Расступается воздух, как бархатный Театральный занавес, ал. Развивается в нитку оплётка струны, В горле плавится горький металл. Знаю, знаю, куда я с тобой иду (Взгляд решителен и остёр): Ты ведёшь меня босиком по льду, Ты ведёшь меня на костёр. © аксолотль
***
— Все хорошо? — Питер аккуратно присаживается рядом, прямо на бордюр. Бак, который с отсутствующим лицом поглаживает кончиками пальцев бездомного кота, лишь кивает головой. Кот под его ладонью вертится, подается ближе, ластясь с беззащитным обожанием существа, которого никогда не баловали вниманием. Когда Барнс поднимается, отнимая ладонь, кот, который до этого с силой терся лбом о пальцы, неловко падает моськой вперед. Кинув еще один взгляд на лохматое чудовище, мужчина заходит в магазин. Питер молча остается сидеть на асфальте, и сам автоматически тянется рукой к замурчавшему животному. Проходит несколько минут, в течение которых Паркер скользит взглядом по небольшой улице, отвлеченно рассматривая магазинчики и вывески. Люди вокруг несутся мимо сплошным потоком, потому что сегодня уже 23-е, и завтра Сочельник. Все торопятся успеть, совершают последние приготовления, хотя завтра людей, наверняка, будет еще больше. Дверь за спиной негромко щелкает, и раздаются шаги. Барнс вновь садится рядом, шуршит, вскрывая пачку с сухим кошачьим кормом. Животинка под мальчишескими пальцами заинтересованно принюхивается, заметно оживляясь. Бак щедро высыпает всю пачку на небольшой почти сухой пятачок асфальта у фонарного столба. Кот принимается радостно хрустеть подушечками, от которых разносится острый специфический запах сухого корма. Буквально через минуту откуда-то из небольшого тупичка выскальзывает еще один кот. Тревожная складка на лбу Зимнего немного разглаживается, и Питер берет его за руку. — Расскажи мне, — произносит он негромко, приподняв уголок губ. — Расскажи, что тебя тревожит? Призрак крепче сжимает его ладонь и коротко мотает головой: — Нет, все нормально, просто... зима, — бросает на Паука короткий взгляд и чуть устало улыбается. — Просто зима, малыш. Пит кивает облегченно, потому что да, действительно просто зима. Он знает, что порой Барнса накрывает, чем-то ностальгически-тоскливым и прохладным, как морозное дыхание серым утром и чужие пальцы на висках. Знает, как тот просыпается посреди ночи и потом до рассвета сидит на кухне, глядя в окно, а по утру в воздухе крепко пахнет табаком, и пальцы, и губы горчат от сигарет. Он все это знает. Но это ничего. Это ничего, с этим Питер может справиться. Поэтому он тянет Барнса за руку, прижимается, утыкаясь лицом в темно-синий свитер, просовывает ладони под распахнутую куртку, жмется пальцами к чужим ребрам. Волной окутывает родной запах: терпкий одеколон, кожа и едва ощущающийся запах пороха. — Сходим куда-нибудь? — бубнит в меховой воротник, зная, что его услышат. Бак гудит что-то согласное и вдруг бормочет, наклонившись к самому уху: — Давай на балет? Завтра. Я достану билеты, пригласим Мэй, — пальцами по щеке, к уху. — Давай, — расплывается в улыбке Пит, потому что ну как же хорошо. — Обязательно пойдем. Баки вот он, живой, теплый, у них все хорошо, прекрасно даже. Они вместе, их близкие в порядке, а значит, все остальное тоже будет хорошо.***
Мэй выглядит обворожительно в своем вечернем платье, её каштановые волосы крупными волнами ложатся на открытые плечи и спину, в ушах сверкают серьги. Мэй красивая, как сама ночь, и Питер восторженно восклицает что-то восхищенное и кружит, кружит женщину на руках, она смеется, запрокидывая голову, такая невероятно красивая и живая. Бак привычно целует ей руку, а она так же привычно притягивает его к себе, обнимая и прикасаясь губами к щеке. Отстраняется, осматривая их, и восклицает: — Какие же вы у меня красивые, мальчишки! Мне обзавидуются абсолютно все дамы, — со смехом гладит их по волосам. На Питере классический приталенный костюм, белая рубашка и лакированные туфли. Бак себе не изменяет: берцы, черные джинсы и строгая водолазка, восхитительно обрисовывающая литые мышцы. Не слишком официально, но... внушительно. Барнс категорически отказывается надевать что-то, что будет ограничивать его в драке.***
В Howard Gilman Opera House премьера, — в Нью-Йорк на две недели приехал русский балет, — и Питер даже не представляет, как Барнс достал билеты. Паркер впервые на балете и он поражен. «Лебединое озеро»... это что-то. Что-то волшебное, невероятное, прекрасное и чарующее. Питер дышать забывает, жадно наблюдая за балеринами (ангелами), — взмах, плавное движение рук, шажок, другой. Хрупкие, легкие, словно перышки на ветру, в летящих одеждах, с диадемами в волосах. Прекрасные. Питер поворачивается к Баки и видит его глаза, и в этих глазах — всё. Находит дрожащими пальцами его большую ладонь и сжимает крепко-крепко, чувствуя, как мелодия увертюры, пугающая, громоздкая, проникает сквозь его тело, резонируя внутри. У Питера дрожат губы. У Барнса перед глазами — алые стены и худенькие детские фигурки, все, как одна, в черном. Каждый шаг маленьких Вдов полон изящества и смертоносной грации. Tantsuy, kukla. Когда они выходят из зала, глаза Мэй мокрые от слез. — Это было прекрасно, спасибо за чудесный вечер, дорогой, — шепчет женщина, погладив Джеймса по плечу. — Что вы, я рад, что вам понравилось, — голос у Баки сиплый и более грубый, с прорезавшимся вдруг рычащим акцентом. Пит ласково гладит его по спине. — А теперь как насчет ужина дома? У меня давно уже все готово, — в глазах Мэй танцуют смешинки, и ее улыбка такая теплая. — Звучит замечательно.***
— Время подарков, так? — с маленькой улыбкой на губах произносит Мэй после ужина. Питер хихикает, совсем как ребенок, стаскивает с шеи галстук и идет к вешалке за сумкой. Подарок от Пита упакован в темно-зеленую бумагу, внутри — «Грозовой перевал» Бронте в кожаной обложке с тиснеными позолотой буквами. Мэй радуется этой книге, как чему-то, давно утерянному, но очень любимому. Подарок Джеймса — путевка в Италию, о которой Мэй грезила уже несколько лет. Женщина обнимает их так крепко, как может. Она так сильно любит их.***
Они сидят в гостиной, на диване, и смотрят на горящую гирляндами ель. Паркер лично влез по стене, чтобы украсить хвойную макушку звездой (Барнс постарался скрыть смех за кашлем, но будем откровенны, актер из него так себе). По комнате лениво растекается «The time of my life», и от мягкой, ласковой мелодии у Питера сладко щемит сердце. — Я очень тебя люблю, — шепчет Питер куда-то в шею Барнса, покачивая ладонью, в которой зажат бокал с глинтвейном. Баки ведет пальцами по жилистой спине и медленно трется щекой о щеку Пита. На мальчишке дурацкий свитер с оленями и елками, волосы встрепанные. Боже, он такой красивый. — Потанцуем, Бак? — короткий взгляд из-под ресниц и глупая улыбка. Невозможно было бы отказать, даже если бы он попросил спрыгнуть с небоскреба. Барнс поднимается с дивана одним невероятно плавным движением и протягивает открытую ладонь. Пит хватается за теплые пальцы и подскакивает следом, тут же впечатываясь в твердого Бака всем телом, закидывая руки на плечи. Они плавно двигаются, и Питеру не нужно уметь танцевать, ему нужно лишь уметь чувствовать Барнса, каждое его движение и вздох. Питер умеет. Гнется в сильных руках, плавится и сгибается почти пополам. В какой-то момент повисает на Барнсе, ногами сжимая его талию. I've had the time of my life No I never felt like this before Yes I swear it's the truth And I owe it all to you... — Я думаю, тебе стоит посмотреть вверх, — с ухмылкой бормочет Паркер в чужие губы. Бак поднимает взгляд вверх и хмыкает — над его макушкой висит пучок омелы. И когда только успел? — Хитрый Паучишка, — с усмешкой выдыхает Призрак. — С Рождеством, любовь моя, — мурчит Питер, целуя Барнса в уголок губ. В комнате пахнет миндалем, кофе и апельсинами, под елкой лежат, дожидаясь своего часа, подарки, — охотничий нож с гравировкой («Всегда возвращайся ко мне») и альбом с сотнями фотографий для Призрака и новенький навороченный ноут по индивидуальному заказу для Питера. Мягко переливается огоньками гирлянда, негромко поет Билл Медли, а уже завтра (сегодня) вечером в Башне обещает быть грандиозная вечеринка. Но это все потом, не сейчас. Сейчас — запах кофе и апельсинов, обнимающие крепко-крепко руки и счастье, искрящееся внутри пузырьками шампанского, такое сильное, что, кажется, еще немного — и взлетишь. — С Рождеством.