***
— Бел! Кони накормлены, вымыты? — Только вас дожидаются, господине! — отвечал конюх неторопливо — и таков был в любой работе, которая ему поручалась. Что ни говори, а стойла теодунговых скакунов всегда блестели от чистоты. Корм в яслях не успевал заканчиваться; насыпался новый, свежий. Даже пахло по-домашнему. Многие говорили, что лошади у Бела бытуют не хуже родовитых туннворгов. Терн поприветствовал своего гнедого. Рука его легла на жилистую шею, прошлась по гриве — а дивна-то! На конскую и не похожа. Скакун для боя, когда же кудри, точно у красавицы уложены, волосок к волоску. Рассевшись по сёдлам, выехали со двора. Терн скакал во главе кавалькады; на удилах гнедого звенели бубенцы, и Солнечные блики метались между золочёными кругляшами сбруи.***
Сечев-Град — величайший из оплотов востока и севера, выстроенный не гигантами, но людьми. Льёскав набросил на него свою излучину — как накидывают аркан — сковав валы, уложенные по крутояру. О деревянные стены Сечева разбивались вражьи полки, толстые брёвна горели и гнили, но стоят — не труха, не пепел. Бьёт ключом, ещё решительнее, ещё истовей прежнего, жизнь, как бы беря пример с воды по соседству. На главном торге Сечев-Града было многолюдно. Раннее сухое лето, которому предшествовала щедрая зима, благоволило купцам, искавшим прибытка. Пересекая страну притоками Льёскав, они попадали к слиянию речных путей в уделе теодунга Велета. И дальше к знаменитым рынкам вотчины братин, ключом запиравшей врата Дороги Купцов. Народ толпился на площади и всё продолжал прибывать. Большинство — туннворги в клановых накидках, белокурые и ясноокие: из лесов, с лугов и побережий. Поверх голов взирали готы, словно тучи, низко висящие над ячменными полями. Беигал с узкими глазами, южане со смуглыми лицами, одетые на свой лад, а то и по-заморски; недоставало лишь великанов, но нигде за пределами Кельда они не встречались, да лесовиков — хулителей городов и городского быта. С крыш ладных срубов любовалась торжищем детвора. Добрые люди населяют Сечев-Град, только немного хорошего в толпе. Болото, где есть и суша, и омутов — хоть сколько. Так что на площадь ребёнок ни ногой, а говорят — «столица»! Вот деревенские тоже не ходят по ягоды без спросу. Одна досада от созерцания красоты, подобной росписи на дощечке. Подумает дитя: «как подрасту, возьмёт меня отец с собой — обходить торговые ряды». Ведь и ему хочется гладить серебристые соболиные шкурки, придирчиво пробовать специи, восхищаться разукрашенной посудой. Делать, что зеваки, а кошелём родитель распорядится всяко лучше. Разными шатунами торг сегодня был насыщен. С серебром расставались кое-как — и это в разгар дня! Воздух полнился предвкушением чего-то значительного; чувствовалось: народу не до горластых зазывал. «Посторонись!» — крикнул кто-то, — «Не загораживай! Велетич едет!» А люди только того и ждали. Радостные — они выкрикивали слова приветствия, расступаясь перед конницей. Уже принесли резное кресло, освободили ристалище, где ему и стоять до конца события. Терн спешился вслед за гридями. Мгновенно нашлись те, кто взялся за поводья. Сметливые. Гнать охотников, предложивших свою помощь — не в туннворгских порядках. Ко всему прочему, им обеспечен лучший вид на потеху. Подойдя к креслу, Терн, прежде чем садиться, поднял руку, прося слова у многочисленных горожан и заезжих. Подождав, пока уляжется гвалт, он обратился к слушателям: — Люди! — звенела речь, — … довольно ли вам почёта у теодунга Велета? В толпе раздались задорные возгласы. Несогласие, если оно и звучало, было погребено под хвалами правителю здешних земель. Терн снова воздел руку. Терпение, пока затихнут последние крики, и народ сосредоточит все свои мысли на нём. Обычай соблюдён. Можно и к делу. — Туннворг по имени Сарем из Рьянозема! Если этот человек здесь, пускай выйдет на ристалище, — Терн расправил плащ и опустился в кресло. Топор положил на колени. Под правый и левый поручни, заткнув большие пальцы за пояса, встали гриди, стража Терна. От чего или от кого стража — и сами не знали. Всеобщему любимцу никакой враг не угрожал. Однако невозможно отказаться от части традиций, не на пустом месте придуманных. Так заведено — и всё. С верными телохранителями, наученными старшей дружиной, гораздо надёжней, чем без них. Ждать себя рьян не заставил. Муж, малорослый, но коренастый и плотный, предстал перед Терном, поклонившись тому не услужливо — как равному. Лишённая волос голова, и на ней венец замысловатых переплетений синего с серым принадлежали служителю Грозового Отца. Одному из земной рати, которая всецело предана богу бурь и в жизни, и в смерти. С накидки, скреплённой серебряной застёжкой, скалились медвежьи морды. Меч свой и нож гость, согласно туннворгским законам, имел право оставить. Разве только перевязать ремешками. Оружие — признак свободного человека. Мужчине ли, женщине — всякому дорого. Нет такого повода, чтобы лишить клинка, хоть бы и стоял его владелец напротив сына теодунга. — Ответчик здесь, — утвердительно молвил Терн, про себя удивляясь, отчего все словно в рот воды набрали. Ни шепотков тебе, ни свиста, — … теперь же обвинитель! Я призываю сюда Влерко Бортника, вожита сечевского! Люд пропустил туннворга в свободных жреческих одеяниях: белых портах, рубахе до колен цвета лебяжьего пуха да с рукавами цвета пуха голубиного. Босые стопы его были облеплены соломой и обуты в дорожную пыль, столь давно, что ещё немного, и заведётся между пальцев трава. В противоположность этому лицом вожит оказался чист, загорел, даже не слишком стар для своей стези. Длинные волосы, прореженные сединой, — волчий хвост — падали ему на спину. Жрец Влерко склонил голову, метнув в воина взгляд, исполненный неприязни. Верно, не обрадовался делить ристалище с таким, как он. Терн кивнул вожиту: — Излагай. С самого начала. Тот обозрел собрание всеведущим глазом, отличавшим вестника богов. Вроде бы никакой волшбы, однако, людям будто пригрозили кнутом, дескать «смотрите у меня». Велено быть тише воды, и пусть лишнее слово не упадёт поперёк, ибо затеяли спор два поборника! — Дело моё, — начал Влерко. Голос был бархатный, звучный, — … касается оскорбления, нанесённого не мне, но благой повелительнице Живе. Этот примор пришёл в Сечев-Град накануне, когда справлялся праздник Её имени, Ольгоцвет. На капище побывал, но жертву не оставил, как того требует справедливость. Отказался уважить богиню, что печётся о посевах, жизнь в земле взращивает! Не его покровительница, видите ли. Не про то, небось, думал, заявляясь в нашу святыню без приглашения! Правильно я говорю, люди? Не много, но нашлись согласные, кто подтвердил правоту жреца. Терн ожидал услышать местный говор и не обманулся: среди сечевских туннворгов у Влерко хватало сторонников, и несколько самых ретивых, как водится, шуму создавали, точно гурьба певунов. Сарем обвинение выслушал. В отличие от вожита, чужой, в общем-то, рьян поддержкой Сечева заручиться не успел. Крутя ус, он с непроницаемым лицом заявил в ответ: — Видал я идолы на капище. Живы стоит выше других, и даров ему приносится больше. Мой же бог, Грозовой Отец, обделён, но ведь это ты вызвал меня сюда, а не наоборот. Так о какой справедливости толки? От услышанного вожит позеленел на глазах, осунулся. В одеждах целителя и чудотворца, а совершенно другой человек — как будто подмена. Длинные костлявые пальцы сжались в кулаки: — А ты в наш устав своего носа не совал бы, — сказано это было с угрозой. По толпе пронеслись шепотки. — Довольно! — усложнять тяжбу, непростую уже саму по себе, Терн позволить не мог. Дойдёт до поединка — один другого точно погубит, если оба не отправятся к своим богам, — … Сарем, какова твоя правда? Рьян взглянул рассеяно на собственную руку, потянувшуюся к ножнам помимо его воли, смутился. — Жрец не лжёт. Но чтобы утаить, как всё было взаправду, лгать не обязательно. Я был на капище — зрителем, а не участником. Проходил мимо, когда жрец поймал меня за рукав, подсовывая жертвенную чашу. От его благословления я отказался, чем и прогневил. Уж не знаю, мог ли он спутать меня с землепашцем в вечернем сумраке, но и сейчас говорю: у морского братства есть только один бог — Отец Гроз. Я молюсь великому вою, потому что сам — вой, и не мешаю молиться пахарям. Здесь Сарем остановился, и стало ясно, что продолжать гордый рубака не намерен. Тогда Терн, повысив голос, спросил у собравшихся: — Есть кто-то, кто может подтвердить эти слова? — Есть. Через скопление народа протиснулся примор — Сарема поджарый собрат, на лице которого лежала тень давней скорби. Он назвался Вихе и уверил, что сопровождал ответчика в Ольгоцвет, и что прекрасно помнит тогдашние события. Дальше выступили трое горожан, приютившие Вихе и Сарема в своём доме. От них Терн услышал всё то же самое. «И на чьей стороне закон?» — Терн задумался, — «Преступлением поступок рьяна назвать нельзя, но и Влерко по-своему прав — обижать Живу, да ещё в городе, где главные святилища отданы Ей… нельзя с таким мириться.» — Слушайте моё решение… — Терн встал с кресла и, подойдя к спорщикам, протянул им топор. И Влерко, и Сарему значение сего действия было известно. Туннворги положили десницы на обух, ни о каком примирении, впрочем, не помышляя. Благословенная сталь способна на многое, но не сделать противников друзьями. Конец суду. Разочарованные быстротой, с которой решилось дело, зрители, как бы то ни было, продолжали гадать — до чего додумается молодой велетич. Как поведут себя мужи, столкнувшиеся в тяжбе, когда Терн произнесёт приговор. От нетерпения иные места себе не находили. Из-за них торг зудел и волновался — пчелиному улью подобен. — Слушайте! — громче повторил Терн, — … так как закон Сечев-Града не признаёт злодеянием содеянное Саремом, тот не может быть назван преступником и подвергнут наказанию. Однако! За пренебрежение обрядом, частью коего, пусть и невольно, стал Сарем, он обязан выплатить возмещение в размере одного порубника серебром. Столько стоит всё необходимое для малой жертвы. Удовлетворит ответчика и обвинителя такое условие? «Справедлив Тернов суд!» «Да, это по закону!» — и всего капля протеста, растворившаяся без остатка в согласии народных дум. Ореховое лицо Влерко покоробило. На нём смешались досада и негодование, — легко отделался ненавистный рьян! — и тут как назло одобрение люда. Делать нечего, вожиту пришлось уступить. Между тем Сарем выглядел полностью удовлетворённым. Что такое порубник для состоятельного мужа? Лишь рука соскользнула с обуха, Сарем полез в кошель и сунул жрецу пластинку серебра. А Влерко Бортник, даже не став проверять — то ли ему вручили, под общий гомон покинул торжище, цедя сквозь зубы проклятия. Зрители мало-помалу расходились: у кого свои хлопоты, у кого впереди целый день безделья. На площади по-прежнему было яблоку негде упасть, но всё лучше, чем грудиться вокруг маленького клочка земли. — И стоило ради этого начинать? — ухмыльнулся Сарем. — Ты, кажется, был уверен, что выйдешь сухим из воды, — Терн с гридями, подумывая возвращаться, взбирались на коней. Они не забыли поблагодарить услужливых горожан монетами хифнекской чеканки. — Всё-таки, вода — моя родная стихия, — на губах рьяна заиграла улыбка, что отнюдь не в лучшую сторону отразилось на его неказистой, словно корявая лепнина, наружности. Лишь теперь Терн присмотрелся к человеку, чьё доброе имя отстоял: скошенный громадный лоб, который сверху казался ещё больше, нос, свёрнутый набок и глаза — хитрые лисьи щёлки. Отчаянный малый! — Кроме того, — продолжал Сарем, — … я надеялся на унаследованное от Велета благородство. — Ты знаком с моим отцом? — Не лично, но наслышан от честных людей. В этот миг к ним подошёл Вихе. Под мышкой туннворг держал окованный железом ларец. Насколько мог судить Терн, хранились в ларчике не шелка — то-то примор постоянно придерживал ношу второй рукой; нелегка, надо думать. — К нему мы шли на поклон да задержались, — Сарем хлопнул Вихе по плечу, — … позволь, велетич, сопроводить тебя, раз уж в одну сторону направляемся. — Не возражаю. Если теодунг сейчас свободен, он, скорее всего, выслушает вас.***
Так они и прибыли к высоким палатам вождя: конные верхом, а пешие — идя у стремени. После гудения улочек, мощённых досками, мастерских и бесконечных лиц батюшка всех окрестных дворов, Трёдинг-двор, встречал степенно и чинно. Терн — из седла и, никого не дожидаясь, в садик: Блезны не видно. Оттуда направился прямо к отцу в сопровождении телохранителей и двоих приморов, которые едва поспевали. Ловкие на палубах своих кораблей — с твердью земной они не ладили и не были столь же прытки, как родичи из луговых кланов. Ларец вдобавок: хоть несли, один за одно кольцо другой за другое, приходилось тяжко. Особенно поднимать по ступеням. За белыми сенями, в дальнем конце залы восседал теодунг. Свет бил из оконец, прорубленных под потолком, и, задевая перила второго яруса, падал к его ногам. Деревянные столбы — шестнадцать истуканов с лицами, усами, оружием, выстроились по восемь, друг напротив друга, позволяя тяжёлым стропилам опираться на них. По сторонам от престола, в прошлом — могучего дубового пня, над коим потрудились рукодельники, выточив славное узорочье, рдели знамёна: украшенная золотом чаша на багровом поле. Цвета братин — красный с золотым — повторялись и на щитах истуканов и на ковре, что занимал стену позади теодунга. Терн застал родителя в окружении совета. Не считая сотрапезников, чей оживлённый шёпот журчал по углам, в зале находились двое: мужчина и женщина. Первый был не кто иной, как воевода Ражей — тот ещё тур, пусть волосы и усы припорошены снегом. За одноглазым воином тянулась слава кутёжника и гуляки, но, пивши мёд за троих, он за троих же работал, чем покрывал убытки теодунга. Советнику левой руки противопоставлялась стройная госпожа. Звали Ольхой. Она пребывала в осени женской красоты, и осень эта благоухала ядрёным запахом трав, разморенных угасающим летним Солнцем. Сложив ладони на животе, Ольха норовистым, но мягким голосом приветствовала Терна, ибо первая заметила его: — Здравствуй, сын, — слова погрузили велетича в тепло, от которого по телу разлилась чарующая нега. Когда б не взоры дружины, Терн обнял бы мать, и ничего, что виделись каждый день. Он подошёл ближе, держась почтительно: — Отец, мать, — с воеводой они лишь обменялись кивками. — Надеюсь, с хорошими вестями? — осведомился теодунг. Отцовская угрюмость была неясна, однако Терн пока не решился задать вопрос напрямую. — Слава богам, дело кончилось добром. Народ доволен. Только Влерко, видно, не забыл обиды. — Со временем остынет. Терн заметил в морщинистых руках теодунга записку, и тот, догадавшись — что на уме у сына, проговорил: — Послание. От друга. Бьярке Медвежья Лапа, наш родич и теодунг рьянов, простился с жизнью. Никогда Терн не испытывал приязни к вождю морского клана, в чьих жилах по недоразумению текла кровь одного с ним предка. Он вообще ничего не испытывал. За десятки лет Бьярке приезжал два раза, а на третью встречу уже братины собирались в дорогу. Узнать скрытного человека, каким слыл покойный, за пару обедов да брошенных фраз было решительно невозможно. Всё же Терн изобразил положенную озабоченность: — Как такое могло произойти? Теодунг развёл руками. — Бьярке страдал от старых ран и почти не появлялся на людях. О его смерти стало известно много позже похорон, проведённых, как говорят, в тайном месте. — Не удивлюсь, дорогой супруг, если это была его последняя воля, — промолвила Ольха, — … сей муж — одна сплошная загадка. — И сплошной клубок коварства, раз уж на то пошло! — прогремел Ражей. — Отец, — Терн, пользуясь случаем, перехватил слово у воеводы, — … может, тебе будет любопытно узнать больше от самих рьянов? Я привёл моряков, искавших встречи с тобой. Сейчас они стоят за дверями. — Пусть войдут, — теодунг поспешно спрятал записку в рукав. В распахнутые створы прошли гриди и ввели приморов, тащивших ларец. Увидав теодунга на троне, Сарем и Вихе поклонились тому в пояс. Старый Велет! Не битвами завоевал он известность, зато в качестве правителя, наделённого редкой предприимчивостью, теодунга братин знали повсюду и отдавали должное его усилиям. В глаза бросалась худоба Велета. Вождь не казался измождённым, просто не носил ничего лишнего на костях. Верхняя рубаха из шерсти с коротким рукавом и каймой, красновато-глинистой, покрывала нижнюю, льняную; утянутые вокруг мягкого живота поясом в броне — животных, плодов и ягод златых — они сидели свободно на долговязых членах. Обруч, усыпанный драгоценными камнями, собрал под собой седину волос; усов длиною в пядь ежедневно касались щётки и масла, разглаживая их, вытягивая, словно листья осоки. — Привет вам, воители Грозового Отца. Как величать прикажете? — весь мрак остался где-то вдалеке, дымком над отгоревшим костровищем. Велет сиял — добродушный, щедрый властитель. — Здравствуй, вождь. Я — Сарем, а спутника моего зовут Вихе. Мы пришли из Рьянозема. — Да, это я вижу. Многие, желая достигнуть Сечева, проделывают долгий путь, но малому числу хватает времени посетить старого теодунга. Давно я не слышал из первых уст о том, что творится в прибрежных уделах. Не знаете случайно, как поживает теодунг Бьярке? Он не любит писать письма. Рьяны переглянулись. — Лучший из нас, первый среди равных, спит под курганом. Дружина Отца Гроз пополнилась достойным мужем. Печальная улыбка тронула уста Велета. — Да, это так. И всё равно мне грустно слышать о столь сокрушительной потере. Полагаю, наследство Бьярке в надёжных руках? Сыновей у него не было, и потому я беспокоюсь за сохранность памяти моего родича. — Об этом и хотели с тобой говорить. Велет сделал жест рукой, подзывая рьянов к себе. Те покорно подошли и подтащили ларец. Тут Сарем взглянул прямо в глаза теодунгу; большие, проницательные глаза, отягощённые мешками. И кипела в них беспокойная синь Льёскава… Ключ щёлкнул в замке. Приморы подняли обитую железом крышку, выпуская сияние, затмившее на мгновение лучи Солнца. Велет наклонился и замер, нахмурившись: — Хватит беглого взгляда, чтобы понять: в ларце мне присланы украшения из Хелитиги. Я всегда узнаю тонкие девичьи браслеты, эти очелья из связанных золотых нитей и перстни с глубинными каменьями. Ничего нет здесь подобающего мужу. Что вы хотите сказать сим даром? А Сарем ему: — Не мы. Наш предводитель. И не дар то, а плата за кровь. К ней у нас короткое послание: «Здесь мера жизней Хвата Скорохода и людей его. Утешение жёнам и дочерям». Точно молот пал на головы братин, обрушив еловую сень брусьев и кровель. Утратил дар речи словоохотливый Ражей: единственный глаз распахнулся как у быка, узревшего забойный кол. Оторопели приближённые Велета. Теодунг и тот не мог сделать вдоха, казалось, получив удар больней и жёстче, чем кулаком или палицей. — Что ты говоришь? — не веря своим ушам, чуть слышно прошипел Терн. Одновременно с этим взгляд велетича впился в кого-то за спинами приморов, — Стой, Савит! В безмолвной ярости — только скрип ножен и слыхали — чернявый гридь оторвался от притолоки, у которой стоял, прислонившись, и ни с того ни с сего бросился на рьянов. Взмах меча, за ним кровавый всплеск… но ничего из этого не произошло. Клинок с лязгом выпал из руки, заломанной Вихе, и гридь, раньше, нежели кто-либо успел опомниться, был прижат к половицам. Из разбитого носа хлынули тёмные ручейки. — Держи себя в руках, юнец. Отнесись серьёзно к тому, что происходит, — проговорил Вихе без тени насмешки. Подоспевшие сотрапезники Велета насели на него с бранью, чем вынудили отступить. — Берите его и под замок! Чтобы знал, как с мечом на гостя бросаться, — прикрикнул Ражей, обращаясь к мужам. Сопротивлявшегося Савита вытолкали из залы, но напряжение никуда не делось. Воздух густел, давя на всех невыносимой тяжестью. — Значит, Хват мёртв? И виновники — вы? — тон Велета утратил приветливость. — Верно, вождь. Я и Вихе, и многие другие бились с гребцами Хвата. Велет погрузился в раздумья. Таким мрачным Терн его не видел уже очень давно. — Учинить подобное… — Ольха покачала головой. Главное украшение — не гривна, не длинная, в пол, рубаха из красной ткани, а пламенные косы, потускневшие с годами, зашумели в кроне её причёски. Дожили! Терн преисполнился веры, что судьба жестоко посмеялась над ним. Ведь привёл горевестников, собственноручно оправданных, и затем лишь, дабы пустить несчастие в семейные хоромы. Осознание язвой бередило нутро: — Хват вёл торговлю от имени братин. Убить его — значит разжечь распрю между кланами! — Терн дело говорит, теодунг, — Ражей провёл пальцами по усам. — Не было это ни защитой, ни местью… — в задумчивости — Велет говорил больше с самим собой. Кивок. Сарему не было нужды скрывать подробности теперь, когда всё уже открылось. — А тела? — Мы провели похороны по морскому обычаю, на рассвете. — На рассвете? Хорошо. Кому хорошо, а воеводе разговор успел наскучить. Рвение, заметное по багрянцу на щеках, просилось наружу. — Золото — грязь. Кровь за кровь! — рявкнул он, ударяя себя в грудь. — Не спеши, — осадил Ражея Велет, — … на что, думаешь, жить семьям, утратившим кормильцев? Терн попытался возразить: — Как можно брать сокровища из рук убийц нашего человека? Разве же это не идёт в разрез с гордостью? — Сам знаешь, что можно. Таков закон, установленный ещё моим отцом, Вержей Свирепым. А гордость ты на хлеб не намажешь, — спорь — не спорь, Велет, если утвердился в решении, останется при своём. Он повелевал: — Оставьте золото. Оно послужит тому, ради чего было доставлено сюда из Рьянозема. Вы же завтра покинете город. Но прежде придите к воротам Трёдинг-двора на рассвете и возьмите послание. Моё послание новому теодунгу рьянов. — Ты так и не спросил о … — начал было Сарем. — Мне уже известно имя, ибо я сам давал его много лет назад. Поняв, — пора уходить, пока отпускают — рьяны поклонились и вышли из зала. На всякий случай поглядывали по сторонам: мало ли кто вздумает кинуться на них. Ражей указал на оставшихся гридей, дёрнул головой — провожайте, мол. Ослушаться строгого воеводу не смели. — Натворил ты дел, сын, — прикрыв глаза, Велет потёр переносицу. Конечно же, Остарим! За теодунгом и все остальные пришли к догадке, породив бурные толки. — Надо же — объявился! — Терн удержался, чтобы не плюнуть в сердцах при упоминании о непутёвом брате. Молчаливы оставались Ражей и правящая чета. Ольха так вовсе впала в тоску — больно материнскому сердцу — и вместо слов только и делала, что вздыхала. Велет резко встал: — Мне нужно перо и пергамент. — Наш сын — теодунг! В одно время с отцом. Признав его, Бьярке напоследок лишь углубил пропасть меж нами. Что ты будешь писать? — Ольха всплеснула руками. — Приглашение. Я усмирю волка раньше, чем он успеет отъесться.