Счастье для Горностая

Суетливый и взбалмошный Тоад больше на него не рычал и не кидался, и вообще, казалось, как-то подуспокоился и стал более умиротворенным. Это Герберту нравилось, и заставляло лукаво улыбаться куда-то в усы, ведь посему выходило, будто раньше Тоад злился именно из-за неопределенности. Нервничал, выходит. Переживал. Не понимал, то ли его любят, то ли не очень. А теперь больше не переживает! Это вызывало у горностая какой-то особенный восторг, отчего он всегда теперь был весел, глазки блестели, и улыбка угадывалась даже тогда, когда на самом деле на его мордочке было совсем другое выражение. Они теперь даже спали в одной комнате, а не в разных, как раньше, и Герберту было хорошо и уютно. А оттого горностай был добр, спокоен и поддатлив, как никогда. Хотя казалось бы, с времени взаимных признаний прошло всего пару дней… А он стал будто бы совсем другим зверем. Просто от радости. Так что, вечером, когда Тоад пришел задумчивый и ушедший в себя, Герберт не разозлился, как было бы раньше, а обеспокоился. И немедленно поинтересовался: — Привет. У тебя что-нибудь случилось? — Ничегошеньки-абсолютно, Герберт, — все так же задумчиво откликнулся жаб. — Только вот я боюсь-опасаюсь немного… — Чего? — горностай аж вперед подался от удивления. Такого неуверенного Тоада он привык видеть лишь в тех случаях, когда тот сомневался, что его любят и не оставят. Но с чего бы теперь? Все ведь хорошо? — Да вот я видишь ли не думаю, что тебе это будет увлекательно-интересно, а мне без тебя теперь как-то одиноко-грустно, и я даже и не знаю как сказать-то… — Тоад! — одернул запутавшегося похоже жаба горностай. — А? — тот поднял большие и какие-то несчастно-задумчивые глаза на собеседника, всем своим видом вызывая желание обнять и обогреть. — Ты скажи, в чем дело, и мы все решим. Не нервничай. Герберт произнес это спокойно и ободряюще, отчего Тоад, наконец, соизволил сесть с ним рядом на кровать, и на одном дыхании выпалил: — Мне нужно уехать плавать-путешествовать по Реке после Нового Года, но я не хочу один, я хочу с тобой, и теперь не знаю, ты согласный-готовый, ты поедешь со мной, Герберт? А то я даже и не знаю-не ведаю, когда мы вернемся или не вернемся, а у тебя тут и друзья-приятели, и горностаи-ласки твои, это только Тоад никому кроме тебя не нужен, я пойму, если не поедешь, ты только скажи-откажись заранее, чтобы я сразу все знал-понимал. Только поедешь или не поедешь, а не говори никому пока, я не хочу чтобы уговаривали-отговаривали или, не дай жабья мать, мешали-путались, я сам им хочу все сказать незадолго до отплыва-отъезда! — Раз нужно, значит уедем, — просто ответил горностай. — Куда ты теперь от меня денешься, глупый? Я же сказал, что тебя не оставлю. А я не лгу. — Никогда-не наученный! — обрадовался Тоад моментально. — Ура! Правда-правда поедешь? Правда-правда-правда? — Само собой, — Герберт пожал плечами. — Кто б тебе еще другой ответ-то дал… Иди сюда, нечего переживать из-за ерунды, — добавил он, и Тоад успокоился окончательно. То есть забегал по комнате, начал путано рассказывать о том, как это будет, и что Река такая большая и замечательная, и сколько они интересного увидят, и как будет здорово. Герберт улыбался и снова фыркал в усы, а под конец даже задремал, довольный. Вот… Тоад. И как можно было переживать из-за такой ерунды? Горностаи своих не бросают. А утром Герберт полюбовался на спящего жаба, и отправился пообщаться в лес. Ему было любопытно, что там, да как, и как поживает Главный Ласка после всех приключений, да и повидать приятелей вполне имело смысл. Хорошее настроение так и толкало на всяческие новые свершения, чему горностай решительно не желал сопротивляться. Только лапкой погладил засоню-Тоада, отчего тот едва не помешал горностаю осуществить свои планы — очень уж крепко обнял, и не желал отпускать, так и не проснувшись. Потом, конечно, Герберт выбрался, и оттого шагалось по заснеженным тропинкам особенно весело, даже шаг пружинил, и хотелось что-то напевать. Встреченные знакомые провожали его удивленными взглядами, не понимая, с чего вдруг тоскливая задумчивость, преследовавшая его до того, испарилась без следа, оставив после себя душевный подъем. Во время этой прогулки Герберт и узнал о том, что в Лесу снова появился лис Феникс. Пушистый рыжий хвост его было видно издалека, а огромная толпа горностаев и ласок, что вилась вокруг цветного шатра, «подсказала» Герберту, что к лису стоит заглянуть. Феникс поприветствовал его залихватским жестом, будто отдавая честь. — Ах, вот ты где, герой пушистых и юрких, завораживающий зловредных жаб и мохнатых горностаев, — лис был бесцеремонен, но на удивление обаятелен. — А я тут вашей юркой братии работу предлагаю. Вон, кто желает, тот остается выступать в цирке, акробатствовать да юлить под потолком шатра на потеху всем, кто хочет праздника. Плачу хорошо, правда, только после представлений, хотя бы парочки, а то иначе нечем. Но зато за каждую тренировку! У меня масштабное представление на праздники задумано, нужен каждый пухнатый хвост тех, кто вообще согласен! Так как? Герберт задумался. Заработать перед путешествием не помешает, раз уж он едет с Тоадом, да и все его накопления один хвост уйдут на прощальные подарки, а без новых как-то боязно, и непродуманно, мало ли, что там на Реке плохого случится. Только возьмет ли его Феникс на таких условиях?.. А, впрочем, если нет — он еще что-нибудь придумает. Быстро придя к этому решению, горностай кивнул: — Я-то согласен, да только с условием одним. Я только до праздников могу участвовать, и во время. Потом мне не до того будет. Если устраивает — я к твоим услугам. Так что? — А по рукам, скрытный ты горностай! Проведешь с нами столько времени, сколько можешь, а там гуляй на полученный рассчет! Жду завтра с рассветом на первую тренировку. Посмотрим, чего ты стоишь! — Не вопрос, — фыркнул Герберт, и дружески стукнулся плечом с лисом. Тот одобрительно кивнул. С той поры началось время изнурительных и интересных тренировок, проводимых Фениксом дважды в неделю. После них Герберт приползал домой вымотанный, затапливал камин, чтобы любимый жаб не мерз, ел, и падал на постель, крепко обнимая не сопротивляющегося Тоада. Спал горностай в такие дни как убитый, и снились ему чудеса, что они непременно проплывут вдвоем во время путешествия на Реке. И всегда почему-то в таких снах было очень много Тоада и суеты, суеты — и Тоада, и просыпался Герберт слегка помятым, но довольным и отдохнувшим. Так проходит время, и, не успевает горностай толком оглянуться, как наступает декабрь. А декабрь означает острую нужду немедленно закупиться подарками для всех, до кого он дотянется и кому вообще хочется их дарить. Так что Герберт с самого утра морозного и ясного денечка потрепал по макушке снова сладко спящего Тоада, едва не решив отложить покупки еще немного, и отправился в город. Ведь где еще найти все то, что сумеет порадовать и Главного Ласку, и Барсучиху Берту, пабу которой вечно от него достается, и матушку с братьями и племянниками, и даже паре особенно ярких из приятелей? Просто чтобы не забывали одного странного горностая, однажды влюбившегося в жаба. Только в городе, где стекаются продавцы всякой всячины разных мастей и расцветок. Естественно, подарок самому жабу решительно не обсуждался. Ему нужно было найти что-то особенное, передающее то бесконечное тепло, которое он вызывал в горностаевой груди, несмотря на то, что сам постоянно мерз, и норовил спрятать замерзшую мордочку где-то у него в меху. Герберта радовало, что он запаслив, и значит, денег должно хватить на подарки всем, кто того на его взгляд заслуживает. Правда, горностай изрядно опасался, что предновогодняя суета всклохнет особенно наглых представителей какой-нибудь банды, и вдохновит их на пакость, но это было все же необязательно, и потому он надеялся, что избежит подобного. И просто отправился выбирать всякое-разное, подходя к выбору с фантазией и ехидной ухмылкой зверя, надеющегося оставить о себе и добрую память, и славу любителя беззлобно подковырнуть одновременно. Барсучихе Берте Герберт, недолго думая, заказал у знакомого бобра новую вывеску в бар, украшенную дерущимися горностаями и возмущенной жабой в нелепом костюме. Это показалось ему и забавным, и навевающим ностальгические воспоминаниями. Главный Ласка должен был получить от него фигурку, собственно, ласки, облаченную в балахон мага — как напоминание о том, что свои силы стоит держать в узде. А вот племянницам и племянникам, а так же младшим и старшим братьям, он подарки выбирал по принципу «чего бы мне хотелось, будь я маленьким горностайчонком». Кому игрушечный кораблик с полным такелажем, кому резную музыкальную шкатулку, кому железную дорогу, в которую можно было сажать маленьких звериков. Словом, Герберт решительно не скупился на подарки, не желая оставлять после себя впечатления жадины, и желая порадовать близких и не только. Самой большой проблемой, как и следовало ожидать, оказался подарок Тоаду. У богатого жаба было все, чего тот только мог пожелать, и, значит, подарок должен был быть решительно необычным. Только вот как Герберт ни рыскал по городу, а ничего подходящего не находилось. Зато, кто бы сомневался, а стоило улице потемнеть, и на загруженного подарками Герберта обрушились неприятности. Он как раз заходил в какой-то ранее неиследованный переулочек, где мигала надпись неизвестной сувенирной лавки, когда услышал у себя за спиной язвительное: — О, вот и жаббья подстилка для ног идет! Чем нагружен-то, особенно элитными дровами, а, горностайчик? Герберт резко обернулся, и тихонько помянул матушку и всех ее воистину многочисленных детей. Выход из переулка загородило такое количество вонючей псины, что можно было не сомневаться: это банда Пита, а говорящий — ни кто иной, как он сам. — Охота тебе перед праздниками ерундой страдать, Пит? — поинтересовался горностай максимально спокойно. — Это — подарки. На новый год. Знаешь такой? В праздники обычно все стараются быть добрее. Вот и ты, будь добр, пропусти меня. — Э, не, меховая ты шапка! Ты идешь с нами, и никаких возражений я слушать не буду! Посмотрим, совсем из тебя твоя жаба все мозги выжрала, или что-то осталось. Выиграешь у нас в карты — получишь бабки, и катись на все четыре стороны со своими подарочками, тюфяк размякший. А не выиграешь — устроишь нам преждевременное Рождество, посмотрим, что ты там приготовил своему зеленому. Ну и денежки отдашь, конечно же, — на последней фразе Пит аж лапы потер одна о другую, а глаза его как-то нехорошо блеснули в темноте. — Ребята, давайте в другой раз, а? Я устал, и хочу это все отнести на свое место, — попробовал воззвать к разуму пса Герберт. Тот лишь кивнул самым крупным своим подручным, и они подхватили Герберта едва ли не за шкирку. — Сам пойдешь, или тебя нести, подстилочка? — глумливо поинтересовался Пит. И сам же захихикал над «удачной» шуткой. Герберт лишь устало вздохнул. — Сам. Что с вами сделаешь… Горностай здраво рассудил, что один с толпой решительно не справится, и потому покорно отправился за своими «пленителями», не обращая внимания на периодические тычки, пинки и всяческие злые подколки, то и дело задевавшие их отношения с Тоадом. Проще было перетерпеть сейчас, а потом спокойно позвать своих, чтобы те подробно объяснили, почему быть такими невежливыми песиками нехорошо. Так что Герберт закипал, но держал себя в лапах, и шел молча вплоть до прокуренного бара, доверху наполненного такими же «остроумными» головорезами. Тот находился возле реки, прямо в доках, и пахло здесь так, что хотелось положить лапу на нос и никогда уже ее оттуда не убирать. Там его немедля посадили за карточный стол, и Герберт быстро осмотрелся: столы старые, кое-где прожженные сигаретами, выпивки много, и народ совершенно неадекватный. То, что паб подпольный, было для него совершенно очевидно. Горностай скрипнул зубами. Тут оставалось надеяться лишь на свое умение играть — иначе обдерут, как липку, и все подарки растащат и растреплют, скотские звери. Мысль эта ему решительно не понравилась, так что Герберт приготовился защищать свою шулерскую честь до последнего. И не зря. Глумливые шутки продолжались, ему то и дело прилетало то по лапам, то по плечу, и соперники по столу улыбались и делали вид, будто бы они это ненарочно. И жульничали, конечно. Это у них получалось настолько очевидно, и по-детски наивно, что Герберт и внимания не обращал: он все равно жульничал гораздо лучше и изящнее. Спустя некоторое время Герберт даже начал скучать: несмотря на все уловки глумливым псам не удавалось его не то, что обыграть, но даже заставить хоть немного усомниться в своих силах, или счесть, что ему сложно. И, словно по заказу, в паб ввалился слегка пьяный ондатр. — Саймон, капитанская твоя фуражка! — восклицает Пит довольно, только его увидев. — А у нас тут для тебя свежее мясо. Играет, надо признать, хорошо, — пес аж зубами скрипнул на этой фразе, а Герберт отвесил иронический поклон. Этот фарс начинал его забавлять, и даже кровь забурлила от какого-то не вполне правильного азарта: а что будет дальше? Чем еще удивит этот вечер? — В-все равно не лучше моего! Меня никто не обыграет! — Так ты-то нам и нужен! Эта меховая подстилка должна уйти отсюда без гроша в кармане, а то чует мой хвост, мухлюет, как пить дать, а мы разглядеть не можем. — Я-то все равно лучше. Тащите чемпиона своего. Что у нас там за ставки? — Да вот уже наш горностайчик все свое имущество, что с собой взял, ставит. А, Герберт? — Это подарки, — мрачно замечает горностай. — Я не собира… — удар под ребра напоминает Герберту, что это совсем не дружеская игра. — Что ж, хорошо. Все — так все. Но и вы ставите все, что сюда принесли. Вся банда. На эту игру, — азарт в крови так и требует странных поступков и вопиющих требований. Но ондатр, неожиданно, соглашается за Пита и тот не хочет ему перечить. — А мне уже нравится этот парень! Играем! — и даже как будто трезвеет от жадности. Герберт понимает, что это будет сложно, но зато по крайней мере интересно. И он прав, тысячекратно прав. Оказывается, что Саймон мастерски владеет чуть ли не всеми приемами, что знает он сам. Только вот от выпивки внимание его чуть-чуть рассеянное, а координация движений чуть-чуть хуже, чем могла бы быть, и Герберт замечает все его маневры. Да и удача на стороне горностая: те карты, что попадают в его лапы и без жулья, жуть как хороши. Вечер протекает напряженно, Герберт временами даже задерживает дыхание от волнения: его карты лучше или нет? Получилось провести обманный маневр, или нет? Но и фокус с тем, чтобы отсвет большой лампы, освещающей игорный стол, попал прямо в глаза ондатру, и многие другие, проходят у Герберта вполне успешно. Когда они выкладывают карты в последнем раунде, оказывается, что горностай… победил. Морда ондатра вытягивается от возмущения, а гербертовы усы аж подрагивают, так он собой гордится: — Ну что, вытряхивайте карманы, как обещали, собаченьки. С вас мой выигрыш, мне пригодится. — Ах ты жулье, молью побитое! — рычит Пит, — щас я тебя… Герберт быстро понимает, что дело дрянь, и резко хватает кружку почти не допитого Питом пива, выплескивая ее прямиком на лампу. Свет в пабе внезапно исчезает, а горностай, прихватив подарки, резко запрыгивает сначала на балку, ведущую на потолок, а затем вышвыривает самого себя в окно. Так, как его учил Феникс, как на тренировках. Фокус удается блестяще, и пока псы пытаются найти его в темном пабе, попадая лапами друг по другу, Герберт несется в поисках средства побыстрее удрать. Он быстро обнаруживает рядом небольшой катер, и понимает: «капитанская фуражка» — это про ондатра, а значит, капитан катера именно он. «Будет мне и спасение, и выигрыш», — фыркает Герберт, радуясь, что когда-то учился всем этим рулить. Тем же вечером он возвращается по Реке в Тоад-Холл, и на все расспросы своего жаба отмалчивается и улыбается, и ничегошеньги не говорит про катер. Просто небольшое недоразумение при покупке подарков — полностью спасенных, между прочим, — и ничего больше. А на следующий день — снова пообнимав сонного жаба перед уходом, и не забыв растопить камин, Герберт бежит к Главному ласке и прочим, и с некоторым возмущением пересказывает свои приключения. Тибби резюмирует всеобщее мнение одной фразой: — Не, ну пытаться подарки отобрать — это уж вообще… Вообще какое-то! — Вот да, — соглашается какой-то ласка, — У них, что, совсем близких нет, и они не понимают, что нехорошо трогать кого-то под Рождество? — Короче, наваляем им! — философски подводит итог Главный Ласка. Эту идею вся банда с восторгом поддерживает, и они все вместе отправляются в город, чтобы устроить взбучку Питу и компании. Только вот ни одной собачьей морды не обнаруживают. А хозяин того самого паба сообщает Герберту, что псы убрались, испугавшись мести. Удрали, поджав хвосты! Для остальных горностаев и ласок это стало поводом порадоваться и надраться, а так же последовать гербертову примеру и закупиться подарками. А вот он сам немного думает, и решает, что, раз так, то катер он оставляет себе. Вернее, не совсем себе… Тоад ведь хочет отправиться в путешествие по Реке? А катер — это же отличный подарок на Рождество! Он именно Тоаду тогда не успел найти подарка. Получается, это была очень удачная встреча. И наречет он его — «Гладь». Чтобы и в путешествии гладь была, и они больше сильно не ссорились, то есть, и между собой у них тоже тишь да гладь была. Бескрайняя. Водная. И чтобы эта жизнь была лучше, чем его, полная драк, воровства, разборок и нарушения всяческих мелких, и, на их взгляд, решительно ненужных законов. Сравнивать две жизни было даже как-то странно, потому что это получались два разных Герберта. Недаром он оберегал впечатлительного жаба от подробностей своих приключений, стараясь, чтобы тот не переживал из-за всякой ерунды и не слишком много придумывал ужасов там, где их нет. Вот расскажи он Тоаду, как выпрыгнул из окна — тот же будет переживать, не повредил ли он лапы, не ударился ли, и обязательно скажет, что так и голову разбить можно. И потом будет бегать, суетиться и возмущаться, что Герберт тайно от себя самого хочет оставить его одного. То есть, на катере придется от приключений отказаться, ведь скрывать там уже не получится… Правда, всегда можно ввязать в какую-нибудь авантюру самого Тоада. Встряхнуть, чтобы он ожил немножко. Ему даже понравится: вон, как глаза загорались, когда речь шла о сокровищах в Тоад-холле… Да. Точно. А все самое опасное можно просто брать на себя — жаб рассеянный, он и не заметит толком. А если и заметит, то уже потом. И говорить что-то будет поздно. С этими мыслями Герберт и вернулся домой. А о том, что за подарок он подготовил, горностай решил сообщить прямо на Рождество, и никак не раньше. Там Тоаду будет неловко спрашивать, откуда взялся катер, и все будет хорошо. А этим вечером Герберт снова притащил дрова, прогнал с кухни белок, испек пирог, и под похвалы своему, на самом деле отсутствующему, кулинарному искуству, с удовольствием его умял, с интересом выслушав все новости, что рассказал ему Тоад. Так выяснилось, что праздновать Рождество все будут у него, здесь, и так горностай почему-то понял, что все правильно сделал. А на самом празднике, пару недель спустя, Герберт танцевал с Тоадом до самого утра, и под утро притащил жаба на катер. С одной-единственной фразой: — А вот и мой подарок. Обескураженному Тоаду ничего не оставалось, кроме как пробормотать: — Спасибо-благодарствую, и тебя с Рождеством, Герберт… — С Рождеством. — А где… — Позволишь оставить это моей маленькой тайной? В честь праздника. Жаб лишь рассеянно кивнул. И тихо обнял горностая. А что тут еще сделаешь?