Новое солнце

Все тело изнывает от боли и дыхание сперло от давления. Снега вокруг почти нет, тропы чисты и ноги не утопают в грязи, но вместе с тем как облака становятся ближе, силы покидают тела людей также стремительно, как течет вода в горной реке. Она берет свое начало у озера, что раскинулось в громадном ущелье, питая эти земли уже многие годы, оттого они были так богаты зеленным массивом. Лишь ближе к вершине деревья встречаются реже, животные норы скрывает кустарник и поля расцветают густой травой. Но их путь прерывается, когда впереди остаются последние холмы, за которыми сокрыты цветущие луга. Женщина сворачивает на тенистой развилке в сторону небольшой скалы, огибая ее по широкой тропе. Чимин мешкает, но старается не отставать, кривясь от каждого шага, потому как силы его почти иссякли. Их встречает сквозная пещера на пригорке и логово, что вырыли под ним, скрываемое листвой. Небольшая полуразрушенная скала пропускает много света, каменные столбы служат ей опорой и где-то внутри земные насыпи говорят о частом использовании пещеры в качестве убежища. Лошади остаются привязаны снаружи, Наго скрывается в логове, и Чимин уходит за дровами, когда переносит мешки в пещеру. Вокруг — мертвая тишина, и парень останавливается, позволяя себе насладиться лесной свежестью, такой, какой он ее всегда себе представлял. Запах холодной листвы немного склизский, но плодородная земля под ногами удивительно теплая, и слабые северные порывы очищают разум. В эту секунду весь мир замирает, останавливается время, и душа, словно покидая тело, растворяется в воздухе, наполняясь чистотой и покоем. Никогда прежде юноша не испытывал той близости с миром, которая сейчас медленно наполняла его тело с каждым глубоким вдохом чистого воздуха. Жизнь бежит на Юге каждый чертов день со скоростью, близкой к темпу Запада, и все же далекой и прекрасной. Чимин был внутри это времени. Встречал каждый день по-обыкновению лениво, вместе со всеми упивался соком фруктов, смеясь, когда капли дразнили медовую кожу, и впитывал энергию солнца, как самый прекрасный цветок. Он был им. Тем самым, до которого боишься дотронуться, нежным и до дрожи красивым. Хрупким. Всеми любимым, но безвольным. Существовал, чтобы радовать глаз, заманивать прихожан и принадлежать лишь одному. Единственный хозяин, и он его не единственный, но самый желанный цветок. До самого последнего вздоха. Чимин жил, принимая дары природы, но никогда не вознося их ей, для этого не было необходимости. Юг отдает все, что имеет сам и никогда не просит взамен. Север — забирает все, что у тебя есть и никогда не отдает взамен. Милость Матери даруется не многим. Когда он возвращается к логову в третий раз, скидывая новые ветки в кучу, женщина собирает хворост с совершенно недовольным видом. И Чимин бы рад предложить ей помощь, лишь бы не выслушивать упреки потом, но слух улавливает неожиданно тяжелый выдох где-то над головой, и все нутро трепещет, стоит взглядам встретиться вновь. Крупный волк горделиво лежит на верхушке скалы, в тени облаков, неотрывно наблюдая за людьми сверху-вниз с надменным видом. Серая шерсть, будто темный дым, без единого бурого вкрапления и очень густая, обрамляет все тело, оставляя лишь немного белых пятен, и покрывает морду до глаз, словно макса. Он не мог похвастаться громадными размерами, как один из его сородичей, но сила чувствуется отчетливо, ее больше, чем той ночью, когда они встретились впервые, и Чимин пялится почти осознанно, подмечая каждую новую деталь, улавливая в них нечто отдаленно знакомое. — Что, только заметил? — презрительно выдает Наго, бросая хмурый взгляд на зверя. — Он уже пол дня с нами идет, глупый ты мальчишка. Чимин охает как-то заторможенно, заметив недовольство старейшины, что уносит с собой ветки и скрывается внутри. — Что я должен делать? — Перестать вести себя как ребенок. Собери нам дерева, он тебе не помощник. Юноша задерживает на старухе тяжелый взгляд, полный укора, но молчит. Та не видет его, - отворачивается раньше, чем замолкает,- но волк выдыхает намеренно тяжело, напоминая о своем присутствии. Осуждает? Чимина захватывает раздражение, глотку буквально дерет, и он уходит дальше в лес, чувствуя, как за ним следят. Внимательно. Не отворачиваются, когда парень скрывается за деревьями, прислушиваются к шороху травы и скрежету древесины, и ждут, когда фигура снова окажется рядом. Зверь продолжает наблюдать, пока Чимин поит лошадей и переводит их в лучшее место для ночлега, искренне недоумевая, как те спокойно реагируют на хищника. С интересом, или так кажется только ему, заглядывает в пещеру, когда спускается с горы и проходит мимо: медленно и легкой поступью. Чимину вообще кажется, что волк немного тощий, исхудавший. Потрепанный, но не изуродованный, и совершенно точно вымученный, с тяжестью в груди и глазах. Он чувствует ее, пропитанную болью, когда смотрит в яркие голубые глаза, осознанные и немного грустные, чувствует, как она тянется шлейфом, когда волк уходит прочь с опущенной головой, почти бесшумно. Чувствует ее физически, утопает. Боится. И засыпает с трудом, даже не притрагиваясь к обеденному пойку. Сковь пелену сна, совсем поверхностного и тревожного, ощущается холод вечернего воздуха и влага тонкой пелены тумана. Тихий шепот ветра щекочет кожу, вызывает дрожь под ребрами, и страх зарождается медленно где-то очень глубоко внутри. Его не видно, но он рядом. Дышит с ним в унисон, ласково касается плеч, почти с заботой, не давит. Ждет, преданно и верно. Знает, что сейчас не его время, — набирается сил. Он терпелив. Хриплый голос звучит монотонно, устало, прожив, кажется, уже тысячу лет. Шорох, глухой стук и хруст дерева возникают быстро, но глаза находят источник каждого из них неспешно, цепляются за маленькую фигуру старейшины в свете тлеющих углей. Она благосклонно ждет, не торопит, не смотрит даже, не хочет, неприятно. Чимин молчит в ответ, все понимает. Забирает вещи, которые та подготовила, и идет рядом по темной чаще, пробуждаясь медленно и с легкой неприязнью. Взбираясь на холм, бескрайнее небо завораживает океаном звезд и белоснежным диском во главе, будто чарующий, одинок драккар покоился на водной глади, намеренно забыв сложить свой парус. Холодный свет того не рассеивается, — чистое небо давало ему полную свободу, — и слепит так отчаянно, как само солнце не способно радовать людей Севера. Полная луна освещает для них узкие тропы и острые скалы, ведет вперед, к блеску синевы, где слышен бархатный шелест и одиночество. Ее свет впитывают в себя грубые лепестки крупных полевых цветов, проросшие здесь задолго до столетних ледников. Их яркое синее свечение — еще одно озеро на самой верхушке горы, и рябь терзает эти воды, когда травы слабо колышутся от ветра. Люди ступают осторожно, продвигаясь дальше к небольшим скоплениям холодного блеска. — При полной луне их сок имеет большую ценность, — объясняет Наго, срезая бутоны маленьким ножом. — Цветы нужно растолочь, пока те еще светятся. Заполним эти сосуды, осталье соберем и высушим. — Я видел еще две склянки флосенов, — юноша уходит к другой поляне, оседая в холодную траву. — Те настойки — грязная работа, нужно избавиться от них. Крупные бутоны быстро заполняют деревянные чаши, но с трудом перемалываются до состояния жидкой кашицы. Приятная тишина поочередно прерывается ударами пестика о ступу, медленными и аккуратными, реже сильными, когда яркие толстые лепестки, словно покрытые коркой бархатного камня, промерзлые, не поддавались напору. Работа оказывается не столь легкой, как казалось на первый взгляд, и на ладонях вскоре появляются мозоли. Для одного такого сосуда, которым располагал каждый, требовалось огромное количество бутонов, и их здесь было в достатке, — стоит лишь спустится ниже по холму, чтобы утонуть в прекрасных цветах — но времени, казалось, не хватит. Чимин старался собрать как можно больше, не жалея ни рук ни одежды. Чимин оставляет несколько пачек нетронутыми, ведь за ними обязательно придут другие, и спускается дальше вниз, в бескрайнее море синих огней. Проходит глубже, замечая несколько срезанных кустов, очевидно они не были первыми, кто пришел на это цветение. Парень оседает в маленькой тени, аккуратно складывает вещи рядом, вновь принимаясь за работу. Накидывает громадный меховой капюшон и ощущает на секунду, будто провалился в вакуум. Почти приятно, тепло главное, и заглушает удары пестика, ужасные, на самом деле, в этой ночной тишине. — Лучше убирать куски стебля, иначе вкус будет горьким, — голос хриплый, и необычный глубокий акцент с тяжелыми гласными. Чимин улавливает лишь конец фразы, с трудом разбирает слова и тщетно пытается обернутся, теряясь в пушистом мехе капюшона. Мужчина стоит в паре метрах от него, возвышаясь, и смотрит так пристально, что дышать начинаешь с опаской. Его темные волосы спутаны и небрежно лезут в глаза, наверняка мешают, - Чимин видит, как слабо нахмурены брови. Легкие одежды явно не призваны согреть тело в стужу, и на кофтах заметны странные шерстяные клочки, к ним не относящиеся совершено, — дымчато серые с парой особенно длинных волосинок. Чимин не придает этому должного значения, но волнительный трепет проноситься в груди от красных пятен на чужой шее, что выглядывают из-под тонкого воротника. Словно аллергическая сыпь, зрелище не из приятных, и вместе с тем не имеющие багрового оттенка, чтобы бить тревогу раньше времени. Да и что он может, это его и вовсе не касается. — В стеблях малые дозы яда, они дают соку горький вкус, — повторяет северянин, заглядывая в деревянную миску, — убери их и отчисти то, что уже перемолол. Чимин с опаской заглядывает в ступку и не сдерживает разочарованный стон от количества стеблей, что он успел превратить в уродливую кашу. Мужчина совсем слабо усмехается такой реакции и устало оседает у ближайшего дерева под тихий шелест травы. Бросает взгляд на юношу, чьи щеки побагровели от ночного холода, и замечает как смешно тот дует губы в попытке исправить свою ошибку. — Как ты чувствуешь себя в горах? — неожиданно спрашивает северянин. Он вовсе не утруждает себя громкой речью, единственный раз на памяти Чимина, когда тот говорил на повышенном тоне — ночь их прибытия в Хьёде, перед другими северянами. Но его голос звучит в разы приятней, когда твердые звуки исходят из расслабленного горла, а громкие гласные слабо заглушены усталостью. С другой же стороны, Чимину все еще с трудом удается разобрать слова из-за особого северного акцента, отличного от того, что он привык слышать. — Я испытывал некоторые трудности с дыханием, пока мы поднимались, и моя голова болит после сна. — Сильно? — Недостаточно, чтобы стать причиной беспокойства. — Твоя речь звучит странно, — несколько насмешливо выдает мужчина. — Это естественно, хотя бы потому что я южанин. Я не способен выговаривать все звуки, это достаточно проблематично. — Я говорю не о твоем акценте, хотя он забавный. Ты уже долго пробыл на севере и должен был заметить, что мы не используем слова в таком порядке. — Как тогда мне следует говорить? — Как бы ты разговаривал со своим королем, Чимин? — Я не имею права говорить с его величеством. Пак поднимает голову, порываясь бросить на северянина полный укора взгляд, но теряется на мгновение под давлением чужого внимания. В холодном свете цветов его лицо отсвечивало несколько болезненной, однако чарующей белизной, что ярким контрастом играет с темными прядями, и под глазами залегли глубокие синяки, кричащие об усталости. Сродни горячим детям солнца, полным энергии и света, Чимин признает в нем ребенка луны, безмятежно одинокого и сильного; закаленный ветрами и зимней стужей, живущий в балансе и покорном ожидании. Истории, что ходят по миру о великанах в ледяных долинах и диких зверях с глазами, горящими кармином, отныне переведены Чимином в категорию пустой лжи и детских сказок. — Насколько же прогнило ваше королевство, южанин, — мужчина говорит искренне, без утайки, и с нотками томительной скорби, — но я восхищен его богатствами. — Не пойму, хочешь ли ты, чтобы я оскорбился или пытаешься поддержать? — Ничего из этого. Удивительная способность этого человека — одним своим видом ставить точку в разговоре. Чимин видит это по его лицу и пустому взгляду, блуждающему по верхушкам холмов. Но тишина, нависшая над ними и прерываемая лишь ударами ступки, давяще неловкая и отдает щемящей болью в груди. Чимину неприятно, но и сказать ему нечего. Еще более важный вопрос — а может ли? Сокджин проявил к нему дружелюбие, сохранил в тайне его прошлое, а главное оставил в живых, но он лишь один человек Севера, не весь народ. Что о нем думают другие известно лишь Матери. — Ну и кем ты себя называешь, если даже не пытаешься помочь? Наго кричит задолго до того, как подходит к ним. Северянин молча следит за ее тяжелой походкой, не думая даже сдвинуться с места, пока Чимин обеспокоено озирается назад, чтобы встретить всеми излюбленное морщинистое лицо, искаженное в неком подобии ненависти. Однако все это лишь капризы, если из ее уст не начинает сыпаться брань. — Чего ты хочешь? — по обыкновению спокойно спрашивает мужчина, когда старейшина оседает у куста неподалеку. — Чтобы ты убрался мне будет достаточно. — Тебе лучше замолчать. — Такой щенок как ты не смеет затыкать мне рот. Я прожила достаточно и заслужила покой, который ты не способен мне дать ни как воин, ни как вожак. — Ёбун не дал бы тебе уйти с миром. В своей речи, полной желчи, северяне даже не пытаются смотреть друг на друга, в то время как Чимин, невольно ставший сторонним наблюдателем, старательно пытается уловить их настрой. Действительно ли они ненавидят друг друга? Подразумевают ли традиции Севера убийство их старейшин? Кем был этот Ёбун и что с ним стало? И кто в конце концов сидит перед ним сейчас? — Был ли предыдущий вожак так хорош? — юноша встревает в разговор скорее из-за желанием разбавить давящую атмосферу, нежели утолить собственное любопытство, по крайней мере он пытается убедить себя именно в этом. — Ёбун был сильным вожаком, с характером твёрдым, как эти горы. Он не имел жалости, мальчишка, поэтому западные долины покорились ему, и кочевники прекратили уходить к мародерам.  — То, что мародеры сидели под его хвостом не значит, что они стали добрее к простым людям, — с нескрываемым раздражением встревает северянин. — Он знал о них, Юнги, всех их знал, — старейшина впервые бросает на мужчину взгляд, и тот был полон горькой, еще не забытой ненависти. — В отличии от тебя, что даже носом не повел в их сторону. Секундная тишина закрадывается к ним в тень также, как и новые страхи в сердце Чимина. Юнги отворачивается от старейшины, не желая продолжать разговор, на что та лишь раздраженно вздыхает. — Чимин, возьму корзину и собери цветы, что еще не покрыты коркой. Мы высушим их, когда вернемся. И тот повинуется. Молча уходит дальше от деревьев, оставляя двоих в их тяжелом напряжении, ощутимом скорее лезвием у горла, нежели обычным человеческим чувством. Он читал когда-то о пустых долинах, сокрытых под серым небом на окраине зеленного простора Ансан, что спрятаны за горами от северной стужи, — как те превратились в могильные плиты из мертвой земли, и снег сменился горьким пеплом сожжённых деревень. Мародеры. Те ли это дикари, что стоят за вторжением чужеземных армий? Он хочет знать больше.

~~~

Чимин отходит ото сна, когда навязчивые лучи полуденного солнца щекочут кожу своим теплом. Он морщиться и устало открывает глаза, ослепленный девственно чистым небом, явлением столь редким, что не радоваться ему считает преступлением против самого себя. Наго находит взглядом в метре от себя, сваленную усталостью и под пеленой беспокойного сна. Они явно задержались в логове, и Чимин спешит собрать те немногие вещи, что предназначены им для ночлега, попутно призывая старейшину проснуться. Следов вожака с момента пробуждения юноша уловить не смог, а потому мысль о нем решил оставить в дне прошлом. Мысли о мягких чертах лица и отточенных за времена охоты жестах он так же доверяет в сохранность луне — единственной свидетельнице вспыхнувшего восхищения вкупе с томящимся в груди страхом перед силой чужого духа. Спуск дается им удивительно легко. Сутт несколько раз стервозно рветься вперед по протоптанной дороге, решившая, кажется, ответственно вести их домой за собой. Чимину приходиться приложить усилия, чтобы замедлить ее шаг и не свалиться раньше, чем они пересекут три ветви ручья, огибающие гору по кольцу и знаменующие ее условную середину. Однако Наго пропускает их вперед, вверяя в его руки не только неспокойную лошадь, но и обязанность вывести их из леса к нужной поляне. Ему хочется думать, что подобным он собирает ее доверие к себе по жалким крупицам, словно песок в раскрытые ладони с кривыми пальцами, сквозь которые тот поди и утечет, словно вода, и чего бы ему не хотелось — это самое доверие потерять. Сердцу становиться беспокойно, когда Рважик, взрослый конь, красновато-бурый, как заржавевшее железо, побитый временем не меньше, чем сама Наго, которой он достался много лет тому назад, начал заходиться в шумных фырканьях. Старейшина лишь слабо потягивала его за светлую стриженную гриву, прислушиваясь к шепоту леса. Чимину кажется, что этого старика вполне оправданно пугает далекий гомон ворон, — даже у него самого идут мурашки от крика изредка пролетающий поблизости птиц. — Что-то не так? — голос звучит низко от гнета неясного предчувствия. — Учись слышать лес, а не людей, — слова старухи по обыкновению не привносят ни капли ясности. Она смотрит на него как-то выжидающе, что парню совершенно не нравиться, но повинуясь её воле, он прислушивается к гомону чащи. В действительности, вороний крик не больше, чем просто далекий шепот птиц в сотнях метрах, за выступом небольшого скалистого холма. Их голоса в манящем шелесте листвы подобно пению странствующих бардов зовут присоединиться к пиршеству, о котором еще никто не знает. Они прокладывают путь в его воображении, дергают за ниточки и неустанно следят из-за деревьев за неуверенным трепетом его души, что мучается, пребывая в неведении. Чимина ведет и он поддается этому зову. Пробирается сквозь немногочисленные заросли, выискивая некогда живую тропу, дабы обогнуть мешающий его взору и разуму холм.