до предела

Стайлз протягивает руки бледные, кровью покрытые, алая жидкость на руках затвердела, въелась, у Мартин бледная кожа и знакомый взгляд "мы все умрем-умрем-умрем"; Стайлз — комок нервов, боли и вины. Он взглядом в зеркало упирается, бледнота лица болезненная, он оттенок этот с лица хочет содрать, но он — острые кости и тонкая кожа, маленький разбитый мальчик с плохой наследственностью по материнской линии и расшатанной до предела нервной системой. В понедельник Стайлза вкатывает в илистое дно осуждающих-сожалеющих взглядов, он прячет острые кости за рубашкой, отказывается от черного (шахматы, в которые у него никогда не выходит), голубого (платья и футболки Эллисон, ее хрупкий силуэт на макколовской кухне), красного (пухлые губы Лидии и кровь, что под ногти въедается), отец на пороге мнется, очередную пачку таблеток в руке сжимает, смотрит виновато, боится, что он не поймет; Стайлз понимает — он слишком сломанный, бессильный, апатичный, он не такой. Стайлзу больно, хочется сердце вырвать и остатки нервной системы добить, хочется в пустоту собственной комнаты, редко нарушаемую вставками отцовского голоса, вернуться — Стайлз не выходит на улицу четыре дня, Стайлз — кости и кожа, не прикрытые даже чертовым сарказмом, который в его глотке давится прожженным "Эллисон" и памятью о тонких запястьях Лидии, смотревшей с верой и страхом; он ломкий. Голос в его голове не прекращается, лис шепчет, бинтами его во снах окутывает, ухмылку изуродованную показывает, и Стайлзу тошно, таблетки лезут из горла обратно, отцу знать необязательно — его сын морально уничтоженный и физически раздавленный, он отказывается от спасения. — Ты не виноват, — Скотт улыбку тянет типичную, у него источник силы где-то не в уродливом укусе, он за ребрами, тот, что поддерживает в нем давно ставшую иррациональной веру, не позволяет некрасиво разбиваться на части, остатки счастья из него выжимает; Скотт — задыхающаяся сердечная мышца с вырезанным вдоль именем, принадлежащим девочке, которой больше нет. Мартин появляется бледной молью, рыжина волос отдает ржавчиной, застрявшей в их глотках, смешавшейся с остатками крови, которую они с собственных рук выводили, не жалея кожного покрова, она — нараспашку, недостатком сна и неизменным взглядом "мы все умрем-умрем-умрем"; Стайлзу кажется, что лучше бы уже умерли. Они алыми нитями повязаны крепкими, что не разорвать и смертью, только Лидия на Стайлза не смотрит — боится разглядеть в его зрачках собственное отражение и сожаление, которое не помогает, она предпочла бы Хейловскую гордыню, одинаковую во все времена года, не зависящую от уровня депрессивности и смертности; последнее пробивает все нормы, забирает уверенность и куски от них мелкие оставляет. Лидия кричит ночью, слезы дышать мешают, Эллисон смотрит на нее глазами бледными, смертью затянутыми, Эллисон протягивает гниющие руки и обещает сжечь ее, как ведьму, Мартин к батареям негреющим жмется в попытке согреться, Мартин плохо, хочется кусок души отдать восстающему во снах монстру, но у нее все выжженное, не стоящее — не хватит на сделку с Дьяволом. Лидия в распухших капиллярах глаз Стайлза все еще видит кровь, на ней траурное черное смотрится богемно, она не хочет так — хочет жалко и больно, чтобы шепот бил по позвонкам, чтобы говорили, что Мартин сумасшедшая, лишь бы не улыбались сахарно, пытаясь занять место новой подруги; Арджент под четырехкамерным пеплом и болью. — Она мертва, — Стайлз кулаки сжимает крепко, на Лидию взгляд поднимает, она серая, безжизненная, пустая, несчастная в крайней степени, совсем другая — не идеальная отличница из шестого класса, равнодушно разбивающая его сердце, она теперь разбивается сама, царапины медленно расходятся, искореняют бледность кожи. — Не хотела быть на него (тебя) похожей, — не оправдывается, говорит невпопад, потому что не выходит, разговоры без Эллисон кажутся лишенными смысла, ненужными; у Мартин запястья распухают красным. — Я не хотел тоже, — у Мартин сердце удар пропускает, она пытается из слов собрать "ты не виновен, ты не мог спасти", но выходит только хрип посмертный. Лидия поднимает взгляд по-ноябрьски холодный, у Стайлза костяшки в кровавое месиво и разбитые дома стекла; "в этом нет нашей вины" сталкивается с молчанием, сердце у Лидии замерзает как у каменной статуи, Стилински ловит ее исчезающую за воротами школы тень.