Владивосток — Москва

***

      Поезд тихо стоял на месте; судя по всему, на втором пути от вокзала. Насте из её купейного окна было видно лишь самое начало островного перрона, пустого и тёмного-серого, а сразу за ним — длинный ряд грузовых вагонов.       Её телефон на диванчике завибрировал и завизжал, на нём загорелось: «Мама».       Настя удивлённо провела по нему пальцем и приблизила к уху.       — Алло, мам?       — Настя, милая, алло! Ну привет, как ты, где ты там? — мама порывисто затараторила в трубку.       — Мам, я только из Советского выехала! — Настя ответила шутливо-возмущённо, не до конца понимая, серьёзно ли мама говорит и будет говорить, и действительно ли будет звонить так часто.       — Правда? А я уже так соскучилась, будто несколько дней прошло! Думала, ты уже в Хабаровске, а всё не звонишь, — мама опять заговорила словами, разбавленными приторно-заботливым тоном. — А я вот ещё на вокзале, жду отца, он вот сейчас уже подъедет. Так что, говоришь, из Советского выехала? Видела уже залив?       — Да, мы и сейчас вроде бы возле него едем, — Настя непроизвольно посмотрела на закрытую дверь, где за ней, в окне, наверняка и сейчас можно было наблюдать близкий берег, если станционные пристройки и деревья не загораживали.       Они поговорили немного, от силы минуты две — мама ни с того ни с сего снова завела шарманку про «ты уже такая большая, а мальчика всё нет и нет», — в некоторые такие моменты казалось, что она пыталась как можно скорее кому-нибудь сбагрить несовершеннолетнюю дочь, хотя, конечно, это был не более чем густо намешанный коктейль из материнской любви, преувеличенного актёрства ради веселья, желания подсказать и помочь в неловких делах и, соответственно, сугубо личных прихотей различного рода. Перекинулись парой слов о дяде Серёже, затем условились на звонках через каждые час-два, вернее, условилась только одна сторона, и стороне этой было абсолютно побоку на траты и будущий роуминг. Закончили говорить как раз тогда, когда поезд мягко покатил дальше. Как позже Настя узнала, останавливались они на Угольной — железнодорожном вокзале одного близкого к Владивостоку посёлка.       В вагон к Насте так никто и не зашёл, да никто походу и не вышел, на перроне остались стоять пару человек, и вообще её вагон был предпоследним — в первых рядах следить за происходящим на станции не получается. К тому же Настя ещё и сидит с такой стороны, что смотрит не навстречу движению, а прочь от него — провожает взглядом убегающую во Владивосток природу. Настя подумала, что неплохо бы где-нибудь раздобыть маршрут поезда со всеми остановками и временем стоянки.       Со времени посадки прошло всего ничего, а ехать ещё неделю! Когда поезд порядком отъехал от станции, девушка надумала переодеться. Она всё-таки была очень благодарна маме за своё купе, — ну и всем тем, кто в него не сел. В плацкарте при куче шныряющего туда-сюда народа она бы ни за что не переоделась в такую лёгкую одежду, многократно и настойчиво рекомендуемую мамой — шорты и футболку. И носки, — регулировать температуру ещё не начали, но ведь должны же.       Настя сверлила взглядом закрытую дверку. Вся душа в пятки уходила, если она думала о том, что кто-нибудь зайдёт, пока она переодевается — сколько таких пикантных случаев случалось, когда кто-то случайно заходит в комнату к тому, кто в этот момент в ней меняет одежды?! Чёрт его знает, можно ли закрыть эту дверку на замок, да Настя и не дружила с замками — те у неё как по злому року постоянно заедали, клинили и ломались в самые неподходящие минуты. На самый крайний вариант, по советам мамы, вешать ко второй полке какое-нибудь длинное полотно до пола, чтоб за ним, на диванчике, уже делать что хочешь — тоже не прельщало, не настолько всё плохо.       Можно было бы использовать беспроигрышный вариант — переодеться после того как принесут все эти простыни, и тогда она точно останется одна, — но Настя решила сейчас: вновь вперилась глазами в дверку — всё никак не могла отойти от навязчивого ощущения, что там кто-то стоит прямо сейчас, — насторожила уши, выложила перед собой всю новую одежду, приготовила руки и тело, выдохнула — и облачилась в неё буквально на одном дыхании; несколько собранных в идеальный алгоритм быстрых движений, шух-шух-шух, последний штрих — стянула вниз футболку и растрёпанно посмотрела на дверь — никого. Спокойный (мысленный и не только) вздох. Можно жить дальше. Все уличные вещи бережно упаковала в свою сумку так, чтобы при случае без лишних сложностей вытащить их обратно.       Настя похлопала ладонями пару раз по мягкому дивану, закрепляя удовольствие от прикосновения, и решила побыстрее заправить постель, ибо чувствовала, что с каждой секундой становилась всё ленивее и расслабленнее, к тому же бельё обещало вот-вот прийти: она встала напротив купейной двери, посмотрела наверх и, как долго планирующая запрыгнуть на высокий стол кошка, принялась рассчитывать высоту до третьей полки, где лежали свёрнутые матрацы с подушками.       Прыгать она конечно не хотела: встала на носочки и вытянула руки — нет, не достаёт и неудобно так тянуться. Тогда она неуклюже левой ногой встала на свой диван, правой на соседний, и аналогично опёрлась руками о верхние полки. Другое дело, так уже можно было действовать — ухватившись за один из матрацев, она попыталась его вытянуть, но тот шёл неохотно и туго, видимо, подушка была завёрнута в матрац, да и вся полка была забита впритык и под завязку.       Ну вашу Машу, кто их додумался туда так далеко и тесно запихнуть? Почему они вообще не лежат на вторых полках?! Почему даже за право поспать с йотой уюта нужно бороться?!       Она начала безжалостно тянуть матрац рывками — раз, ещё раз, ещё — почти вытянула, — как вдруг дверь купе распахнулась: на неё в упор снизу вверх с застывшей улыбкой уставился лохматый парень — тот самый, который помог ей с матерью занести сумки.       Так и думала! Сердце её сделало перебой и быстро застучало на другой лад, кровь нахлынула к лицу — она как есть ощущала горящие щёки, даже как будто бы горящие извне.       — Э... — он непонимающе уставился на Настю и вдруг быстро сконфузился оттого, что она сконфузилась. — Вам... помочь?       — Нет! Я переодеваюсь! — с высоты голос Насти как будто был выше — она выпалила первое что пришло в голову, резво спрыгнула на пол вместе с матрацем и закрыла дверь. ***       Должен признаться, что на этой ноте следует ненадолго отвлечься от непрерывно происходящих в эти минуты событий и уделить почти что кошке на лизок времени конкретно этому человеку, только что так неудобно зашедшему к Насте в купе — Вадиму, — ведь Насте предстоит в одном поезде пропутешествовать с ним весь дальнейший путь, и это не будет интригой. Как и в случае с Настей, только более расширенно, обратимся на правах небольшого нотабене к более полному и объёмному пониманию личности Вадима, упомянем некоторые его биографические вехи и положения, сделаем некоторые наметки характера, чтобы иметь о нём какое-никакое представление на будущее, посмотрим его глазами на прошедший день; на основе такого квази-диздока будет проще проследить и уловить все причинно-следственные связи в его поступках и мыслях — ну, или их отсутствие.       Человек этот склада непростого — ни в коем случае не хотелось бы этим умалить психологические тонкости и сложности Анастасии, но лучше с самого начала пойдём под флагом того, что к определению истоков всех внутренних вихрей и снегопадов Вадима следует подходить ещё осторожнее — в нём преломилось в причудливую структуру очень много подчас опасно несовместимых между собой фундаментальных мыслей, установок и идей. Когда понимаешь, что жить надо для себя и близких, но тем не менее пытаешься до конца и по полной угодить всем — а именно это Вадим и делал, — выстраиваешь в себе крайне неравную в формах и неустойчивую в основаниях крепость, у которой одна часть стены может быть белокаменная, другая фанерная, а третьей вообще нет. Такая конструкция, пожалуй, когда-нибудь да неизбежно рухнет сама в себя, и, наверное, лишь от изначального волевого стержня зависит, исказишься ты после этого или преобразишься, и куда двинешься дальше. У Вадима, недавно разменявшего двадцать третий год, разрушение происходило очень медленно, словно еле-еле отдельные уголки и плоскости сползали вниз, здание проседало, крошилось, и Вадим всегда пытался это разрушение как-то остановить, залатать, забить все прорехи и трещины. Но, то имело место быть сейчас, а что было ранее?       Его детство и отрочество прошло без отца в небольшом городе около Москвы — с матерью в дешёвенькой однокомнатной квартирке. Сестёр и братьев не было, но были многочисленные тёти, дяди, дедушки и бабушки — он постоянно бегал от одних к другим по поводу и без. Самые обычные будни в школе; переменные успехи в учёбе — странное балансирование между круглым послушным отличником и отменнейшим повесой; посещение разного разряда кружков — всегда незатяжное, от силы он мог задержаться в одном на полгода; обычные прогулки с друзьями. Вряд ли в ту пору можно было разглядеть все его в будущем ведущие куда-то извилистые тропки, Вадим рос совершенно обычным мальчиком, даже львиной долей смахивал на классического Крапивинского мальчика: верная дружба, совесть и честь, отсутствие любой показушности, открытость к терра инкогнито, вечные поиски и путешествия, борьба против несправедливости и даже вся возможная в детстве жертва соцперспективой ради этой справедливости, скрытая ото всех великая тяга к какому-то творчеству — всё это для него не являлось пустыми атавизмами.       Трудно с исчерпывающей точностью выяснить, на каком именно моменте стадии роста что-то «пошло не так» — как и многие изменения в организме маленького человека, эти происходили неторопливо и плавно, проявляясь и растворяясь, усиливаясь и уменьшаясь. С определённой крепостью оснований можно установить лишь то, что когда Вадим из ребёнка переходил в подростка, на перегоне в 12-13 лет, что-то тут у него не заладилось, негативно переклинило — как по сути, и должно было — и обыкновенно человек на этом этапе, разумеется, меняется, срывает какие-то покровы и свыкается с новыми устоями, но Вадим-подросток, встретив мир лицом к лицу, видимо, не выдержал и убежал обратно в Вадима-ребёнка, и, как дальше будет видно, по сей день в нём отчасти и живёт. Любая задержка, остановка в нормальном развитии порой приводит сознание к своеобразным последствиям, на весь новый опыт накладывается печать сохранённых и затаённых недомолвок, комплексов, перекошенного восприятия. Впрочем, насчёт однозначного минуса такого развития можно поспорить — ещё костоправы неопсихоанализа признали, что избавление от комплексов ведёт к обеднению личности, а Вадим, как жуткий любитель до философии и литературы и в особенности писателей, любивших покопаться в своей и чужих головах, во всяком случае в отношении себя не представлял истинной святости без какого то ни было уродства, дефекта, кривого выверта (святости — конечно, в смысле искреннего проявления какого-либо личностного качества). Но мы начали галопом по Европам, потому немного откатимся.       После, в общем-то, для размеров этой заметки внешне ничем не примечательного периода в 6-7 лет, к восемнадцати-девятнадцати в его характере можно было отмечать твёрдо поставленные и устоявшееся закономерности, понемногу в нём окончательно образовывались и закреплялись главные на всю жизнь черты, которые мы не преминем рассмотреть — увы, без какого-либо порядка, порядка в его голове не существовало, даже творческого бардака — об этом очень скоро тоже в том числе косвенно пойдёт речь, как об одном из его ясных и несомненных жизненных постулатов. К этому возрасту он весьма бездумно и ничтоже сумняшеся поступил в ВУЗ с технической направленностью, из-за чего вскоре пожалел — об этом тоже чуть позже.       Первым неотъемлемым пунктом в списке характерных черт Вадима без зазрения совести стоит назвать то, что он проповедовал абсолютную свободу всего, отказ от предрассудков (к примеру, в своей речи, и что гораздо более значимее — мыслях, — он никогда не использовал по прямому назначению слов «правильно-неправильно», «нельзя-можно-должно» и т.п.), и, в известной мере, как следствие — простое, лёгкое отношение к окружающему миру. Вообще: больше неопределённости, больше чего-то необычного и нового — такой как бы аморфный, неструктуризированный образ действий, и как можно меньше всего того, что каждый день видишь за окном квартиры или монитора, отказ от жизни по ГОСТу, жизни по каким-либо стандартам. Сами собой уже наклёвываются некоторые выводы, но, как известно, оборотная сторона крайней бесформенности — крайняя формализация, суть чрезвычайно точные и безапелляционные тезисы о различных вещах, а таких у Вадима было ой как много, и изменить эти тезисы и соображения было невозможно: согнуть нельзя, только сломать. Эта двойственность проявлялась по-разному, и, тем не менее, в целом, по такой упрощённой-универсальной формуле: в любом вопросе он признавал за единственно верную правду любое мнение, доводя до безумия исполнительность правила «сколько людей, столько и мнений», и мог при надобности отстаивать точку каждого, сам никогда ничего не придерживаясь, но, глубоко-глубоко внутри, у него имелись непогрешимые и непоколебимые собственные мысли обо всём, редко кому высказываемые — даже самому себе. Фактически, на виду — это полная уступка своих взглядов в пользу чужих — в своём диапазоне настолько разных, что, в общем-то, толерантность эта для тех же «чужих» была бесполезна. Такая бесформенность, беспрецедентная открытость ко всему, констатация полной свободы и всеприемлемости тянулись родом из метаморфоз примерно восемнадцатилетнего возраста — то есть появились относительно недавно, тогда как формализация и монолитность взглядов осталась от ребёнка и, соответственно, как более ранний характерный настил, чаще всего подсознательно подгоняла под согласные с ней принципы все основные его поздние вольнодумские мысли, скреблась под ними сказочной химерой. Относительно недавние думы о свободе во всём плотно налагались на коренные законы, заложенные в детстве, и законы эти под градом нынешних мыслей и в забытьи почти всегда ощущались Вадимом как что-то постороннее (хотя в последнее время он догадывался о том, что у него глубоко внутри на самом деле), лишнее, издержки не до конца выведенных общественных предубеждений; он нечасто обращал на них серьёзное внимание, но, если и улавливал их, то в зеркальных сводах его черепа, бесконечно множась, начинали отражаться друг от друга в жёсткой многочасовой саморефлексии прямо противоположные ответы на различные вопросы, и он не знал, к чему стоит склониться.       Второй пункт, или вернее сказать подпункт, уже упоминавшийся и неотрывно связанный с первым — стремление угодить всем. А как можно проповедовать что-то, что может не нравится хотя бы одному человеку? Потому весь прошлый пункт сужается до одного Вадима — всё описанное там на полную мощность он применяет исключительно к себе и никак не дальше. Прилюдно он старался как можно меньше говорить о своих мнениях, но, если приходилось, то в одной компании говорил одно ей лояльное, другой другое ей лояльное, третьей третье. Если собирались общества, собирающиеся дискутировать на те или иные темы — Вадим либо всячески избегал своего участия в них, либо очень аккуратно варьировал между всеми сторонами, добавляя каждым по его аргументу, ни к кому не примыкая. Он считал, — спор спором, а судьи кто?       Быстро перейдём к третьему пункту, пока железо горячо: Вадим не любил — только для себя, конечно, не любил — всяческого притворства, двуличия, актёрств, созданий образов перед обществом и их поддержание — во всех их строгих и намеренных, прямо по назначению применениях. Так, невинно покривляться в принципе можно, но переходить грань и увлекаться он не хотел, не любил и отрицал. Конечно, у него часто по этому поводу возникали неразрешимые коллизии — он не любит двуличия, но в разных компаниях ведёт себя, а точнее, говорит — разные вещи. И как это толковать, понять не мог — как простую вежливость и такт, или как настоящий маскарад? Или как что-то ещё — сокращать всю возможную гамму позиций по разным вопросам до одних лишь чёрного и белого он, понятно, не особенно приветствовал. Когда-то он всегда был со всеми искренним (как, наверное, и каждый человек), и этим много на ком раз обжигался — колечки бед и неприятностей, хохоча, сцеплялись и обвивали его, стягивали, сдавливали — он так и не научился притворяться, но научился быть молчаливее и терпеливее, даже больше, чем то требовалось (что, к слову, из-за его внешности и низкого баса многие люди понимали как превентивную динамическую защиту вида «я много могу молчать, но если доведёшь — убью»). Он подвёл своё иной раз бывалое притворство под то, что угодить людям порой можно было только так (и эта была одна из его кошмарных дилемм — когда людям для их счастья нужно самолично сделать что-то плохое, что-то то, что для самого себя плохо). Быть настоящим — это отдельный для Вадима косяк в обществе — как быть в нём искренним, если ты не супергерой? Кому ты понравишься настоящий, если многие хотят видеть только светлую сторону луны, если ты жалостливый нытик (хотя бросаться ярлыками не было в его стиле, — из-за огромной массы содержащихся в голове мнений, он многие формальности и уточнения опускал, всегда немо их подразумевая), депрессивный слабак, неамбициозный, зануда, лентяй, никак не способный определиться с тем, что ты хочешь, ну правда? Только на корм акулам идти. Вадим — конечно, не потому, что полностью включал в себя все озвученные черты — такой несправедливости по отношения к другим не любил, и потому, если мог, какое-то время назад людей с подобными качествами почти специально находил, поддерживал, часто тепло общался с ними. Ну да это совсем другой коленкор, возвращаясь к теме — в любом случае, в обществе, во внешнем мире такой уровень сокрытия настоящести провозглашается обыкновенной практикой.       Четвёртый пункт, страшно антиномичный — сомнения во всём, неуверенность и скептицизм, сочетаются в нём с без какой-либо системы избирательной, безоговорочной верой и наивностью. Этот пункт вымахал также из более-менее осознанного возраста: безграничная вера — от играющего в сердце детства и пресловутой толерантности, скептицизм — здоровой долей от взглядов на образование и вообще человеческое познание. В конечном итоге, этот ужасающий в размерах парадокс сводился к такому же ужасающему релятивизму, относительности всего. Такой образ мыслей далеко не редкость, но у Вадима он, намертво приросший ко всем самым сокровенным закоулкам сознания и будучи возведённый в императив, играл огромную роль в его модус операнди; все его мысли были одновременно и летучими и основательными, легко оборачиваемыми, и всё же наитвердейшими.       Пятый, пускай он будет заключительным, пункт, зиждется как на китах на итоге от четырёх предыдущих пунктов. По сумме вообще всех характеристик выходило, что Вадим почти безотлучно витал в мета-проблеме отношений одного отдельного субъекта, сознания — с обществом, реальностью, с каким бы то ни было социумом. Вадим не был крайним либералом (вообще избегал политики, бюрократии, экономики, хоть и безусловно признавал их необходимость), не был взбалмошным бунтарём, по-настоящему желающим что-то изменить в мире (он не верил в это), да и... А впрочем, пожалуй, перестанем перечислять эти вкупе с ранее описанными, подходящими в целом для одного признака определения — никаких дефектов самопозиционирования в обществе у него не наблюдалось, проще говоря, ярко выраженными, присущими чистокровному инфантилизму свойствами он не обладал; несмотря на всё, не провалил переход с детской модели мировосприятия, в которой он пуп земли, самоценен per se и за это любим и терпим, на взрослую модель, где он равноправный и равнообязанный член общества, в плане психо-эмоциональном зрелый и не ведомый рефлексами и эмоциями, разве что в голове своей витал на качелях между ними, моделями. Таким образом, вполне поворачивается язык сказать, что Вадим в достаточной мере вписывался в границы нормы для поведения человека 23 лет.       Что тут ещё можно добавить, перед непосредственным переходом к дальнейшему о нём повествованию? Разве что отдельные — может быть отсылочно уже упоминавшиеся — мазки того, что также лежало перед ним на стартовых рельсах: он был одним из тех, кто считал, что в порыве вдохновения может из апельсина выдавить не то что мандариновый сок, но и рыбий жир и нефть и добротное вино; ему присуща страшная независимость, любовь к интроспекции и гуманитарным дисциплинам, лёгкость на подъём, вынужденная привычка к одиночеству, легко принимаемая и отвергаемая мечтательность, и напоследок — была в нём ещё какая-то чёрная тяга горьковского караморы посмотреть в темноту, посмотреть на то, как далеко можно зайти. Топорно говоря, когда доведённый тобой человек стоит напротив в бледнеющем бешенстве, когда у него трясутся щёки от злости и шёпот громче и страшнее любого крика — зайти за грань, не убежать, посмотреть — а что дальше? Как далеко можно зайти, как далеко позволят? Но то очень конкретный пример, подобных ситуаций бывало и встречалось много.       За сим закончим этот затянувшийся психологический очерк Вадима и перейдём к рассказу с ab ovo его версии дня отправления из Владивостока в Москву. ***       Утро Вадима прошло хорошо и незаметно — он проснулся в три часа пополудни. Тогда он ещё взгрустнул, что не успеет как-нибудь нормально попрощаться с городом, а придётся почти сразу собраться и идти на вокзал.       Во Владивосток он приехал просто так, единственно на правах путешественника-любителя, скопившего в кой-то веки деньги на комфортную поездку. Правда, дальше России он никуда не ездил, но ему то покамест и не нужно было — он не славянофил или страждущий объездить абсолютно все уголки своей страны, но сейчас его влекла именно Россия и именно размеренные и редкие, а не плановые регулярные скитания. Начал он свой путь ещё в июле, сразу после закрытия летней сессии, и останавливался во многих городах Транссибирской магистрали на пути к Владивостоку: в Хабаровске, Чите, Улан-Удэ, Иркутске — там познакомился с Байкалом, — Новосибирске и некоторых других. Особенно долго не задерживался, потому как больше всего хотел провести времени в последней точке пути — Владивостоке. Прибыв туда, жил в небольшом отеле с первых чисел августа.       Вадим полагал побывать в разных местных музеях, современных культурных центрах, старых церквях и храмах, одним словом, в тех местах, коими и славился город, однако вместо этого практически все дни провёл за его улицами, никуда не заходя. Засматривался, конечно, на гигансткие вантовые мосты, засиживался в бухте, насмотрелся на необычные массивы самой разнообразной флоры и фауны, вдоволь наговорился обо всём с местными жителями — не то чтобы он был дофига языкастый, но всё получалось как-то само собой, вся поездка состояла из череды удачных совпадений.       Не лишним будет подчеркнуть, что передвигался все эти дни Вадим исключительно на своих двоих, ни разу не воспользовавшись никакими сторонними средствами передвижения; откровенно говоря, он не любил никакой транспорт. Кроме одного — поезда. Что можно посчитать дополнительной причиной тому, почему он совершал поездку на железной дороге. Да, Вадим — страшный романтик до поездов; будь его воля, он, наверное, всю жизнь бы провёл, катаясь по опоясывающей Землю железной дороге.       Ездил Вадим один, знакомства за весь путь заводил мимолётные и не дающие в будущем шанса вновь пересечься, привязаться. Его более чем устраивали такого рода веющие свободой поездки, такие он и хотел, о таких и грезил. Это был очень хороший, уникальный опыт, Вадим был искренне рад, вдохновлён и полон впечатлений от своего одинокого путешествия (хотя иногда и приходили мысли, что приключенствовать с кем-нибудь было бы забавнее). И потому к заключительным дням он полностью иссяк, и в самый последний не выдержал, заснув на двадцать с небольшим часов.       Благо, он додумался ещё позавчера прибраться в скромном номере, — хоть не уедет намусорив. Как говорят японцы: уезжая откуда-то, сделай так, чтобы после тебя было чище, чем до тебя.       Вадим зашёл в ванную, небрежно умылся, бегло посмотрелся в зеркало: ничего выделяющегося — средний рост, среднее телосложение — лет в 17 он забоялся вдруг своей откровенной дрищеватости и пару лет безвылазно провёл в спортзале, а после, глубоко разочаровавшись в выбранной тактике, совсем перестал туда ходить, — так всё же кое-что от тех тренировок осталось и проглядывалось. Продолговатое лицо, глубоко посаженные глаза смутно-серого цвета, скулы, виски, подбородок — прямые, резко очерченные, хотя и с налётом некой «мягкости»; он стеснялся своих пухловатых губ — по ветке отца почти все его родственники были теми ещё губошлёпами; всё лицо сообразно с этапами взросления, по мере становления своих черт начиная с какого-то периода как бы пошло развиваться в другую сторону — из жестокой, стальной и холодной в какую-то более добродушную, мудрую, сглаженную; светло-кедрового цвета волосы растрепались со сна — надо будет не забыть навести там марафет.       Оделся. В холодильнике шаром покати, до вокзала ещё топать и топать. Билет уже давно куплен, из багажа только уже собранная крупная спортивная сумка.       Прощался Вадим с отелем, сидя в своей комнатке и попивая горячий чёрный пакетиковый чай. Он обожал чай, но обожал так, как если бы обожал музыку и слушал всю жизнь только треки какого-нибудь русского репера качества ниже среднего, — и больше ничего. Кроме обычных чёрного и зелёного в дешёвых пакетиках он никогда ничего не пробовал. Хотя нет, вроде бы на задворках воспоминаний он когда-то пил что-то настоящее с имбирём и заварное, но это всё где-то там, далеко, многие его подробные детские воспоминания уже съели лангольеры.       В его комнате было тихо, заглушённый шум с улицы только в такой тишине и можно было различить. Через задёрнутые шторки в комнату проникал бледноватый солнечный свет, падал прямо на опрятно убранную кровать, на которой сидел Вадим. В общем-то, он здесь только ночевал, всё светлое время проводя на улице. Как обычно бывало в такие светлые и тёплые моменты, настроение порхало слегка тоскливое, по-доброму тоскливое. День обещал быть в нейтральную сторону пустым и бесплодным.       Допив чай и помыв кружку, рассмотрев в последний раз в своём номере весь интерьер и убранство, он покинул номер, быстро разобрался со всеми гостиничными делами, весело пообещал доброжелательным служащим обязательно возвратиться и вышел на голодный желудок в город.       Впрочем, на голодный желудок ненадолго: уплетая купленный в мини-булочной пирожок с картошкой, он плёлся по главным улицам, окрашенных в серые тона — сегодня почему-то всё встречалось серых тонов, но грустить от этого не хотелось, хотелось что-то другое, — он плёл что-то под нос, переплетая в голове пласты различных соображений, в основном самых насущных.       Какая погодка — такая и походка. Солнце работало на медленном огне, пробирающий, наверное, морской, ветер задувал под кожу. При джинсах и футболке, за неимением ничего другого, спасала только синяя клетчатая рубашка навыпуск.       Он приедет в Москву, наступит осень, и листья на деревьях будут переливаться жёлто-оранжевым на плане синего неба. Из-за подработок опять будет оставаться без выходных, а в понедельник по новой просыпаться и прыгать пельмешкой в бетономешалку повседневности. Приедет, добьёт последний год в нелюбимом ВУЗе. Хотя, правильнее сказать, добьёт последний год в нелюбимом направлении, а не ВУЗе — а, поняв с первого курса, что это не твоё, продолжать учиться несколько лет на кого-то, кем быть совершенно не хочешь, прямо скажем, — занятие скверное.       Когда занимаешься чем-то ненужным и неинтересным, так быстро расставляются приоритеты над всем остальным! Это правда жутковато: у него на носу курсовая по проектированию устройств на основе микропроцессорных систем с использованием демультиплексоров, а в читай-город вчера завезли новое издание раннего Джойса и прекрасный сборник избранных статей и интервью от Набокова. В твёрдых переплётах! И без кричащих обложек! И с комментариями! Как тут не взвоешь от такой жизни? Ну, в любом случае — ещё один курс, диплом — и всё, три раза «прочь»! Впрочем, он понимал свою выгоду — заработать на любимом ему литературном труде ещё очень постараться надо, а кому сейчас не нужны программисты, на профессиональном уровне разбирающиеся ещё и в аппаратной части, и радиотехнике в общем? К тому же, он мог похвастаться перед рафинированными гуманитариями жонглированием в словах и их обрамлениях по большей части полярными в своей сфере употребления терминами, например, ему самому приходилось по вкусу простенькое и наивненькое: «человек — датчик, где его мысли — аналоговый сигнал, а речь — цифровой». Или он мог выдумать какую-нибудь метафору с линзой Френеля. Или с шаговыми двигателями. Или построить роман по приблизительной структуре какого-нибудь языка программирования — с функциями, процедурами, библиотеками, комментариями. А ещё он мог в полной мере понимать платиновые юморески из арсенала технарей, по типу того, где физику, математику и инженеру дали задачу вычислить объем синего резинового шарика, и — физик погрузил шарик в стакан с водой и измерил объем вытесненной жидкости, математик измерил диаметр шарика и рассчитал тройной интеграл, а инженер достал книжку с «Таблицей объемов синих резиновых шариков» и нашел нужное значение. В общем, да, Вадим старался извлечь максимум полезного в любимое им дело из нелюбимого. А после выпуска, потом... А на потом вариантов энное количество. Учиться, работать, писать... Ещё есть время всё обдумать.       Булочка кончилась. Мда, порожняком гулять несравненно проще, а с в перспективе полной сумкой на плече... Он к поезду успеет конечно, но только без остановок и по времени ровно в упор.       Вадим заказал такси до вокзала, по пути намереваясь заехать в какой-нибудь продуктовый. ***       Переделав все задуманные дела, вдоволь наглядевшись на два вокзала, постройки и кипящую работой обстановку возле них, Вадим дождался объявления о прибытии нужного поезда и вышел на перрон.       Темнело. Он оказался перед серо-красным экспрессом немного раньше остальных пассажиров, сумел протиснуться в первых рядах. Вагон второй с конца, место тринадцатое — Вадим скорым шагом двинулся к нему. Вадим ещё никогда не ездил вот так вот, одним махом за 7 дней от Владивостока до Москвы, ведь до этого постоянно где-то останавливался. В этом поезде его ждал один товарищ, работающий проводником по образованию — во многом у них схожие характеры и схожие судьбы — тот, к примеру, тоже пошёл учиться не на того, на кого хотел (а хотел на философа — и глубоко плевать ему было на актуальность этой профессии). Что, однако, не мешало ему наслаждаться работой проводника поезда дальнего следования.       Вадим остановился в хвосте нужного вагона; из окон того падало много света. Неподалёку, в обособлении, стоял образцовый чёрный паровоз, в подступающей сизой темноте и на фоне других поездов опознающийся лишь по контурам. Народ неспешными темпами выходил из вокзала.       Дверь вагона напротив Вадима открылась, выглянул проводник в фирменной одежде. Он улыбнулся неестественной улыбкой и стоял в такой нерешительно согнутой позе, как если бы не знал, как правильно поздороваться.       — Ну, привет, — сказал проводник, по-хозяйски спрыгнув на асфальт. Он был ненамного выше Вадима и младше на три года.       — Привет, — с примерно той же улыбкой ответил Вадим, они нехотя пожали руки. Такие приветствия были вполне в их духе, других в общем-то и не замечалось между ними; иногда они как бы не знали, как друг с другом общаться, хотя их и притягивало какое-то общее духовное начало.       Выглядел, кстати, проводник весьма плоховато, даже очень весьма — над ним только кондоры и коршуны не кружат. Хотя он и поддерживал обычный, работящий и прущий энергией вид как ни в чём не бывало, мёртвая усталость всё же сквозила в лице и манерах. Внешне он смахивал на русского футуриста Гольцшмидта, что он и сам замечал и чем тихой сапой хвастал.       — Ну, как тебе Владивосток? — спросил деланно-умирающим и скрипучим голосом далее проводник, поглядывая то на собеседника, то куда-то за его спину, зачем-то закручивая в какую-то странную спираль свои руки. Это было его прирождённым занятием — деланное поведение, клоунада, гиперболизирования — даже с самыми близкими людьми, он не мог и не хотел от этого избавляться. Если раньше он думал, что всё-таки изначально, в детстве, у него была какая-то своеобычная и уникальная форма поведения, без двуличных вертискобок, на которую уже со временем налагались различные роли — чаще всего шутника, — то сейчас чётко распределять в себе свои амплуа не мог ни он, ни более-менее дружащие с ним люди. Сам он уже не мог сказать, кто появился вначале — анекдотист и канканёр или благообразный джентельмен, и кто кого определяет. Подобной повадкой к притворным эскопадам и артистичному эпатированию ан масс абсурдом он заразил и Вадима, правда у того разладов в своих образах не наблюдалось, это и очевидно.       — Здорово, мне очень понравилось. Город необычный, но мне говорить тебе о географии не надо, да? Молодой очень, это прямо заметно. Порты, заливы, холмы, всё прекрасно, я подолгу сиживал у разных местечек и просто смотрел, как течёт время. Кстати, если будешь читать что-нибудь футурологическое у Сорокина и дальше, посмотри на его описания Дальнего Востока, я имею в виду отношения между русскими и людьми с ближних стран и вот такое, что-то в этом гротеске есть, я уже, вот, на личном опыте убедился. Тебе же такие вещи нравятся. А так, тут можно очень хорошо жить духовной жизнью, у меня часто случались озарения и находили какие-то странные чувства. Тут многому можно набраться, впрочем, жить бы я тут постоянно не стал бы. Предупреждая твои вопросы — по богатым местам я не ходил, нет, как-то неинтересно было, да и времени нема, — говорил Вадим, и говорил эдак с опаской, мысли сбивались. Вадима и Андрея — так звали проводника — с трудом годится назвать друзьями, они поддерживали странноватые отношения, понимали это, и оба были тем не менее довольны — просто на те темы и с теми молчаливыми подтекстами и мотивами, с которыми им хотелось вести речь, они себе кроме друг друга товарищей по диалогу не находили, и потому общались преимущественно только на эти темы, то и дело обрывчатыми лоскутками переходя от одного предмета к другому.       — Город-то говорят грязный пиздец. Я уже сейчас вижу, даже хоть это вокзал, он весь замаранный, — небрежно бросил Андрей.       — Грязь — дело ракурса. Я как-то её не замечал.       — Даа, говно говну рознь. Тоже когда-нибудь надо съездить сюда на пару недель, хоть из-за воздуха, я может даже на Новый Год поеду, ну или потом, там уже решу. Россию надо всю объездить, на весь народ посмотреть, хотя отсюда вот посмотришь — та же деревня, да, Бунин писал, вся Россия — деревня, да и не только он, просто вот он вспомнился. Только Москва да Петербург, а вообще все города одинаковы, я видел много аналитик и тебе вроде тоже уже говорил, всё одно, да и расстраиваться из-за этого, блять, критиковать, контр... конт-ри-ко-рировать, хз, подходит ли слово, ну, в общем, господа, совсем курьёзные претензии покатились, ишь бля красавчики — только взять и подтереться, это-то и прекрасно в русских городах, долбаёбы! То кстати слово у Достоевского кажется было, я до сих годов помню, у Нелли кажется. Надо, очень надо выяснить, когда количество посещённых ненужных городов перерастает всё-таки в новое качество, да, а так со всем, совсем со всем, не воспринимай мои слова категорично, ну ты понял, что тебе объяснять. Даже в другие страны перед всей Россией ездить не хочется, сначала здесь всё обжить, а и жизни-то не хватит, что в пути делать? Читать? Канализировать бесплодную голову можно и даже нужно, дельты Нила, особенно в моём случае, это естественно! Пример Галковского здесь на лицо, гениально же, хоть не люблю это слово! Или смотреть в окно? Говорить? Это как с любимым делом — ты или специалист в одном, или никто во всём, летаешь вялой мухой над киселём — так же ведь типо и с жизнью, осёдлости, это, поселением — я буду никем в поиске что ли? Смотреть на ницшеанский золотой перст указующий, а не туда, куда он указывает? Не буду коренным москвичём? Москва охуенная. А если и так хорошо, то к чему? Явки, пароли, адреса! Это всё только у меня! Оно выскочит, мол, слёзками на запотевшем окне моего мерседеса? Буфлёр, счастье — устоявшееся наслаждение. Эстетика ебаная. Исчезают, исчерпываются шансы, миги, подмиги, уходят в горизонт, как у Вермюлена, это современность, и она тоже хуй его знает, я ещё молод, юн, ничего не понимаю, не хочу об этом рассуждать, разрушать, но деньги тоже нужны, только для этого и нужны, — гиперактивный Андрей говорил очень быстро, к тому же с дурной, вечно скачущей артикуляцией, и для не привыкших к его выговору людей будто и вовсе нёс невнятную, неразборчивую чепуху, но Вадим уже давно освоился и всё понимал. Мысли Андрея в голове его мельтешили бешенными темпами, сангвинически взрываясь и потухая, и он просто не мог определиться, какой отдаться, и отдавался всем без разбора, из раза в раз сбиваясь и переключаясь с главной на второстепенную и наоборот, озвучивая всё подряд. — А у всех взгляды на ложь и на грусть разные.       — Ага. Чужие взгляды на ложь и на грусть. На вашу ложь и нашу грусть, — Вадим в такие беседы хоть и улавливал все удочки Андрея и в его лесках не путался, но что отвечать, чтоб не выглядело глупо — не знал, и отмахивался обычно одной-двумя пространными фразами, они всегда работали. Когда Андрей так без умолку болтает, нужно просто дождаться, когда он иссякнет и выплавит из себя все гложащие впечатления, включится в мирную и спокойную атмосферу — тогда и можно будет цивилизованно поговорить.       В таких ладах они и вели беседу, эпизодами воспитанно отвлекаясь, чтобы записать и пропустить подходящих пассажиров к поезду.       — Тавтология это всё. Тафта. Туфтология. Томография. Томография выявит, если ты слишком живой. Короче заебался здесь работать, мне ведь даже перед самым отъездом начальник сказал, да вообще все проводники, вот женщина-проводник опытная со мной сюда ехала, сейчас не знаю где, они все говорят бежать отсюда, никто за такие деньги в таких условиях работать не будет, акедия и ангедония Янки, нет энтузиазма, такой зарплатой крыс травить только, крысолов Гамельнский, бьёт по карману и карме, Брахма, это что такое? Невидимая рука кого? Или нога? Я перерабатываю и за это надбавки, не полимерю, всё честно, в одного несколько рейсов катать вертлявым заводным апельсином это смерть, мори, пост мортем, Рик и Морти, ох бля, ща бы посмотрел их. Это пиздец, какая тут атараксия, философия? Я начинаю понимать работяг и ценить деньги. Всем молодым говорят не губить жизнь, но я пока буду продолжать, в пизду, пока не заебёт. Не пойду бля на пары, с октября только, справку найду какую-нибудь, оформить там — что за дело, сестра поможет... Мне нужен стресс, нагрузка на пресс, холодный пресс на лоб, Лобное место, я не могу сидеть на месте чесать задницу, я не могу по-другому, нужна всё время встряска, эмпирика, а её здесь дохуя, я здесь как Хармс из икры вылупляюсь, правду писал Шопенгауэр в «Афоризмах»! Нам надо будет кстати о нём поговорить, он у меня с собой, хочу у тебя спросить кое-что... Бляяять! — Андрей совсем разошёлся в приливе затмевающей актёрство искренности и с глазами навыкате, чуть ли не ломая руки, всё продолжал и продолжал без остановки говорить дальше, отчего Вадим уже несколько минут не мог скрывать улыбки и смешков, так что его весёлость отражалась и самому Андрею. — Блять, ну правда, ебенарот! Я ещё никогда так много в жизни не говорил с людьми, Вадим, никогда, за эти два месяца больше, чем за всю жизнь, я вершина экстраверта, я очень хорошо его играю, ведь тут почти не с кем говорить, только играть роль в коллективе, но это я потом лучше тебе скажу, в деталях. И заёбываешься конечно из-за этого, блять, жара ещё в последний раз была, ща хоть прохладно, а до этого мозги не соображают, не высыпаешься, колёса гипнотизируют как гипно-жаба, колёса от голосов в голове, потные обормоты везде, спицы в лёгких, не дохнёшь. Типо ты просто не видел эти, блять, муляжи, человечьи чучела, аля Качаловы в роли рептилоидов, уродливые люди, Балабанов, всем уже похуй на всё в последние часы, курить пускают, бухать, я и сам себе режиссёр блять, сценарист, утром лихорадочная рецессия, вечером похоронная процессия, у кого, у кого, да у меня у единственного здесь стальные яйца! Влад со взглядом сокола и гордостью орла начинал, а не доехал с нами, его сняли на перегоне, совсем обосрался, заебался, заснул, пока туалет мыл, а в конце что, — зовите сюда этого вафела, пиздят-то меня, поможите люди добрые! Ооох, бля... Я сейчас этот рейс доеду и перекур на неделю возьму, в пизду бля, уже всё, пресвятая дева мария, я вестимо последний Дон Кихот, из всех проводников в этом поезде я самый радостный. Только книги и спасают, что-то пописываешь, попискиваешь в тетради, этого много. Повседневные радости всё реже и реже, спасает так сказать это недотворчество...       К парням подошли Настя с мамой, те корректно замолчали: Вадим отошёл на пару шагов, не мешая другу, а тот принялся проверять билеты, резко изменившись в лице.       Когда Андрей закончил, Вадим, прежде при подходе пассажиров остававшийся в тени, сейчас решил выйти и помочь донести сумки, как ему показалось и как он их окрестил про себя, — славным фру и фрекен, всяко маме с дочкой. Женщина обрадовалась сверх всякой меры и тут же согласилась, на Настю Вадим обыкновенно не обращал особого внимания; только сбросив наконец с плеч свою сумку, он понял, что не надо было с этим грузом здесь стоять весь разговор — спина жутко заныла.       Поднявши на борт женщину с сумками и протянув руку Насте, он, разглядев её милое краснеющее лицо, на несколько следующих минут вдруг заразился её робостью — действительно, слишком уж ДонЖуанит! Кстати сказать, у Вадима никогда не было долгих и серьёзных отношений, да и те пара-тройка что были, закончились, не успев толком начаться, отчасти из-за его излишне серьёзного отношения к ним — здесь играла его моногамность (относящаяся, к слову, к установкам детства), — отчасти просто потому, что, как называется, не сошлись характерами. Вадим по этим причинам и изрядной долей из-за характера относился к истинной любви — а другой он не хотел — как к чему-то кристально чистому и первозданному, божественному, как может относиться к чему-то святому невинный ребёнок. Конечно, такое чудо в жизни не достаётся даром, но сейчас опустим эту линию размышлений; так вот, — порой на Вадима при простом взгляде, знакомстве, дружбе с девушкой находили странноватые в своей неуверенности и сказочности настроения. Это произошло и сейчас.       Из-за той же перенятой у Насти робости он, отнеся в их купе все сумки, не нашёлся что сделать дальше — в итоге глупо поклонился и не сразу покинул их, забыв, где выход. Уходя по коридору обратно, он всё переводил дух и думал о том, не показался ли уж слишком оболтусом.       Квадратиш практиш гуд! — отчётливо выводя каждое слово, сказал с ироничной насмешкой Андрей, наклоняя при каждом слове голову слева-направо, когда Вадим вернулся к нему.       Они простояли за более отвлечённым разговором ещё какое-то время, пока до отправления поезда не осталось три минуты. Тогда оба поднялись в вагон, Андрей открыл Вадиму дверцу в своё купе, располагавшееся тут же, первое с хвоста, а сам пошёл выгонять провожающих. Они планировали ещё немного поговорить, пока у Андрея есть время.       Вадим зашёл в узкую комнатку купе, поставил свою сумку на пол, рядом с чьей-то ещё одной, из которой торчали всякие незнакомые ему специальные инструменты, и сел на всего один стоявший здесь справа диванчик, над которым была поднята полка, а слева вся стенка была завешана рабочими куртками. Вадим потёр виски и глаза, осматривая купе проводника. Правую стену за его спиной украшали плакаты с Цоем и Летовым, плюс распечатанная страница с избранными строчками из «Катехизиса революционера» Нечаева, на столике кучка дешёвых отчётных бумаг, пустая кружка с подстаканником и несколько иссиня-зелёных книжек. Света здесь было больше, чем в обычных купе, и светило скорее белым, а не оранжевым.       Вадим слушал и смотрел, как провожающие выходят из вагона. Их было довольно мало — это он приметил и ранее, стоя у входа с Андреем, — и выходили они в основном из второй половины вагона. Это очень хорошо — возможно, он в купе будет один.       Мимо Вадима прошла, глядя на него, та женщина, которой он с дочкой помог отнести с сумки. Она удивлённо, как бы от внезапного воспоминания ахнула — в глазах её что-то блеснуло — и остановилась перед входом в его купе. Она быстро осмотрелась и обратилась к нему ласково-елейным звонким шёпотом:       — Молодой человек! Простите, можно Вас попросить?       — Ааа, да, конечно! — парень резко поднялся, ненароком вытянувшись во весь фронт, и улыбнулся непонимающей улыбкой — и с ней всё так преобразилось в этом глупом и ничего не понимающем, но готовом ко всякой помощи лучистом лице, что Вадим этим ещё более обезоружил бедную женщину.       — Я вижу, Вы хороший человек, я, знаете, сразу вижу таких, и это не из-за того, что Вы помогли с сумками, — она взволнованно ступила в купе. — У меня к Вам сердечная просьба! Не могли бы Вы присмотреть за моей дочкой, Настей? Вы вот нас куда провожали, помните её? Шестнадцатое место! Она едет учиться в Москву и весь путь одна, а я мама, и, знаете, переживаю, как тут не переживать, не дай Бог кто объегорить захочет! С ней ещё её дядя в конце вагона едет, но он такой человек, добрый, но, я боюсь, ненадёжный, а Вы — на Вас можно положиться, сердцем чувствую! Не подумайте, что я веду себя опрометчиво, я знаю, что делаю, Вы достойный человек! Я очень Вас прошу! Я могу на Вас надеяться?       — Да, да, конечно, хорошо! — шта?! Вадиму показалось такое излияние немного странным и слишком уж неприкрыто откровенным, чтобы чья-то мама просила его приглядеть за её дочерью — ему самому-то всего 23, за ним самим бы ещё приглядеть, как бы он не в ту компанию попал или из окна не выпал. Больно она доверчивая, хотя, быть может... В общем, он, конечно, согласился приглядывать и помогать если что.       — Спасибо, спасибо Вам большое! Спасибо! Давайте я Вам... — и женщина полезла в сумку — Вадим сразу догадался за чем и запротестовал, а она, вся надухарённая, и вовсе на пару секунд обняла Вадима, чего тот ну никак не ожидал и забыл про все свои намерения. А отпустив, наказала пальчиком: — Причёску в порядок приведи! — и быстро выбежала из вагона, так что Вадим и не подумал побежать за ней.       Ааа, чёрт! Совсем забыл про волосы, весь день ходил взъерошенным! Ещё и деньги подсунула! — но эти замечания в голове Вадима сразу же пропали, уступая место гораздо более острым и важным; зрачки его увеличились, забегали по купе в такт мыслям, он недоумевающе плюхнулся на диван.       Что за внезапный сектор зеро?! Ему теперь придётся присматривать за той девочкой? Или девушкой? Она такая небольшая, что не различишь. Сколько ей интересно лет? Ну, раз мама просит... Боже, да он не выдержит! Плевал бы он на всё это, но её мать так проникновенно просила, что не выполнить просьбы нельзя было, совесть съест, он сам себя съест! Чем она думала, как, почему, с какого перепугу?! Бред, полный бред. Паллиативные способы избежать этого в любом случае отвергаются. Как быть, как быть! Кто она вообще, та девушка? У неё было очень милое лицо с минимум макияжа и холодная рука с длинными пальчиками — как учившийся какое-то время в музыкальной школе, Вадим мог оценить такие пальцы, — и от неё так и трепетало искренней невинностью и застенчивостью (Вадим уже, хотя и боролся с этой своей вредной привычкой, но — уже вообразил себе какой-то затейливо слепленный подсознанием её образ) — он не знал, что с такими делать и как быть. Но ведь присматривать, это не значит находится возле неё 24/7? Они же даже в одном купе не едут! Это утешает. Ну и отлично. Он просто будет так, как бы случайно, иногда проходить мимо и тайком, осторожно, послеживать, и всё.       Вадим немного пришёл в себя, разобравшись в своём положении. Конечно, есть риск, что к ней подселяться какие-нибудь балбесы, но не будут же они в прямом эфире приставать? Да нет, всякое может быть, тогда придётся туго. Остаётся и дальше уповать на малозаселённость этого вагона и на разумность девушки.       Совсем успокоившись, Вадим сидел не шелохнувшись, и только думал о том, что не так с головой у этой женщины, мамы Насти.       Поезд должен был тронуться с минуты на минуту.       Андрей без стука и слова в спешке забежал к Вадиму и с остервенением полез открывать свою сумку — застёжку той, видимо, заклинило, и он с озлоблением дёргал изо всей силы, пока не открыл, чертыхавшись: «Что ти блять ёбаный ишак вас в рот нахуй», вытащил какой-то свёрнутый флажок и снова убежал. Некоторые его слова и в карман-то не положишь; Андрей очень любил материться, хоть и не любил, когда матерятся девушки.       Когда поезд незаметно двинулся, Андрей вернулся уже спокойным.       — Ну всё, поехали, — сказал он, как будто сняли груз с плеч, и вновь превратился в чрезвычайно уставшего, сев рядом с Вадимом. Андрей сразу заметил, что в купе стоит напряжённая атмосфера, но первым задать вопрос не успел, Вадим от непроходящего удивления с ходу начал выкладывать недавний кульбит:       — Прикинь, меня только что женщина, перед тем как выйти, умоляла весь путь приглядывать за её дочерью! Та, которой я сумки относил, ты представляешь? Это как вообще? Это нормально, это адекватно?       — Кто? Те самые что ли? — Андрей улыбнулся и застыл, приготовившись к какому-то действию и выпучив чёрные глазки.       — Да-да, те мать с дочкой. Дочь Настей зовут кстати.       — Ахахаха! Настей, ахахахаха! — Андрей круто оживился и, прикрыв глаза, согнулся и залился громогласным хохотом. — Ебануться! Ахахахаха! — даже похлопал себя по ноге, дескать, не удержался. — Охуеть. Не знаю, не знаю, что тебе с этой педовкой делать, — Вадима слегка уязвило такое обращение к Насте, но он промолчал — у Андрея все вокруг были хуже него, — хотя на самом деле вряд ли он всерьёз считал каждого хуже себя, это всё лишь от эмоций и излишнего лицедейства — такой уж был у него нрав, с этим Вадим давно считался и никогда не возражал. Когда приступ прекратился, Андрей продолжил. — Ну, Вадим, ты приехал. Что тут делать — приглядывай. Главное, чтобы мама была счастлива! А как она тебя поймала, прям сюда зашла? В это купе? — его опять торкнуло удивлением.       — Да, походу, она увидела меня, когда мимо проходила, и сюда прямо зашла.       На это Андрей просто обескураженно замотал головой.       — У Насти ещё тут дядя где-то должен быть, в начале вагона.       — Дядя?.. Да, наверное, в первом купе сидела банда мухоморов с кучей алкашки, он с ними там, похоже, — сказал Андрей рассеянно, уже менее интересуясь общей историей. — Ну приглядывай, что. Сиди короче пока здесь, я пойду в другой вагон, спрошу что как, с бельём там, потом билеты проверю и дальше уже нормально поговорим, окей? Если кто придёт, скажи, что я разрешил здесь посидеть и вообще зови меня, — Андрей поднялся, взял с собой пару бумаг со стола и на кивок Вадима вышел из купе, прикрыв за собой дверь.       Вадим снова остался один.       Он хотел включить в голове режим «полёта» и просто наблюдать уходящие вдаль живые холсты Дальнего Востока, но планам не суждено было сбыться, в голову так и лезли, подкрадываясь, всякие путанные, каверзные мысли. Прощание с городом каким-то смазанным вышло. Вадим смотрел куда-то в окно, но сам этого не замечал, поглощённый неожиданными свалившимися на его голове материями.       Не надо с Настей, наверное, даже знакомиться. Она и не заметит, как он будет исподтишка наблюдать. Он часто действовал исподтишка, приспособился. Странник всегда играет под сурдинку. У Андрея надо будет спросить когда он вернётся, как она там. Ещё всё никак не давали покоя деньги, как бы их вернуть? Насте что ли подсунуть? Господи, зачем они ему, куда их девать? На самом деле они бы очень пригодились, ибо Вадим немного не рассчитал бюджеты, финансы его пели романсы, и возвращался он практически на нуле, но всё равно неудобно, это была почти милостыня.       В таком ключе, замкнутые на бесконечной трассе, кружились все его дальнейшие мысли; он представлял себе, как обычно, из какой-то нездоровой праздности различные взаимодействия, взгляды, сцены, которые могли произойти с ним и Настей за все семь дней пути. Как правило, выдуманное у него не сбывалось, оставаясь лишь плейсхолдером для реальности.       Он ехал в тишине, в своей стихии, под добрый перестук колёс и убывающий город-порт. Андрей пару раз приходил и уходил, ничего не говоря. ***       Вадим не знал точно, сколько времени прошло — Владивосток уже закончился, за окном стелились подёрнутые полупрозрачным туманом тёмно-зелёные деревья и кустарники, изредка из-за них выглядывали одинокие дома; поезд только-только снова двинулся с места — до этого стоял на какой-то станции минуты две.       — Всё, можно передохнуть, — в купе вдруг почти ввалился обессиленный Андрей, запрыгнув на диванчик к окну и на автомате закидывая руку за голову, чтоб не удариться ей о стенку — Вадим предусмотрительно сел на другой край дивана, ближе к выходу.       Андрей тем не менее тут же уселся в нормальную позу и быстро потянулся к своей сумке, вытащил из неё блокнот с ручкой и положил их на стол, казалось, задумав что-то важное, но снова облегчённо вздохнул.       — Что-то мне навевает, ща что-то получится, не побалакаем походу. Да, посмотрел я на неё, не повезло тебе, девочка ещё совсем, совсем никуда, в никуда... Я таких не люблю. У меня вот, видишь, тут книжки, — он заметил, что Вадим смотрит на книги на столе, — Шопенгауэр, Розанов, Шестов. Читаю потихоньку, в начале вообще не было времени читать, когда появляется свободная минута уже хочется только спать, и я читаю сонный несколько страниц и просто засыпаю, я так первое время и засыпал с книгой раскрытой. А просыпался кстати нормально, без ничего, ровно когда надо, даже без будильников, это странно. Когда прошли первые дни и привык к такому, как бы это сказать, состоянию франкештейна, Витгенштейна, тогда уже привык, пизда, даже приходилось шесть дней подряд, Вадим, шесть дней подряд спать по часу! По часу, по часууууээээ. Это очень закаляет, я раньше думал, что мне будет очень плохо, если я и один день не посплю, а оказалось-то всё так просто! А это да, тоже заметил? Плакат с катехизисом, вообще это мой уголок революционера, а как жить дальше, по-иному, кому сейчас легко? Запрещают ходить на митинги, а дальше что? Запретят носить спортивки, запретят и кеды, запретят есть стаканчиковое мороженное и слушать русский рок. У нас быть революционером — значит любить старый строй, это древняя сказка, это китч, если слово подходит. Точно не помню его значения, если память не сдаёт, сдаёт на руки, на долгий срок, вода и газ есть, сдаёт предателей родины, крыса эдакая, все сдали работы? Два в журнал, на пересдачу! Пересдача Франции, Речи Посполитой! Ааааааа! Мысли льются потоком, блять ты видишь, я так и знал, так и знал, обливаюсь потом, у меня отходят воды, рожаю миф за миром, мир за мифом, подожди, надо записать! — Андрей рывком отвлёкся от разговора и начал что-то усиленно и размашисто выводить в своём блокноте, что не могло не вызвать улыбки у Вадима. Андрей приговаривал тихо-тихо: — Я ходил по краю сознания, ногами болтал на височном краю, высыпая молекулы своих мыслей за его грани — я создавал миры, я совершал Большие взрывы, рождал вселенные... Нет, нет, не то, не то, нетто, брутто, буррито! Ну халтура, ну конъюнктура, ну конъюнктура! — он повернул голову и будто только сейчас вспомнил про Вадима. — А что ты тут делаешь? Я пишу, не видишь, я не могу говорить, ааааа! Иди короче, давай потом поболтаем, я щас не могу, и скоро тоже ещё отвлекать будут, я хочу записать пока время, иди пока, потом, потом...       Вадим невольно ещё больше заулыбался горячности друга и оставил его в покое, выйдя со своей сумкой из его купе. Безмятежно проходя с этой же улыбкой (он забыл её спрятать, как кот забывает после интенсивного умывания спрятать язык) по коридору, он дошёл до нужного купе и остановился перед дверью.       Такой огонь и задор как у Андрея не был ему присущ. Если Андрей писал в основном стихи, и всегда в каком-то эмоциональном порыве, в жару, даже в очень сильном упадке настроения, то Вадим медленно пописывал в стол прозу, не переживая никаких особенных эмоций — они обычно предшествовали написанию. Ему сначала надо было как бы разжевать в себе всё, передумать, перемолотить в себе, после чего уже описывать, запечатлеть на бумаге. Он совсем не мог писать под напором каких-то сильных чувств, которые не мог заглушить, — только в абсолютном спокойствии, когда он сам может управлять собой, в том состоянии, в котором он без особых усилий сможет зайти и выйти, если то будет необходимо, из и в разные настроения — весёлые или грустные, и далее по списку.       Конечно, это, наверное, закономерно. На то стихи и короткие, и на то считаются больше действиями, порывами к чему-то, больше призывами к немедленному действию, а проза спокойно читается в одиночестве, с неспешным погружением. Разные личности склонны к разному творчеству, но это тоже стоит рассматривать гораздо глубже и подробнее, тут очень много своих нюансов. В общем, Вадиму был совершенно чужд метод письма Андрея. И потому интересен и забавен.       Вадим открыл дверь и — собственно, мы пришли к месту, на котором остановились. ***       Так она и знала, так и знала, что кто-то сейчас войдёт! И даже не постучался!       Хлопнув прямо перед лицом парня дверью, Настя забоялась, как бы он потом не отомстил (Вадим же, пребывая в коротком ступоре, этого хлопка словно и не заметил). Горящая всем телом с излишнего стыда девушка, положив свёрнутый матрац к себе на диванчик, начала судорожно перебирать в голове варианты, как бы оправдаться, она ведь сказала, что переодевается! Настя стояла посередине купе, бегая глазами по всему вокруг. Она в два движения раскрыла свою сумку и вынула оттуда свой свитер, — большой и длинный, но этого только удобнее и теплее — и надела его, а за ним вынула купленные сегодня тапочки, — их она бросила на пол подле себя, после чего села на свой диван.       Если Настя, можно сказать, отделалась лёгким испугом, то Вадим получил травмы средней тяжести — он конечно не был помешанным или поехавшим, но уж очень впечатлительным, тем более под напором прежних дум: слишком неожиданным оказался переход от обыкновенного смеха над Андреем до столкновения с Настей, он совершенно забыл о ней и о своих над ней обязанностей, он даже выдохнул ещё обычный, ничем не примечательный воздух с пустынного коридора, и, открывая дверь, вдыхал уже запах её купе и её самой, растопырившейся между диванами.       Теперь его с двойной силой обуревали впечатления от встречи, он сбросил сумку и, опершись на планшир, прильнул лбом к окну.       Принялся считать расстановку мест в купе — и пришёл к неутешительному выводу — они едут в одном купе. Не сказать что дело его табак, но то уж точно необычный оборот — молодые, незнакомые друг с другом парень и девушка едут вдвоём на поезде семь дней в одной маленькой комнатке с дверью.       Да, девушка очень красивая, думал Вадим. Красивая не по мнению завсегдатаев журналов класса Плейбой, нет, тут дело куда тоньше. Он точно не помнил автора сентенции примерно о том, что человек выглядит по-особенному прекрасно, когда красив и внутри и снаружи — но был с ним сейчас как никогда согласен. Но мы-то тоже не лыком шиты. Он однозначно взрослее её, надо этому соответствовать (да даже если бы и не был взрослее).       Настя уже разложила у себя матрац с подушкой и сейчас просто сидела на диване у окна с Хемингуэем в руках, подложив ноги под себя и думая примерно о том же, о чём и Вадим.       Оба они пришли в итоге к одному заключению — нужно вести себя друг перед другом очень серьёзно и важно, и как ни в чём не бывало, как любые порядочные и воспитанные взрослые люди. -      —Можно заходить, — слабо и — о, чёрт! — немного дрогнувшим голосом крикнула Настя, негодуя на себя из-за этой маленькой оплошности и внезапно подумав о том, что, стоило наверное всё же самой открыть дверь и выйти к парню, а не сидеть тут.       Вадим открыл дверь, зашёл в купе и закрыл её за собой. Быстро оценил обстановку: справа сидящая в полнейшем умиротворении Настя с книжкой у тёмного окна — явные отличия — только свитер, — слева — его место на нижней полке. Ну и ничего! Сумку он поставил под стол, ближе к окну, присел к себе и решил познакомиться, раз уж такое дело пошло:       — Здравствуйте, меня Вадим зовут. Вы же до Москвы едете?       — Да, до Москвы, здравствуйте, Настя, — она отвлеклась (хотя на самом деле не читала) от книжки и учтиво ответила Вадиму.       Светская беседа со стороны выглядела очень комично — оба они совершенно не умели играть друг перед другом, но, так как и не знали, как это сделать правильней, полагали, что у обоих получается очень даже хорошо и ни чуть не подозрительно.       — Рад знакомству! Мне тоже до Москвы, так что, давайте дружить весь этот путь.       — Да, я тоже рада, давайте, — и Настя невольно улыбнулась в ответ на его искреннюю улыбку. Она ещё немного посидела так, не глядя в книжку, потом поняла, что делать вид будто читаешь — лишнее, и положила книгу на край своего стола и просто стала глядеть в окно, внутренне переживая сотни и сотни различных состояний.       Вообще, дух какой-то стеснительности всё ещё сильно витал между ними.       Вадим, удовлетворившись вполне удавшимся знакомством, без труда вытянул свой матрац с третьей полки и тоже застелил его, вместе с подушкой. Вещей он раскладывать по своей половине особо не хотел и не стал (увидев у Насти Хемингуэя, одобрил выбор). Подавать знаков о просьбе её матери, конечно, не хотел. Вадим тоже сел у окна, как бы готовясь в дальнейшим дням поездки и нынче просто неспеша располагаясь.       Всё это и немного дальнейшее время они наблюдали друг за другом, более и более расслабляясь. Внимательнее украдкой разглядывали друг друга: Вадиму отчего-то было совестно разглаживать причёску, а Настя думала, что сидеть с ногами на диване не очень прилично — дома она часто так садилась, и родители всегда ей это ставили в укор, дескать, плохая привычка и на людях так сидеть нельзя. Постепенно оба независимо друг от друга поняли, что в знакомстве переборщили с любезностью, и решили быть более честными.       Обоим вдруг показалось, что они вели себя недостаточно хорошо и приветливо, и это стоит исправить, и — они даже пересеклись взглядами и прочли друг в друге желание заговорить по-другому, но никто так не решился.       Оба они просто смотрели в окно, краем глаза иногда с любопытством пытаясь разглядеть один другого. Оба старались не вздохнуть или не взглотнуть слишком заметно.       Через несколько напряжённых минут Андрей принёс бельё — и бросил особенный взгляд на Вадима, выражающий какие только возможно подлости; Настя, хотя и не заметила этого взгляда, только сейчас разглядела степень усталости проводника.       Андрей ушёл, Вадим и Настя занялись застиланием своих постелей и почти одновременно закончили.       К тому времени поезд подходил к очередной станции, местность за окошком оживлялась, загорались белые фонари, расстилались железнодорожные пути, выплывали из темноты здания. Уссурийск.