The forgotten

Яркое утреннее солнце слепит. Большая кровать, огромное пуховое одеяло. На краю этого мягкого и объемного совершенства сидит сонный юноша. Он совсем недавно проснулся. Неохотно пошевелился и уже начал серьезные мыслительные процессы. Свесив одну ногу и придерживая на плечах одеяло, он смотрит на люстру и иногда переводит взгляд на батарею. Смотрит и думает о чем-то философском. О смысле люстры в этом мире. О замене солнца. О тепле. Он так внимателен и сосредоточен. Он не замечает уже, что его одеяло упало на кровать. И что пальцем он перебирает не одеяло, а гладит слабо свои плечи. И как по этим плечам выступают мурашки. Потому что уже холодно. Такие широкие плечи под натиском холода хотят согнуться. Но руки вроде не пускают. В пустой и небольшой комнате его высокий силуэт добавляет изюм. Он как главный цветок этого сада. Как цветок солнца. И солнце его любит, свой цветок. Оно тихо играет в его волосах. Пшеничные пряди впитывают весь сок жизнь. Они переливаются на солнце. Хоть сам юноша этого и не замечает. Зато замечают темные глаза, что наблюдают из тени. Они замечают и солнце в волосах, и худые широкие плечи, которые получают теплое внимание от тонких рук, и сосредоточенность в лице. На него смотрят с восхищением. На него смотрят с интересом. На него смотрят с болью. Но он в комнате один.

***

Такой противный звук. Но он, кажется, совсем не мешает. Хрупкая фигура молодого человека переминается с ноги на ногу и усердно что-то пишет на запотевшем окне. Пальцы скрипят, путешествуя по мокрому окну. Буквы образуют капли и стекаются на нижние ряды, разрезая слова на мутные части. Это совсем не смущает юношу. Он продолжает шустро водить пальцем по стеклу, нахмурив брови. Окно довольно большое, что позволяет парню без труда стоять на подоконнике в полный рост. Хоть и рост его достаточно велик. Он не знает, на что он смотрит. То есть, он не знает город. Он не знает, где он. Все, что он видит ему совсем не знакомо. Спустя еще пару минут усердных стараний он осторожно спустится на пол и внимательно посмотрит на часы. Уже пора. Сядет на стул. Сядет ровно, как по струнке. Руки на колени. Голова прямо, только глаза смотрят вбок, следят за стрелками. Стул, почему-то стоит в центре комнаты. Совсем один. Стены такие светлые, как в больнице. Но он знает, что это точно не больница. Это квартира. Точнее, это запертая комната в чьей-то квартире. На часах уже больше, чем нужно. Это выходит из правил. Он опаздывает, это странно. Бледный парень поджимает губы и хмурит брови. Неужели он сегодня не придет. Только знакомый шелест за дверью уже говорит об обратном. Привычный звон ключа, звук механизмов, скрежет металла. Дверь открывается и в комнату вплывает легкая фигура. Он легкий. Он не идет. Он плывет. Но кто он. — Прости, я задержался. Ты уже ждешь меня? — Улыбчиво начинает и присаживается на подоконник. — У меня закончились карандаши. И я не смог открыть окно. Ты обещал, — почти шепотом, так слабо и медленно мямлит, словно это последнее, что он может сказать. — А я принес тебе новые. На всякий случай взял еще и цветные, вдруг тебе захочется добавить красок. А окно, окно я обещал открыть, когда ты будешь готов его открыть. А сейчас ты не готов. Мы же с тобой не хотим, чтобы ты случайно выпал. Это же тринадцатый этаж. А ты еще слаб. Поговоришь со мной? — Мягко и тепло, как с ребенком разговаривает. — Ты разговариваешь со мной, как будто мне пять. Мне двадцать один. Я взрослый человек. Почему я должен тут находиться? Зачем я вообще тут? Ты зачем вообще это все? Я не хочу говорить с тобой, я хочу, чтобы ты меня выпустил, — громче и немного увереннее, но тоже слабовато. В ответ на него лишь грустно посмотрели темные глаза. — И карандаши мне не нужны. Я возьму только черный, — уже тише и пугливее. Слабый кивок и глаза в пол. — Когда ты меня выпустишь? — уже так тоскливо, что в голосе слышны слезы. — Я не знаю. Когда придет время, — такой грузный вздох и поджатые губы. Темная фигура уже не так легка. Она не плывет, она плетется. Оставит карандаши на подоконнике и двинется к выходу, проворачивая в кармане брюк небольшой ключик. Перед самой дверью обернется и посмотрит прямо в глаза. В синие грустные блюдца. Такие погасшие. Такие уставшие. В голове крутится только слово «Прости» и сердце только больнее сжимается. Выйдет и закроет за собой дверь этим маленьким ключиком. Прижмется к двери лбом и будет пальцем по ручке водить. Прошло так много времени. А это не прошло. Болит не меньше. И на плече шрам тоже не исчезает. Шрама два. Видно один. Второй внутри. Второй болит сильнее. Голубые глаза внимательно провожают гостя за дверь и ждут еще пару минут, пока там слышен шорох. Это происходит каждый день, это уже как ритуал. Когда становиться совсем тихо, хрупкое тело не спеша подходит к подоконнику и берет карандаши. А рядом с подоконником, на столе лежит стопка листов. Чистых. Но внутри, в ящике есть еще одна. В ней все листы исписаны мелкими буквами, с обеих сторон. Одной и той же историей. Каждый лист. Практически слово в слово, иногда кривыми и непонятными буквами. Одна и та же история. Каждый день по пачке. Иногда вспоминается что-то новое. Но редко. Там история про него. И про то, что он забыл. Забыл свою жизнь. Забыл себя.