Каменный великан

Давным-давно породила земля первых людей; были они огромны, подобно горам, и тела их были каменными. Холод и тьма царили тогда, и стонала земля под их шагами. А поскольку те люди не знали ни боли, ни страха, часто шли они на верную смерть, не сознавая этого, и разбивались каменные их тела, и кровь их стекала на землю горными реками. Воды этих рек питали всё живое, и разрастались по их берегам деревья и травы, и рыскали кругом звери, и пели над ними птицы. А каменные люди всё вырождались, ибо ни боли не ведали, ни страха, ни ласки. И на смену им пришли другие — маленькие и слабые, нежные и пугливые, — и населили Землю. Под шагами их шелестела трава. *** — Странные сказки рассказывают в ваших землях, — сказал Даниил. — В таких — странных — больше всего правды, — пожал плечами Артемий. — Если кто страха стыдится, руки другу не подаёт, себя не бережёт — горе одно от него, и себе, и другим. Даниил выгнул брови в немом вопросе — на кого сейчас намекаешь? *** Шёл некогда путник через каменные гряды, и немилосердны были горы к нему. Сколько раз тонул он в горных реках, но чудом выплывал? Сколько раз едва не срывался в пропасть? Обветрилось его лицо, огрубели его руки, покрылись мозолями его ноги и сгорбилась спина. Он шёл и шёл, и о том лишь молился, чтобы скорее найти приют. Вот заночевал он однажды на небольшом плато, укрытом от ветра скалами. А плато было ладонями великана, что спал в тех горах уже много тысяч лет. Лёгкие шаги путника пробудили великана от многовекового сна, и в удивлении воззрился он на своего гостя. Странно было ему видеть новых людей, и казалось невыразимо юным и нежным чужое лицо. И хотел великан позвать его, но боялся, что голос его прозвучит для путника раскатом грома; хотел приблизиться к нему, но боялся раздавить неосторожным касанием. Как хотелось ему, чтобы путник остался жить на его груди, никогда не зная, что поселился на теле живого и древнего великана. Он бы вырастил для него зелёный и шумный лес, он бы направил к нему самые чистые горные потоки, только пусть бы остался здесь черноглазый гость, пусть бы думал, что гул крови под ногами его — это голос подземных рек, пусть бы думал, что стук каменного сердца — это эхо далёких обвалов. *** Даниилу снились нагретые солнцем каменные ладони под его стопами, снилось бугристое каменное лицо, смутно знакомое, искажённое, нечеловеческое совсем — но ему не было страшно, и он спокойно смотрел в каменные глаза, и ему было так хорошо и спокойно, как не бывало никогда. Артемий разбудил его, коснувшись рукой плеча. *** — Я вижу тебя! — звонко воскликнул путник, задрав голову и глядя великану в лицо. — Назовись! И утробным подземным гулом откликнулся ему великан, и дыхание его чуть не сбило путника с ног — но он всё смеялся и смеялся, и придерживал шляпу руками, и радостное удивление озаряло его лицо. И отчего-то обмякло великанье сердце, и страх охватил его, ведь никогда такого не бывало ни с ним, ни с братьями и сёстрами его. Вдруг почувствовал он, что в любой миг может умереть, но не это пугало его, а то, что был его гость уязвим для любого зла. Так узнал великан страх и нежность, что доступны были только слабым и юным людям. *** — Ты нехорошо дышишь, ойнон, — тихо сказал Артемий. — Дай я на тебя посмотрю. Да чего было на него смотреть. И так ясно — перестали таблетки помогать, разошёлся по телу чумной огонь. Глаза закроешь — веки жжёт больно, откроешь — тут же будто пересыхают. И Артемий смотрит тревожно, чуть пальцем скулы касается, будто боится, что ладонь пройдёт сквозь его лицо, как сквозь морок. — Да пустое, Бурах, — отмахнулся Даниил. — У меня порошок есть… не хотел, чтобы до этого дошло, видит Бог. Артемий покачал головой — ну что с ребёнком больным говорит, право слово. Достал из сумки склянку с панацеей. — Отдай мне порошок, а, — просит, будто об одолжении, — Обмен. По-честному. Знал ведь, что просто так не примет. И смотрел с такой тоской звериной, что сам Даниил изумился — неужели боится за него? — Андрей болеет. Я отдам ему. Всё равно тошно Даниилу было принимать у Артемия лекарство, потому как это что же выходит? Ему — жизнь, Андрею — существование, зубами у смерти выдранное. — Ты, ойнон, не обижайся, но Андрей покрепче тебя будет. Выдержит. Даниил фыркнул и рассмеялся — сипло, болезненно, но беззлобно. Тоже мне, рассудил. Спорить ему не хотелось ни с Артемием, ни с совестью — будь что будет. Сквозь полусон чувствовал он, как бережно берёт Артемий его руку, как закатывает рукав и вводит вытяжку (лучше не думать, из чего сделанную). И баюкали его тёплые каменные ладони, и прорастали деревья на горных склонах, и видел он перед собой великанье лицо — и узнавал черты. Было у великана сердце каменное, заскорузлое, да затрещала корка, да полопались мозоли, да распахнулись окна — и ворвался в них свет, слепящий глаза, и не заслонишься от него, не отгородишься, ибо всюду свет, и весь он перед лицом мира беспомощный, точно нагой. Так узнал он, что нет сильнее людей, чем те нежные, юные, беззащитные, как его черноглазый гость, — те, что всякому злу подвластны, но идут штурмовать высочайшие горы. И любил его — до смешного, до слёз, и струились из глаз его горные реки, и шумели вокруг серебряные леса. Артемий трогает губами висок бакалавра. — Спи, ойнон. У тебя сегодня бой пострашнее моего. Даниил знает, что он победит.