженно произносимое в спину, удерживало от того, чтобы прямо в колонне начать затаптывать друг друга по неуспокоенной, задетой гордости. Всё одно стуча зубами, Булат недоумевал, как их жеребята вообще доживают до взрослого возраста, не заледенев в одну из своих первых зим, если им не позволено носить одежду. Впрочем, вдоль большой дороги, куда старший альфа вёл свою семью и где собирались остальные каменные семьи, не было ни единого малыша: похоже, милосердие и благоразумие всё же не было для здешних обитателей чем-то второстепенным и незначительным. Булат знал, для чего здесь все. По этой дороге к концу года проходят караваны из аналогичных сект, но не столь закрытых, как каменные пони. Альфа задавал бы сотню вопросов, как побуждал его поступать жадный до познаний ум, если бы холод не изводил его щипками и укусами в поджарые бока и скулы. Странное чувство он вызывал, этот всеобъемлющий и безнадёжный холод, наконец сумевший затронуть и побеспокоить: дежавю и страх одновременно. Рациональная часть спасала от проявлений паники — глупо ведь бояться каких-то отрицательных значений температуры. Но омерзительную, выворачивающую глаза наизнанку чесотку в животе она убрать всё равно была не в силах. Эталонно-равнинный рельеф на мили окрест минимально перепадал по высотам холмами и ямками, поэтому ожидающие имели возможность заметить появление каравана за километры до их приближения. Каменные пони оживились. …Насколько это верно для стоиков, знающих, что произойдёт в каждую минуту их жизни, конечно же. Булат старался не высовываться из шеренги и не выделяться своим любопытством, на которое его толкал отвлечься вопящий всё громче и громче ужас перед суровым и кусачим лицом холода, но время от времени всё-таки вытягивал массивную шею и щурился в горизонт. К удивлению, вызванному месяцами жизни в тишине, однообразности и степенности, караван приближался задорной пляской, окружённый музыкой, смехом и песнями. На ходу танцевали даже музыканты, держащие в зубах, крыльях или магии резные деревянные инструменты, которыми могли владеть лишь лесные пони. После непроглядной серости каменного быта у Булата запестрело в глазах. Эта секта была полной противоположностью той, в которой он жил всё это время. Пёстрые, смешливые, улыбчивые пони украсили себя кто во что горазд: лёгкие браслеты из коры с вырезанными на них мордами животных — должно быть, талисманами или начальниками рода, звонкие ожерелья из светлых полированных речных камушков, пышные венки из ярких осенних листьев, неизвестно каким чудом закреплённые и не рассыпающиеся с голов под собственной тяжестью, душистые хвойные ветви в хвостах и гривах. Корзины на их спинах были сплетены из грубых и жёстких тёмных прутьев, но при так сразу бросающейся в глазах тяжести быта эти жеребцы и кобылы, румяные, подвижные и счастливые, вели себя так, словно вся их жизнь — сплошной беззаботный карнавал. Осень с каменными пони уподоблялась мрачному призраку и пахла холодной сырой грязью, колким инеем на жухлой траве и покойничьей стылостью не просто умершей, но и никогда не жившей природы. Лесные же пони приносили сладкий яблочный дух, дымчато-багряное золото, горький жар рябиновых гроздей и аромат грибного дождя из самого счастливого момента её жизни. Булат знал, что они — полная противоположность оседлых каменных пони, вольные кочующие гедонисты, следующие по жизни за мигрирующими животными и дарами, которые приносит природа. Ранним летом они уходили к пригретым солнцем склонам холмов на юге, где добывали себе в пищу коренья и дикую репу. К середине лета поспевало много ягод в низинах вдоль рек и тенистых лесных чащах. Осень в кедровых лесах баловала изобилием калорийных орехов, яблок, дикого мёда, жирных питательных грибов, и только благодаря ей большинству лесных пони переживали голодную зиму, в которую питались древесной корой, и весну со скудным запасом свежих зелёных побегов. Держа это в голове, альфа был прав, что в ноябре увидит их заметно откормившимися, а в середине весны встретил бы отощалыми до неузнаваемости, но не задумывался, носят ли они какую-нибудь одежду и что в таком случае исполняет её роль. Цепкий, внимательный взгляд в ненормально-расширенные зрачки у всех взрослых пони подсказал, что их братия кочует по здешним землям не за одной только едой. Они не отказывали себе ни в чём. Омеги и альфы не уходили из племени на время течки и гона, не прятались, не уединялись, чтобы пережить интимный момент жизни тайно, а оставались среди альф и омег и предавались удовольствиям на полную катушку. Это было единственное сообщество, в котором совсем не существовало бет — те со своим рационализмом, культом интеллекта и равнодушием к удовольствиям тел попросту не ужились бы в буйном обществе, сосредоточенном на радостях естества. Оно смеялось, когда было счастливо, и дралось, когда злилось. Пони в нём легко отступали от своих принципов и заветов предков, в невыносимые морозы приходя к городским домам и получая укрытие от ветра и снега за красочное представление, деревянный декор или настоящие лесные настойки; в остальное же время не строили стен и не знали крыш. Жеребят не делили на своих и чужих, растили одним табуном, а те не знали родителей и каждого друга называли сестрой или братом. Булат знал, что лесные пони жили неунывающе и беззаботно и брали от жизни всё. Но не думал, что этого им всё равно кажется мало. Караван в танце и музыке приблизился к шеренге каменных пони вдоль дороги и остановил выступление столь же эффектно, сколь и внезапно. Будто врезавшись в невидимую замораживающую стену, альфы и омеги застыли в эффектных или забавных позах — лишь свободные элементы их диковинных одеяний и украшений, звякнув или зашелестев, взметнулись по инерции напоследок. Несколько секунд, данных на переваривание всех впечатлений — и лесные пони плавно отмерли, переглядываясь и заговорщически тихо посмеиваясь между собой. — Сиашелл Бич! — заговорил остановившийся за фут от епископа омега-пегас. Несмотря на очевидную хрупкость и феминность, от него на километр веяло уверенностью, которую могли дать лишь наркотики в придачу к подвешенному языку. Он широко, заразительно и доверительно улыбался, расточительно и очаровательно рассыпая слова из горячей узкой глотки. — Наш рассудительный и мудрый брат, что бы там ни болтали наши глупые-глупые и капризные инстинкты! Мы с тобой не виделись год, а ты умудрился помолодеть! Как у тебя это получается, родной? В чём секрет твоей просвещённой и сияющей ауры? Может, мне тоже стоит попробовать твою каменную диету? — смеясь, он указал двумя перьями на мимические морщины вокруг своих глаз, но те явно не приносили ему никакого беспокойства и были в принципе последним, у чего могло это получиться. — У нашей семьи есть кое-что в обмен на этакую чудодейственную вкуснятину! — Приветствую тебя, Фрилав Датура, — слегка улыбнулся ему бета. — Мы обменяться рады с племенем твоим. Но ты учти, что для желанного эффекта те камни следовало бы есть, а не курить. — Но какой от них дымок получается в кальяне, — промычал Фрилав, сладко зажмурившись и затрепетав перьями так, что Булат непроизвольно сглотнул собравшуюся слюну. — С привкусом яблочка! Тебе обязательно надо как-нибудь раскурить его с нами по-дружески, святой отец, твоя душа от этого никак не пострадает, а совсем даже наоборот. Ну да ладно, твоё мнение на этот счёт я никогда не забываю, но предложить каждый раз просто обязан! В общем, если передумаешь — дай мне знать, когда сумеешь меня найти! — Добро, — невозмутимо кивнул Сиашелл, видимо, за годы привыкший к темпераменту и амплуа неугомонного пегаса. От того действительно пахло дымом, дурманящим и манящим, и Булат гадал — это заслуга кальяна, отображённого на кьютимарке, или личный омежий запах. — Но сейчас больше нуждаюсь я в посуде и приборах к ней. — У нас полно такого добра! — взлетел над толпой Фрилав, приглашающе взмахивая передней ногой вдоль голов соплеменников. — Сезон ураганов и дождей выдался совсем уж неистовым, недостатка в упавших деревьях не было — а не пропадать же добру! Налетайте, каменные друзья! Лесные пони, возбуждённые каждый своим чадом, принялись гарцевать на местах, откидывая крышки с корзин у себя на боках и зазывая покупателей прибаутками и частушками. Тем контрастнее рядом с ними смотрелись каменные пони, сосредоточенно прищурившиеся и неспешно присматривающие товар. Некоторые быстро находили то, что им требовалось, оставляли в оплату небольшие, но красивые самоцветы или каменные инструменты, безэмоционально прощались с радующимися сделке торговцами и отправлялись восвояси. Они словно физически покидали область разноцветной, пахучей радости и, колыша энергетический фон своим непроницаемым и неумолимым спокойствием, возвращались в дождливую серость разбросанных по бесплодной земле домов. Булат замотал головой и растёр виски. Слишком сильно разило дымом. Яркие украшения отдавали в память блеском кристальных граней; будто слишком сложная или кривая мозаика, те никак не хотели складываться в единую картину. Лишь дразнили ею на уровне дежавю, инстинктов и утерянных воспоминаний. С его головой что-то происходило, и ему это не нравилось. — Эй, чувак, — вплыли в мигрень и паническую атаку приятные вибрации кобыльего голоса, заставившего Булата открыть глаза. Перед ним, задрав голову и храня на улыбающемся лице столь безмятежное выражение, что оно было почти блаженно-отсутствующим, стояла зелёная земная омега с бледными красно-оранжевыми волосами, заплетёнными в дреды и частично заправленными под нежно-апельсиновую косынку с ромашками. — Твоя аура сходит с ума. — Прямо как я, — выдавил альфа, пытаясь проморгаться. Тембр её странного, грудного голоса и слова, которые были им произнесены, волшебным образом толкнули Булата на откровенность. Словно тёплая мурлычущая кошка попросилась под копыто, а на плечи накинули вязаный о-бабушкин плед: «Я это для тебя связала, внучек, ты в безопасности, всё хорошо». Альфа сглотнул слюну. Он не знал, была ли у него о-бабушка либо о-дедушка и не помнил, как они с ней или с ним общались, если была, но голос омеги и атмосфера, когда тот звучал, навевал именно такую ассоциацию. — Вот, — неторопливо протянула земнопони какой-то коричневый комок на копыте. — Что это? — слабо спросил Булат сквозь пульсацию из сердцевины мозга, но при виде комочка она медленно переходила в приятную, жаждущую. Инстинкты уцепились за что-то незримое и теперь просили этого. — Сколько? — Подарок от сестрёнки Три Хаггер. Это нужно твоей ауре больше, чем мне — деньги. Впрочем, — полуприкрытые глаза кобылки потемнели, а по губам поплыла медленная улыбка, — ты всегда можешь отблагодарить меня немного иначе, красавчик. Пульсация пошагала от головы к паху, и это принесло облегчение не менее дурманящее, чем невесомый дым, которым был окутан каждый из лесных пони. Булат, не скрываясь, осмотрелся вокруг. Игнеус почти буквально держал Марбл возле себя, не отпуская её далеко и прямо среди вежливого разговора с торговцем подозрительно стреляя взглядом по сторонам; другие альфы с потомством из омег ничем от него не отличались. Омеги постарше беззвучно шикали и одёргивали своих засматривающихся не туда супругов, но при этом сами нет-нет, да задерживали взгляд на ком-нибудь из лесных альф, после чего забавно одёргивали себя сами, резко отворачивая голову или даже давая лёгкую пощёчину. На румспринг смотреть было легче всего: немного поколебавшись, они отделялись от старательно не замечавшей их общины и суетливой рысцой убегали с лесными ровесниками к отдалённым лысым кустам, за которыми был укромный пригорок. Ни у кого не возникало сомнений, чем они там займутся, и все дружно делали вид, что в данный момент времени этих пони вообще не существует. Булат, как тоже не проходивший обряд посвящения, попадал в эту же категорию. За ним внимательно наблюдала лишь Лаймстоун, да и то, кажется, потому, что только на него для кобылки её статуса смотреть было безопасно. Единорог повернулся обратно к Три Хаггер и посмотрел ей в глаза изрядно затуманившимся взором: — Хорошо. Идём. Одинаково размашистой рысью они двинулись прочь от толпы, и Булата позабавило бы такое совпадение аллюра, не будь ему так… озверело-пусто. Подарок омеги болтался рядом в телекинезе. Член напрягался и распирал свой чехол вовсе не из-за предвкушения секса, а словно в предвестии смерти, в последней, отчаянной надежде на то, что эта сжирающая, сжигающая заживо чертовщина в районе желудка прекратится хотя бы от такого внезапного подарка инстинктам. Действительно — внезапного. — Почему ты согласилась? — спросил Булат без особого интереса. Угрюмый, съёжившийся от холода на пронизывающем ветру, с солевыми проплешинами на груди и животе, будто напоминающими раннюю седину — в таком виде альфа имеет минимальные шансы привлечь омегу. Будто прочитав его мысли, Три Хаггер засмеялась. — Ты голоден, — ответила она почти тепло, — чувак. У тебя дикая, злая, неприручённая аура, ты собственное имя чужим ощущаешь и не признаёшь. Тебе здесь не место, чувак, я чувствую. У тебя шерсть не каменной пылью присыпана. Она лунным серебром отливает. Ты страдаешь без луны. Я не могла пройти мимо. Закинь насвай за щеку. Он поможет тебе раскрыть чакры. Релакс, чувак. Рела-акс. И она тихо запела на бегу. Странное, булькающее, но вместе с тем очень мелодичное горловое пение. Было уже всё равно. Под эти звуки, после странных, бьющих в мишень на сердце речей и в беге за первой встречной омегой, что сама предложила задрать перед ним хвост, взять телекинезом и начать жевать странное снадобье казалось пусть и не самым лучшим, но самым органичным решением. Лунное серебро. — Где мне найти единственную луну? — выпалил Булат, словно рывком вернувшись в своё тело. Первая волна дрожи, вторая, третья — оно ощущалось по-новому, словно каждая мышца, скукожившаяся от холода, разворачивалась, и они полноценно заполняли тело, вновь управляя суставами и согревая кости. Омега внезапно ускорилась. Холод иголками впивался в копыта, но Булат его уже почти не ощущал. Наркотик начал действовать, и альфа не мог знать наверняка, но почувствовал: действовать начал как-то неправильно. На смену чёрной, выжженной, жалко воющей пустоте, доверху, до треска не выдерживающих её тяжести костей залившей грудь, пришла предчувствованная заранее досада. Когда напал на след, лишь увидев его очертания, а запах — самое главное, важное, красноречивое и честное — уже выветрился. Время зацикливается в твоей голове четвёртым измерением, и ты заранее знаешь, что дальше след переплетётся с ненужными и никчёмными отпечатками чужих копыт, превратившись из простого и изящного ответа на вопрос в неумелый, насмешливый намёк, подкидывающий новых тупиковых загадок — и ты ещё даже не успел это проверить, не успел убедиться и не факт, что именно так и будет, но уже зол. И вперёд тебя гонит уже не жажда ответа, не надежда на избавление, а эта глупая, надуманная, выскребанная из зудящего межреберья злоба. Она ломает изнутри, выжигает, переворачивает, поджигает и искрит каждый нерв, запутывает, затягивается вокруг губительно-парализованного горла насмешливо скалящейся леской. Ты своему телу больше не хозяин до тех пор, пока не сорвёшь её, не высвободишься из метко и беспощадно режущей петли, а она затягивается туже и туже, а ты только режешь об неё копыта и дёсны и окропляешь шею ожерельем из новых и новых бордовых капель. Уже не помнишь, что сам начал себя мучить, ищешь, кого бы обвинить, в чьих копытах дискордова леска — а никого вокруг нет, кроме тебя самого. Но это таким невероятным и абсурдным ощущается, что ты воешь, орёшь, ревёшь белугой от отчаяния — и звук брызжет не изо рта, а из рыбьих жаберных щелей, протёртых гладким и тонким волосом удавки. Благодарность и злость на омегу смешались в несочетаемое и неделимое. А она играла с ним на бегу, петляя, почти позволяя себя догнать и снова уходя вперёд. Булату начало казаться, что позади них нет никакой цивилизации. Нет дороги и торговли. Пони не придумали слова, не придумали говорить «люблю». Народы не превратили боль и жестокость в искусство пыток и войны. Есть лишь он, вымершая столетия назад каменистая степь, насколько хватало глаз, и омега, убегающая лишь затем, чтобы он смог её настичь — единственное, кроме него, сосредоточение и воплощение жизни. Кровь пьяным чечёточным стуком ударила в голову. Булат ринулся вперёд во весь опор. Три Хаггер остановилась около большого, в три или четыре её роста валуна. Тормозя, она развернулась к единорогу боком, и тот вмял её в ровную и гладкую, словно стена, поверхность камня всем телом. Крепкая, как и все земные пони, омега не обиделась и засмеялась. Она, кажется, надеялась на поцелуй, но Булат резко развернул её, наставив передними копытами на валун, подмял под выбеленный живот и с доминантным укусом в шею намотал охапку хвостовых дредов на копыто… — Ого, — лениво посмеиваясь, сказала Три Хаггер, когда всё закончилось. — Твои вибрации чуть не выбили из меня душу. Было классно. Я не обижена, не переживай. Было уже совсем темно. Она стояла с поджатой задней ногой, всё ещё отведённым в сторону хвостом и с таким видом, словно надеялась заглянуть себе за украшенный стройными деревьями круп и понаблюдать, как из неё медленно вытекает и капает семя. Булат не смотрел на неё. И уж тем более последнее, на что он хотел обращать внимание — это её чувства. Насвай, чем бы он ни был на самом деле, отпустил, жёсткое и дикое соитие с прижатой к камню омегой не принесло облегчения, и теперь альфе было так пусто, что он не замечал даже ничуть не ослабевшего дождя — холодной, мелкой, отвратительной мороси. Прикрыв глаза и приоткрыв рот, он безразлично привалился спиной к ледяной гладкой глыбе и отдыхал, нисколько не восполняя силы. Весь секс Три Хаггер (кажется, совершенно трезвая, поскольку ничуть не изменилась в манерах за это время) провела на своей волне. То ли она была отъявленной мазохисткой и поклонницей всего «первобытного», то ли действительно получала наслаждение всего лишь от того факта, что ею овладевает альфа. Она умудрилась кончить пару раз до того, как оргазма достиг партнёр и, потеряв к ней остатки скудного и нездорового интереса, позволил обмякшему члену выскользнуть и уменьшиться. — Почему ты это сделала? — глухо, едва слышно сквозь шорох дождя спросил Булат. — Почему сделала что, чувак? — улыбнулась Три Хаггер и повернулась к нему лицом. Неприятный осенний дождь и ей не доставлял никаких неудобств — непонятно только, по каким причинам на этот раз. — Насладилась слиянием своей природы с твоей и ощущением создания новой жизни? Но не кипешуй, до моей течки целый месяц. Это всего лишь метафора. Ничто не сравнится с чувством, когда ты приближаешься к исполнению своего предназначения, — она посмотрела на красную крону-сердце у своей кьютимарки. — Я родилась с талантом любить всё естественное и живое. То, что я люблю, значит то, что я понимаю. Я всего лишь поняла тебя и дала то, что тебе было нужно. — Я не уверен, что мне было нужно именно это, — резковато ответил Булат, но Три Хаггер не обиделась и на этот раз. Ответила ему весёлым ласковым взглядом. — Действительно. «Это», — она задорно качнула крупом в сторону, — нужно было мне. Если бы «это» было нужно нам обоим, Сводный камень бы не молчал. Булат отклонился, чтобы было удобнее оборачиваться с наморщенным лбом. — Сводный камень? Это он? Я представлял себе что-то вроде каменного сердца или чего-то подобного. — Ты что, чувак. Каменное сердце не может любить. — Да у камня в принципе с чувствами затруднения, если ты меня спросишь. — Однако камни могут быть мудрыми, — ласково погладила она гладкую поверхность, — хотя бы за счёт того, что засвидетельствовали столько, сколько ты не проживёшь, как бы усердно ни практиковал йогу, медитацию и правильное питание. — Так ты из лесных пони или из каменных? — повернулся к ней снова Булат. — Я — из пони мира, — расслабленно ответила Три Хаггер. — Я живу, чтобы любить и понимать, но не ограничивать себя рамками учений и сообществ. У учений и сообществ есть направления, а у меня направления нет; у меня есть цель. Если мне будет по пути к ней с каменными пони — я пойду с каменными пони. Если с лесными — пойду с лесными. Сейчас — с лесными. Но было время, когда я убедилась, что каменные пони ровно настолько же мудры и правы, насколько лесные. — Они же… — протянул Булат, разведёнными копытами изображая движущиеся в разных направлениях чаши весов. — …две стороны одного и того же? — хихикнула Три Хаггер, невозмутимо шлёпнулась крупом в лужу под Сводным камнем и кокетливо прижалась к альфе боком. Он не возражал: так было немного теплее. — Что ты скажешь на то, что беспорядочные половые связи укрепляют будущее потомство, а Сводный камень действительно помогает искать истинных? — Кого искать? Три Хаггер немного помолчала, насмешливо свезя рот в сторону, но всё же не начав высмеивать жеребца. Пережив внутри себя позабавленность его незнанием элементарных вещей, она на копытах, словно жеребёнку, рассказала о соулмейтах. — Каким-то образом, — погладила она Сводный камень щекой, — этот старик помогает их искать. Чем больше ты совместим с тем, кого привёл к нему — тем громче и отчётливее у тебя в голове его голос. Она добавила чуть мечтательнее или застенчивее: — Говорят, когда ты приводишь к нему свою истинную пару — ты слышишь его песню… Булат в одно мгновение вскочил на ноги. Словно кто-то взметнул рубильник на включение. Вернулось чувствование, пришла дрожь от холода и сырости, ушла апатия и бездумная пустота. Он нагнал след до запаха — слабого, готового вот-вот выветриться, но запаха. Первое, о чём Булат подумал — насколько же это удивительное чутьё. Оно словно действительно простиралось в другие измерения, заранее знало дорогу, по которой пойдёт, и вело тебя следом, а если и сбивалось с пути — обращалось к собственному чутью, чутью внутри чутья, чтобы к ней вернуться. Несмотря на то, что ничего конкретного сейчас назвать не мог, альфа понимал, что близок к сложнейшему чувству на свете — намного выше и ценнее, чем даже любовь. — Этому должно быть рациональное объяснение, — выпалил Булат, становясь похожим на сумасшедшего, и бросился изучать камень по кругу, ощупывая его копытами и пристально рассматривая. Лужи расплёскивались под его галопирующими копытами, струи воды энергично срывались с промокшей насквозь шерсти и гривы, глаза сверкали, словно горящие угли. Три Хаггер любовалась им, пока он не скрывался за камнем, и пригибала голову, чтобы беспокойные, обезумевшие копыта не снесли её в очередном энтузиазменном взмахе. — Осторожнее, чувак, — лишь протяжно то ли порекомендовала, то ли попросила она. — Это реально святыня. — Нет, нет, — бормотал себе под нос Булат. Картинка мокрого валуна перед глазами сменялась забытыми видениями, длящимися столь ничтожные доли аттосекунд, что мозг не успевал захватить и обработать их целиком, предоставляя единорогу только крохи воспоминаний: кусок пурпурного флага с, кажется, снежинкой, чёрные кристаллы, мелкими живучими паразитами покрывшие один большой небесно-голубой, персик с грецкими орехами — постойте, это вообще был запах, локон шёлковой гривы, приятная тяжесть доспехов… — Это не святыня. Значение камня может быть священным, но сам он… вовсе… не… да! Три Хаггер подбросило от ликующего возгласа. Она поднялась на копыта и торопливо обошла камень. Широко улыбаясь, Булат стоял на задних ногах, передними тыча в ряд собранной прямоугольничками серой дождевой воды: — Что это? — Всего лишь щербинки, чувак, — тоже поднявшись на дыбы, заглянула туда омега. — Такие ровные, упорядоченные, как по линейке? Их невозможно оставить случайно, они совершенно одинаковы даже по ширине, — тепловой луч с его рога вжикнул по находке, испаряя дождевую воду. Нескольких секунд, пока выемки не заполнились ею заново, хватило, чтобы подтвердить его слова. — Ага! Это — копытотворное вмешательство, причём слишком совершенное и спланированное, чтобы быть всего лишь зарубками. Не знаю, заметила ли ты, что внутри каждой из «щербинок» была тонкая перегородка? Как и зачем такую кому-то сотворять? — Не знаю, — признала Три Хаггер, опускаясь на все четыре ноги. Булат спрыгнул за ней. — Через поток магии я заодно почувствовал, что это не камень. Но и не кристалл тоже. Это какой-то неизвестный металл, но он обладает проводимостью большей, чем самый прозрачный и чистый самоцвет! Я бы не поскупился и просканировал этот ваш Сводный камень целиком, но боюсь за свой рассудок, если такими блестяшками окажется набит он весь. — Как же ты тогда завершишь свои опыты? — с безмятежной заинтересованностью спросила Три Хаггер. Её жизнь не зависела от этого так, как его, но, как и заверяла, она и вправду сопереживала и сочувствовала ему. — Осмелюсь сделать вывод уже сейчас, — выдохнул Булат, немного успокоившись рядом с омегой. — Это не просто камень. Это какое-то устройство, закатанное в камень. Он прошёлся вокруг валуна медленной рысью, не отрывая от него взгляда, словно надеялся проникнуть под толстую корку. — Та гладкая стенка не случайно такая ровная. Не могу сказать, что в точности произошло и с чем, но такое впечатление, будто этот камень — часть чего-то, что собирало определённую информацию. Впечатляющее изобретение затерянной цивилизации, как бы смешно ни звучало… — Ничуть не смешно, — серьёзно заверила Три Хаггер. — Так вот что это была за аура. Булат замер. Его глаза несколько секунд смотрели от одной точки под ногами до другой, пока он компоновал факты и принимал решение. — Ты правда видишь ауры? — настороженно уточнил наконец он. — Благословением, — улыбнулась омега, и единорог зачёл это как положительный ответ. Выдохнул. — Мне нужно, чтобы ты целиком и полностью сосредоточилась на этом камне, — попросил он. — Увидела его ауру так хорошо, как способна. Я собираюсь использовать твою голову как проводник. — Используй её как угодно, если она останется у меня на шее, — благосклонно ответила Три Хаггер и, мурлыча себе под нос странный, но по-прежнему приятный мотив, послушно сосредоточилась на камне. Булат, обуздывая нетерпение, дождался, пока кобылка закачается в трансе, обошёл её сзади и мягко объял голову в мокрой сбившейся косынке большим красным ореолом. — О-о, — не выходя из затуманенного состояния, мгновенно отреагировала омега. — Вот почему камень совсем никак не отозвался. — Почему же? — опешил единорог. Он толком ничего не успел сделать. — Он реагирует на тебя так слабо, как если бы у тебя совсем не было истинной пары. Ореол, моргнув, моментально исчез. Три вздрогнула и обернулась с обеспокоенным выражением на лице. Булат смотрел на Сводный камень с равнодушием и смирением. — Похоже, — заставил себя произнести он, — что так и есть. Моя жена умерла. После нашего жеребёнка. Три Хаггер схватилась за грудь. В уголках её глаз проступили слёзы. — Чувак, твоя энергия скорби пронзила меня в самое сердце. Я в жизни не представлю, как тяжело тебе пришлось, особенно — если у тебя и впрямь больше не осталось соулмейтов. — А могло быть? — без интереса уточнил альфа. — У каждого их несколько по миру, — Три Хаггер провела по воздуху копытом и взглядом так, словно рассыпала песок, но только дождевая вода скатывалась по её шерсти приятного зелёного оттенка. — Я встречала уже двух своих, но моя любовь — это природа в каждой широте своего смысла… Каменные пони тоже придерживаются своей версии. У них истинность не появляется, как взрыв, от первого взгляда глаза в глаза. Она — результат тщательного и осторожного вытачивания пони, взвешивания судьбой каждого его дня и поступка. Поэтому они такие собранные и умеренные: чтобы их тела и души претерпели минимальные изменения от рождения, и нахождение пары Сводным камнем было самым лёгким и правильным. Но пусть любая жизнь ценна и особенна, на уровне биологии мы все имеем намного больше идентичности, чем нам приятно думать. Мы можем отправиться в уникальное и совершенное путешествие с несколькими различными пони. — Путешествие? — шевельнул ушами Булат, вспомнив, что куда-то бежал до того, как потерял память. — Что за путешествие? — Создание и приведение на свет новой жизни, — нежно засмеялась Три Хаггер, и единорог поник. Она погрустнела вместе с ним. — Но, похоже, тебе придётся найти другой смысл. Хотя бы в том, чтобы поведать миру о своём существовании. Я не встречала существа уникальнее тебя, если с тобой было совместимо настолько мало омег. — Чем определяется совместимость? — Генетикой, — просто ответила омега. — То есть, я происхожу из ветки, которая настолько удалена от остальных, что растёт на другом кусту? — Какая точная метафора, — посмеялась Три Хаггер и отряхнулась. — Я замёрзла. А ты, как единорог, должно быть, вообще окоченел, когда мы наговорились. Вместо этого альфа чувствовал, что горит. Он медленно посмотрел в спину беззаботно шагающей обратно земной пони. Её зрачки наверняка сузились до размеров булавочных головок, когда густые тени просочились с земли и остроконечными лентами деликатно обвили её задние ноги, задерживая на месте. — И всё-таки, где мне найти единственную луну?

***

Булату оставалось только смириться, что он не отсюда настолько, насколько это возможно. Он не помнил, сколько ему лет, но в его приблизительно сорок у него не было кьютимарки, его удивляло сначала слишком закрытое поведение омег, затем — слишком свободное, от не взятых в узду эмоций что-нибудь неподалёку обязательно порастало некрасивыми чёрными кристаллами, он не знал ничего о существовании соулмейтов, тени разбегались и сходились обратно по мановению его копыта и желания, а теперь ему приходилось с удивлением и скептицизмом сразу смотреть на обычаи первого и, возможно, единственного принятого в здешних землях праздника. Заодно выдался шанс посмотреть на каменную бету, Мод Пай, приехавшую в канун Дня Согревающего Очага. Если до этого Булат думал, что основные члены семьи Пай безэмоциональные, то он просто не знал о существовании их самой старшей дочери. И он, конечно, держал в голове, что ему нельзя заговаривать с ней первым, но то, как долго приходилось об этом помнить, уже начинало возмущать и заставляло задумываться, не граничила ли эта безэмоциональность с высокомерным безразличием. Лаймстоун, тем не менее, взглядом показывала, что он отлично соблюдает приличия. Как будто это сильно помогало против ощущения себя пустым местом перед намеренно не замечавшей его бетой. Опять же, неизвестно, откуда это бралось, но Булат ждал, что Мод будет относиться к нему… если уж не почтительнее, то хотя бы не столь пренебрежительно. Очередной камень рассыпался под миниатюрной киркой в его рту. На постаменте осталась какая-то крошка. Едва слышно зарычав, единорог изо всех сил впился зубами в деревянную копытоять. Да провалитесь в бездну эти куклы. Как будто он похож на умельца, способного выточить фигурку из маленькой гальки. Альфа отвлёкся от негодования, заметив, как из остатка камушка прямо перед его лицом ползёт вверх знакомый чёрный кристалл. В порыве злобного вдохновения Булат перехватил его магическим потоком, неистово выломал в нескольких направлениях и отпустил только тогда, когда у получившейся грубой, но всё же фигурки последним штрихом сформировался топорно загнутый назад рог. — Милый трюк, — бесцветно оценила Мод с соседнего места, и единорог поначалу не поверил, что она говорит с ним. — Я бы сказала, что очень в духе короля Сомбры, если бы не твои белые пятна. Булат услышал треск и посмотрел вниз. Но фигурка была цела и торжествующе блестела многочисленными ломаными гранями.

***

Серебристое снежное конфетти, сверкая, весело опускалось на соломенные и черепичные крыши. Красивые блёстки снегопада были единственным признаком праздника в краях земных пони — украшать дома что снаружи, что изнутри здесь было не принято. Они стояли практически одинаковыми, и угадать, в каком из них живёт епископ, было сложновато. Но, если очень надо и если у теней есть глаза, то можно. — Как долго Вы знали, кто я? Сиашелл положил новенькую деревянную ложку обратно в резную тарелку и спокойно обернулся на бесшумно стоящего в дверях альфу. Королевская осанка, трепещущая вороная грива, гордый подъём выбеленной под подбородком головы, надменно-изучающий взгляд красных глаз. Единственное, что оставалось знакомым и узнаваемым — блокнот, безошибочно угадывающийся в тонкой светлой седельной сумке на одном из боков. Епископ почти мог увидеть, как Лаймстоун отдаёт её в качестве прощального подарка, чтобы старую бумагу не затопило и не растрепало ветром на вольном пути. — Вплоть с того момента, как обратился за советом ты ко мне, — был ответ. — И не сказали, потому что боялись за свою жизнь? — блеснули за тонкими губами меловые клыки. Епископ тихонько посмеялся себе под нос и неторопливо встал из-за стола. — Мне ни к чему трястись за жизнь свою, мне нечем дорожить уже давно в ней, ведь я настолько стар, что мне не повезло потомство пережить своё. Коли и хотел спасти кого молчанием своим — то лишь тебя. — Меня? — хмыкнул единорог. Белые глаза беты лукаво блеснули от огня в очаге: — Скажите, король Сомбра, много ль было тех, кто попытался хоть разок спасти Вас? — Ни одного, — хищничество утекло из повадок альфы, пока он печально и честно отвечал на вопрос. Сиашелл Бич посмотрел на него с жалостью и совершенно без страха. — Как много вспомнил ты? — Достаточно, чтобы об этом пожалеть. Но недостаточно, чтобы остановиться, — в тон ему ответил Сомбра. — Ты, значится, пришёл меня убить. Чтобы оставить возвращенье своё в тайне, — покачал головой епископ. — Знай: я готов. Но знай ещё одно. Твоя любовь так велика, что держит тебя в страхе. — Это я держу страх, — глаза альфы вспыхнули кроваво-красным, пряди гривы гневно заметались, как бесплотные тени. — Только я, и больше никто не обладает этой силой! — Но альфья сила пред омежьей слабостью — ничто, — поднял бесцветную бровь Сиашелл. — Ты — обречённый вечно любить ту, которая стоит не на твоём конце меча, и та любовь сильней твоей гордыни. Сомбра двинулся вперёд, но широкая белая грудь будто упёрлась в непреодолимую преграду. Из стеснённого воздуха внутри самой себя. Епископ, не мигая, смотрел на него прямо и твёрдо. — Убей меня, коль хочешь — будет так. Я то приму без ропота и страха, вот сердце моё, меть, хотя, должно быть, тяжело тебе, раз страха во мне нет. Но я готов окончить путь земной, я всё уже закончил, и шанс твой, может быть, напрасно не падёт. Прислушайся к себе. Ты всё забыл от яда и нехметов, забыл Империю и порчу позабыл. Но не забыл её. Так что тебе дороже? Следить в истории и буйствовать на войнах иль… Его убило раньше, чем кто-либо из них двоих смог это осознать. Три кристалла выскочили из-под земли, пробивая каменные плиты; острый конец одного метким ударом выбил со стола деревянную тарелку, расплёскивая по дому ещё тёплое недоеденное содержимое и отправляя ложку звонко скакать по полу. Сомбра омертвел, дрожащими распахнутыми глазами под угасающим рогом глядя на розово-пурпурный, персиковый и золотой кристаллы. «Тише, — сказал в его голове ласковый альфий голос. Кристаллы поползли обратно в землю, с отвратительным чавкающим звуком выходя из тела епископа, соскребая его с себя об заливаемый кровью пол. — Тише, любовь моя…». Ужас от произошедшего, ужас от абсолютно чужого присутствия в собственной голове, ужас от понимания скомкал сердце альфы так, что чуть пошевелишься — упадёшь рядом замертво. Из глаз поверх слёз заструился жидкий фиолетовый огонь. «Ты всё забудешь, — ворковала кобыла. — Ничего из бредней старого дурака не имеет никакого значения. Откуда ему знать правду? Как любому из этих невежд понять смысл нашей любви, нашей повязанной истинности? Нет, нет, абсолютно ничего из их крестьянских заблуждений не имеет значения. Значение имеет только наша с тобой сильная, здоровая, независимая Империя». Пурпурные комья окутали загнутый назад рог новой аурой. Та аккуратно, с угадывающейся брезгливостью отстегнула ремень на свободном боку, левитировала сумку к очагу и лёгким движением швырнула в угли. Начавшее было угасать пламя, почуяв бумагу выехавшего из-под клапана блокнота, вспыхнуло с прежней силой и принялось благодарно пожирать рисунки лун, схемы созвездий и записи на кристальном языке. Чтобы продлить свою жизнь на какие-то секунды, огонь съедал целые столетия. «Вот так, — фиолетовое пламя заботливо выпарило слёзы, и склеры налились одержимой зеленью. — Теперь всё правильно. А теперь… нужно сделать всё так, как и должно быть».

***

Немыслимое убийство епископа — это достаточный повод, чтобы связаться с внешним миром. Полиция оцепила осиротевший дом, переворачивала в поисках улик разломанные из-под низа каменные плиты пола и растерянно допрашивала каждого пони из клана непротивленцев, стоиков и пацифистов. — Возможно, это был кто-то не из вашей… деревни? — в последний момент тактично исправился офицер-бета. — Кто-нибудь из лесных пони? Пони пищевой цепи? — Лесные пони так же уважают чужую жизнь, как и мы, сэр, — ровно отвечала Мод. — А пони пищевой цепи убивают только бессловесных и неразумных тварей и единственно для того, чтобы продать их хищникам. Им нет нужды идти на убийство пони. Они пусть и верят, что по воле природы их судьба — умирать жертвами, но жертвами клыков и когтей. От этой участи они предпочитают откупаться плодами охоты и рыбалки, иначе с буквальным следованием своей вере долго бы не протянули, сэр. — Ничего не понимаю, — пробормотал единорог, грызя ручку. — Зайдём с другой стороны: кто достаточно силён, чтобы пробить в пони сквозные дыры такого диаметра? Какой инструмент нужен для этого? — Бурильная машина, — неспешно моргнула Мод. — Если с неё здесь попадали крошки от предыдущих мест раскопок, я могу сказать, откуда она пришла. — Попрошу держаться подальше от места преступления. Вам я могу сказать откровенно: Вы тоже входите в круг подозреваемых, как находившаяся здесь же каменная пони; не бросайте на себя тень лишний раз. А вообще это бред почище пони пищевой цепи-убийц, — нервно хохотнул жеребец. — Никакую бурильную машину сюда протолкнуть не получилось бы: судя по глубине ям, я поверил бы скорее в то, что в беднягу молотком сверху забивали брёвна.