Спаситель

Уже давно не видел Николай, что происходило вокруг - притупилось все, кроме нескончаемой боли. Разгоравшийся огонь факелов резал заполоненные слезами глаза, а что-то противно тёплое стекало вниз по оголённой спине - кровь. Удары сыпались один за другим, и один бог знает, что это - розги аль плети... Ударяли вдоль, хлестали поперёк, поверху уже израненного - вразброс. Николай уже не кричал, хотя озверевшие крестьянские мужики, казалось, только сильнее били, злость вымещая. Он только дергал крепко привязанными к столбу руками, ощущая, как стягивавшая запястья тугая веревка жестко впивалась в кожу, оставляя новые и новые глубокие ссадины. Пробовал он было вырваться поначалу - но каждая попытка стоила Николаю жестокого пинка под рёбра, лишавшего дыхания. Крики, смех, свистящие звуки ударов - все смешалось в единое приглушенное марево, слышимое им, будто сквозь слой ваты. Казалось, не дотерпит Николай до конца мучения, что не прекратится это никогда... Но вдруг воздух рассекло два предупредительных выстрела и раздался последовавший за ними голос полицмейстера. Яков Петрович, внезапно появившийся на глазах изумленных Бинха и Тесака, только заслышав крестьянский гомон, помчался на шум - и первым, не пропустив ни полицмейстера, ни его помощника, растолкал присмиревших мужиков и упал перед растерзанным Николаем. Кончились ранившие намученную кожу удары, и руки - тёплые, ласковые, в отличие от мужицкой длани - прибрали почти бездыханного уже писателя к себе. Яков Петрович трепетно поднял его, боясь задеть ненароком раны, и, оглядевшись по сторонам, встретил не менее перепуганный, пусть и скрытый за напускной злобой взгляд Бинха. Он тихо скомандовал идти на постоялый и позвать туда Бомгарта, и не терпя возражений взял на себя ответственность за пострадавшего Николая - просто не смог бы поручить это кому-то ещё. Гуро понимал, что вина лежит на нем; он подстроил свою смерть, и весь удар пришёлся на Николая - не скройся тогда Яков, на месте юноши сейчас был бы он. Лучше бы так и случилось, думал он: перетерпеть боль легче, да и служба сделала его выносливым к любой пытке. Но той пыткой, закаливания от которой ещё не изобрели, было видеть окровавленную спину Николая и расцветавшие лиловым на белой коже следы от пинков, слышать его тяжёлое, прерывистое, слабое дыхание. Чувствовать, как он бессильно вздрагивает от почти невесомых прикосновений смоченной ткани - промывать раны тоже вызвался Гуро, выгнав всех, включая доктора: Яков Петрович готов был просидеть с ним всю ночь, никого не впуская. – Потерпите, голубчик, не дергайтесь, - нервно бормотал дознаватель, убирая следы запекшейся крови рядом с самым большим рассечением, оставленным напоследок, - Не хотите же вы занести инфекцию? Так и погибнуть недолго... Николай ничего не ответил, только закусив край подушки. Было безумно больно. Ещё больней оттого, что незаслуженны страдания - но как всегда, благие намерения оказались наказуемы. Николай мучительно стонал и от мягких прикосновений Якова Петровича дергался не потому, что не мог стерпеть промывания - а потому, что каждое касание вызвало очередной виток воспоминаний. Обида била едва ли не сильнее, чем плети и розги - Николай даже не осознавал, что все его лицо - мокрое от несдержанных слез. Яков Петрович отложил промоченное полотенце, уже навсегда принявшее на себя кровавые пятна, и взглянул, наконец, в лицо писателю - на нем читалось искреннее непонимание вперемешку со все ещё застывшим в глазах ужасом. Он понимал, что последствия травмы - как тела, так и сознания - лечить нужно будет долго и терпеливо. И, конечно же, это он тоже поручит себе в искупление вины. – Как вы, Николай? Держитесь? - Ласково спросил его Гуро, положив руку на чудом уцелевшее плечо. Второй он сжимал холодную ладонь, которую Николай схватил и сжал в самый болезненный миг, чтобы не пропала связь с окружающим миром. Юноша только кивнул в ответ, не чувствуя сил говорить: закрыл глаза, впал в забытие. Ведь прежде чем Яков Петрович взялся промывать раны, Бомгарт успел дать Николаю водки, чтоб притупить боль. Но подействовала она иначе - притупилась не боль, а сознание. * * * Настоящий кошмар начался, когда Николай после пары часов покоя стал метаться по кровати. Чутко дремавший Гуро, почувствовав неладное, вскочил с кресла, тут же потеряв сонливость, и припал губами ко взмокшему лбу - невыносимый жар бил его. Яков Петрович позвал доктора, после неприкаянным призраком мотаясь туда-сюда по комнате в тщетном желании как-то помочь. Ни о какой дреме теперь не могло быть и речи: Он напряжённо сидел на краю кровати, с горечью глядя на стонущего сквозь кошмары - а что ещё мог видеть Николай в бреду? - и вовремя помещал в холодную воду полотенце, по совету Бомгарта положенное на лоб, когда то начинало высыхать. Гуро проходился мокрой тканью по шее, плечам, ладоням, смачивал Николаю истрескавшиеся бледные губы. Рваное дыхание заставляло дрожать - Яков Петрович даже боялся представить, каково ему было. Страшно. «Доживет ли до утра?» - проскользнула в голове жуткая мысль, от которой Гуро, как ни пытался, избавиться не мог - то и дело сжимал бледное запястье, проверяя сердцебиение. Оно было слабым, будто вот-вот готовым оборваться - если бы Яков Петрович был верующим, он бы непрестанно молился за то, чтобы Николай попросту не умер на его руках. – Тише, тише. - Шептал он, дрожавшую руку то и дело прикладывая ко лбу - жар не сходил до самого рассвета. Пришедший с утра проведать «писарчука» Александр Христофорович был приятно удивлён увиденным за плотно закрытой всю ночь дверью: Николай крепко спал на руках Гуро, больше не метаясь в бреду. «Стало быть, живой, - думал Бинх, вздыхая спокойно. - Не придётся второй раз хоронить.» Ему самому было боязно за последствия не подавленного вовремя крестьянского бунта - офицерская честь не давала покоя. Бинх понял, что Яков Петрович всю ночь провёл, следя за состоянием Николая - на вымотанном лице дознавателя отпечаталась усталость, но тот улыбался, несмотря ни на что. – Как он? - Шепотом спросил полицмейстер, когда из-за двери заглянул в комнату. – Уснул. - Изможденно ответил Гуро, подняв на Бинха счастливые глаза. Полицмейстер понял, каким трудом далась эта ночь Якову Петровичу, и, не говоря ни слова больше, кивнул. Полицмейстер ушёл молча, тихо закрыв дверь. Настроение его было приподнятым - словно камень упал с души, когда он увидел, что писатель не погиб по его вине. Ведь при другом исходе крайним непременно сделали бы его - да и совесть не позволила бы спокойно спать по ночам до конца жизни. Яков Петрович не отводил взгляда от умиротворенного Николая, изредка позволяя себе запутаться пальцами в тёмных прядях, гладил по голове. Про себя он сравнивал его с птенчиком, упавшим из гнезда, раненым вороненком. И которому опека была необходима, как небо - только бы залечить крылья. Гуро твёрдо знал, что станет тем, кто залечит, залатает; тем, кто даст ему, Темному, наконец возможность показать себя во всей красе. Талант непременно заговорит о себе на всю Россию. Но это были лишь планы - а пока Яков Петрович, слыша размеренное и тихое дыхание, ждал пробуждения писателя. Он верил, что Николай найдёт в себе силы перешагнуть через это и не сломается. А если вдруг оступится, у него теперь всегда будет тот, кто вовремя подставит плечо. fin.