В этом месяце или на этой неделе Где угодно, хоть на Юпитере или Венере, В любой точке солнечной системы, Давай встретимся и больше не будем раздельны. И всё былое не идёт даже в сравнение, Очевидно — я либо болен, либо помешан. Ведь у меня для тебя есть всё земное время, Всё земное время и ни минутой меньше. (с) А. Комнин
***
Питер стоит на крыше и держит в руках маску, улыбается, разговаривая со Старком. Он перекатывается с ноги на ногу, и всю его фигуру освещает солнце, яркими бликами скользя по плечам, стройным ногам и каштановой макушке. Барнс щурится от ярких лучей и проходится языком по зубам, наблюдая. Питер похож на солнечный зайчик, пылинки мягко, любовно танцуют вокруг, и Зимний почти ослеплён. Ему давно не было так тепло. До зуда в кончиках пальцев хочется дотронуться. Подойти вплотную, отвлекая мальчишку от разговора, и прикоснуться самыми кончиками, медленно ведя по затянутым в темно-синий спандекс бедрам, выше и выше, оглаживая талию, чуть щекотно пройтись по рёбрам. Хочется услышать тихий смешок, увидеть обращенную только к нему солнечную улыбку, обнажающую ровные, влажно блестящие зубки. Призрак едва заметно дёргается, поймав себя на том, что почти сделал шаг в сторону мальчишки. Поджимает губы, встряхивается, словно большой пёс, сбрасывая оцепенение и призрачное очарование.***
— Почему он? — Стив подходит неслышно, когда Барнс сидит на кухне, вглядываясь в вечерний город за окном. Сегодня они ночуют в Башне, потому что Питер остался со Старком, и они, словно два спятивших учёных, носятся сейчас по мастерской "гения-миллиардера", вопя на своём языке науки и споря до хрипоты. Питер, конечно, предлагал Барнсу ехать домой одному, но Призрак прекрасно знал, что если мальчишку не тормознуть вовремя, он на пару со Старком проторчит в мастерской всю ночь. А кто-то, на минуточку, все ещё учится в университете. По подсчётам Зимнего, веселиться Паркеру осталось сорок три минуты, а после Солдат, не слушая вялые попытки возразить, утащит мальчишку в кровать. — Что? — Барнс немного сбит с толку, задумавшись, моргает непонимающе, оборачиваясь на подошедшего Роджерса. Со Стивом он может расслабиться, и Зимний внутри никогда не воспринимает Роджерса, как угрозу, даже когда тот подходит со спины, как сейчас. — Почему ты выбрал этого мальчика? — голос у друга негромкий, мягкий и спокойный. Стив чуть потирает висок и невидяще смотрит в окно. Помолчав немного, продолжает. — Ты ведь знаешь, я ничего не имею против, но мне интересно. До войны ты... интересовался другим типом людей. Барнс чуть отворачивается, скрывая улыбку, и достаёт из кармана мягких домашних штанов сигаретную пачку. Мелкий уже давно не соответствует своему прозвищу, но неуемное любопытство, присущее ему с самого детства, так никуда и не делось. Теперь оно тщательно спрятано за отшлифованной, ровной вежливостью, за официозом и безликими улыбками, предназначенными тем, кто не входит в число самых близких. И Барнс ни за что не ответил бы, будь это кто-то другой. Но это Стив, а от Стива у него секретов никогда не было и не будет. Бак, не торопясь, закуривает, с ухмылкой предвкушая, как недовольно будет ворчать Питер из-за запаха сигаретного дыма. Всегда ворчит. Ворчит, но жмётся ближе, притирается вплотную, протаскиваясь вдоль тела, словно сам хочет пропитаться никотиновой горечью. Вжимается губами, слизывая, сцеловывая терпкий вкус с чужих горьких губ и смуглой шеи. Маленький лжец. Стив молча достаёт из кармана рубашки зажигалку, щёлкает, и в полумраке загорается язычок пламени. Он красивый, завораживающий и яркий, притягательный до безумия. Барнс прикуривает, глядя, как друг вытаскивает из брошенной на подоконник пачки ещё одну сигарету и сжимает её губами, поднося к лицу все ещё горящую зажигалку. Затягивается, глубоко, с явным удовольствием и облегчением, и Зимний почти слышит звук, с которым расправляются огромные лёгкие. Они курят в тишине, пока Барнс собирается с мыслями. Наконец, он начинает, слабо уверенный в том, что произносит, потому что после войны он разучился красиво говорить. — Он... Моя константа, — задумавшись, произносит Баки, и уже увереннее продолжает. — Да, именно так. Якорь. В какой-то степени, это похоже на... запечатление? Но постепенное, что ли. Каждый раз, когда я видел его, подсознательно цеплялся за него сильнее. Это началось после того, как я нашёл его здесь, на подземных этажах, по локоть в собственной крови. Стив на это хмурится непонимающе и встревоженно, не отводит взгляда, пока Барнс снова закуривает, с наслаждением затягивается и выдыхает дым из мягких губ. Улыбается чему-то своему задумчиво и продолжает. — Он был такой маленький, худой, хрупкий, узкие ладони в красном и липком, а взгляд — пустой и безумный. Словно что-то бесконечно тёмное и неуправляемое было запечатано в хрупкой, как яичная скорлупа, оболочке. И запах. Знаешь, брат, он так пах... — Бак щурится, улыбаясь, бросает на друга короткий взгляд, и глаза у него почти чёрные. — Мне крышу сорвало. Начисто. Ничего не мог поделать, ходил следом, как верная псина, смотрел и молчал. У Роджерса мурашки бегут по затылку, потому что взгляд у Бака откровенно жадный, голодный и чуть безумный. Тёмный. Такого Барнса Стив почти не знает, такой Барнс вызывает у него почти ужас и тревожное чувство собственного бессилия. Друг какое-то время смотрит в пустоту и встряхивается, будто очнувшись. — Мне и сейчас её рвёт, — помолчав, продолжает негромко, голос ниже, чем обычно. — Я вмазался в него, и с каждым днем все становится только хуже. Но с ним я... Оттаивать начал. После Гидры. Бак улыбается уголком губ и ерошит лежащие волосок к волоску светлые волосы, потому что Стив каменеет лицом после его слов, и Барнс видит почти осязаемую вину в синих глазах. Видит и хочет стереть её, вытравить, выбросить из головы этого желающего спасти всех и вся идиота. — Прекрати, Стиви. В любом случае, все позади уже. Да и, как видишь, я не жалуюсь, меня все устраивает. Вся моя семья рядом, а с остальным разберёмся, — он снова улыбается и щёлкает крышкой зажигалки. Роджерс только отводит взгляд, потому что знает, — никогда его не перестанет жрать эта вина за собственное бездействие, которое стоило Баку семидесяти лет бесчеловечных пыток и экспериментов. — Сейчас я... Счастлив, наверное? — голос у Барнса почти мягкий, тёплый. Он откидывает с лица тёмные пряди, садится на подоконник, прислоняясь виском к холодному стеклу. Улыбается широко и задумчиво, в темноте влажно блестят зубы. — Поэтому прекрати казнить себя. Я тебе скажу, если бы для того, чтобы все было, как сейчас, пришлось ещё раз через все это пройти, — я бы согласился, не раздумывая. Поэтому тише, брат. Отпусти это, как я отпустил. Бак встаёт и коротко прижимает к себе Роджерса, крепко стискивая ребра и ероша металлической ладонью волосы. — Куда ты сейчас? — Стив смотрит на Барнса нечитаемым взглядом, явно размышляя о чем-то, и друг вновь проказливо улыбается, как улыбался когда-то давно, ещё до войны. — Заберу свою Рапунцель у злобной мачехи, принцессе на учёбу с утра. Баки давно ушёл, а Стив все стоит у окна, бездумно глядя на горящий огнями город. Его лучший друг действительно сильно изменился за эти несколько лет, и Роджерс счастлив видеть его таким. Барнс, наконец, нашёл свое место в этом времени.***
Питер вносит коррективы в трёхмерную голограмму веб-шутеров, когда чувствует, как начинает свербеть в затылке. Оборачивается — и верно, в дверном проёме, прислонившись плечом к косяку, стоит Баки. — Уже два? — он мог бы и не спрашивать, просто не верится, как быстро пролетело за работой время. Барнс только чуть опускает подбородок и, хитро щурясь, манит его пальцем. Питер оборачивается к Старку. — Тони, я пойду. Баки прав, мне с утра в универ, за прогулы на последнем курсе меня по головке не погладят. Ты бы тоже поспал немного. Изобретатель только невнятно бурчит что-то в ответ и машет рукой, мол, иди уже. Парень отправляет схемы в облако и выходит из мастерской, зацепив пальцами ладонь Зимнего. Они молча спускаются на тридцать третий этаж, в знакомые комнаты, и Питер ощущает лёгкую ностальгию по былым временам. Но ему все равно гораздо больше нравится жить в собственной квартире. В квартире, которая принадлежит только ему и Барнсу. В квартире, где все идеально, потому что она небольшая, уютная и их. Питер вновь оглядывает огромную комнату в стиле хайтек, напичканную техникой, и вдруг произносит: — Баки, поехали домой? Барнс только молча достаёт ключи от мотоцикла.***
Они встречают рассвет на кухне. Питер любит эту кухню, потому что большие окна выходят на восток, и по утрам свет в ней розоватый, нежный-нежный, и все вокруг будто волшебное. Питер сидит на коленях у Барнса, лицом к нему, завороженно наблюдает за солнечными лучами, что ласково скользят по коже, полу и металлической руке. Стальные пластины бликуют персиковым цветом, и шатен находит это совершенно очаровательным. Он скользит ладонью вслед за солнцем, поднимается выше, к твёрдому плечу, касается шеи и вплетает пальцы в тёмные пряди на затылке. Призрак прикрывает прозрачные глаза подрагивающими ресницами и блаженно откидывает голову назад, открывая беззащитное горло. Это — жест безграничного доверия, и Питер лишь восторженно замирает на секунду, чтобы потом плавно наклониться, вжимаясь губами в шею под челюстью, несколько раз коротко прикоснуться к щеке с только начавшей пробиваться щетиной и поцеловать ямочку на подбородке. Баки одет в мягкую темно-серую майку и хлопковые брюки, и Питер чувствует потрясающее томление и жар где-то внутри, что разливается по венам, как патока. Ленивая утренняя нега опутывает его, убаюкивая, все вокруг словно подернуто призрачной дымкой, и только горячее твёрдое тело, обтянутое гладкой кожей, кажется настоящим. Его точка отсчёта, его личный якорь. Паркер оплетает Барнса руками, сжимает крепче бедра, ощущая, как стискивают его чужие сильные ладони, и расслабленно замирает, уткнувшись носом в смуглую шею. Ему так хорошо, так бесконечно тепло, что хочется продлить это ощущение навечно. Вечно сидеть вот так, обнимая самого любимого, самого близкого, ощущая, как сладко дрожит что-то прямо за рёбрами. Сидеть, чувствуя защищённость и восхитительное тепло, мягкие губы на своей щеке и горячие выдохи в шею. Сидеть на чужих коленях и смотреть, как над городом встаёт солнце, обещая новый день и новую жизнь. Питер дома и он абсолютно, совершенно, безоговорочно счастлив.