Владивосток — Москва

      Проводники высунулись по одному каждый с хвоста своего вагона и вытянули руки с желтоватыми флажками, 19:10, состав двинулся с места. Кажется, что когда поезд так мягко и незаметно трогается с пункта отправления, то это уже скорее делается для поддержания создавшегося обычая между всеми путешествующими — ритуал беззвучного отсчёта километров, как начнёшь, так и закончишь; да, скорее так, чем неизбежная необходимость. На небе давно засияла первая искорка, а, как говорят в шутку сельские жители Дальнего Востока перед походом куда бы то ни было, смотря на небо: какая звезда — такая и езда.       Настя лишь спустя секунды две уловила неторопливое удаление от близстоящего фонарного столба со спрятанным в белый шарик светильником — таких на перроне было много. Где-то в груди у неё тотчас поднялся сначала маленький, неестественного рода тёплый комок, явно ощутимый и отличимый от остальной температуры тела, поднялся от живота и замер где-то посередине между лёгкими, постепенно увеличиваясь и растекаясь как будто мокрым пятнышком. Она очень удивилась; раскрыла ветровку, прикоснулась туда, где оно предположительно расцвело — ничего сверхъестественного.       Оставшиеся на перроне люди махали вслед неспешно уходящему поезду, многие, опираясь на перилла, провожали с высоты вокзальных переходов — эдаких пешеходных дорожках над землёй, протянутых редкой паутиной по всей привокзальной территории для удобства перехода между платформами и путями; с их точки обзора на железнодорожные переплетения и вереницы вагонов распахивается дивный вид, на фотографиях здесь сплошь и рядом пытаются запечатлеть тупик вокзала — и электрички с товарняком с прилежащими складами, и одиноко возвышающиеся где-то на смежном береге строительного жёлтого цвета портовые краны (были в поле зрения ещё и совсем близкие погрузочные краны на широченных рельсах — на берегу у самого морского вокзала, но те были постарее и с облепившейся краской, в общем, уже не торт). Мама Насти с улыбкой и блестящими глазами легонько бежала в шаг медленно отправляющемуся поезду и махала дочке в чайный квадратик окна — Настя приложила ладонь к холодному стеклу. Добежав где-то до торца здания вокзала, женщина снизила темп, утеряв лицо дочки из виду. Она стояла перед путями, пока красненькие огоньки с последнего вагона Настиного поезда не растворились в синеющей темноте. Затем, как и многие другие, вяло пошла в вокзал.       С нынешнего ракурса он показался Насте ещё больше: она не знала наверняка, есть ли в нём ещё какой-нибудь третий этаж ожидания с элитным обслуживанием и элитными услугами — все мы конечно равны, но кое-кто равнее, — технические помещения там или это просто такой потолок высокий. Как бы то ни было, не считая крыши, вокзал располагал ещё и третьим рядом окон, а с обоих торцов и вовсе имел по дополнительному ярусу. Буковки «ВЛАДИВОСТОК» на крыше горели ярко-оранжевым.       В поезде тишина, шестнадцать вагонов во главе с серо-бело-красным тепловозом отправляются в Москву.       Ааа! О чём она думает — она поехала! Настя почувствовала, что стала раза в три уязвимее для щекотки; взрывной волной её пробрали прохладные мурашки — мысли и ощущения расходились кругами по воде, она не сразу заметила, что без видимой причины улыбается сменяющим друг друга панорамам по ту сторону окна: параллельно тянущимся трассам и транспорту на них (подумать только — теперь она не пассивный наблюдатель из автобуса в темноте на едущий куда-то поезд, теперь она сама мелькает в горизонтально бегущих титрах), частным домишками поблизости и многоэтажкам в отдалении. Экспресс проходил по такой открытой местности, словно перекраивал весь город — так много знакомых пейзажей узнавалось по пути. В купе было так безмолвно и бездвижно, что, в принципе, убери только Настину улыбку и оставь чарующий взгляд — она была бы точь-в-точь героиня какого-то пост-рок клипа. Не могла оторваться от созерцания, жизненно необходимо просто посидеть, подождать, пока уляжется.       Поезд, набрав немного скорости, взял редкий пульс перестука колёс и лениво катил по городу — примерно первые сорок минут Насте предстояло ехать через весь Владивосток — основная железная дорога великой магистрали пролегала вдоль города, а значит, хорошо разогнаться тепловоз сможет только покинув его. Первые минут семь-десять из них назревали пройти прямо по центру рыбной столицы, которая сейчас отчаянно сопротивлялась загребущим сумеркам пулемётной дробью огней, прыскающей из огромных светодиодных фонарей, из окон в больших офисных зданиях, из освещённых квартир, из фар машин. К полной ночи город, как и всякий относительно крупный, в эпицентре своём перерождается, — Насте нравятся его дегтярно-медные оттенки, — здесь тоже есть ночная жизнь. Насте хотелось побыть её частью, переодеться в быт зажигательного маскарада до утра, особенно обитая в Москве.       Не самоцель это и не бегство от чего-то, не неспособность видеть истину в трещинах асфальта и полёте шмеля, и далеко это не привязка к общественным порядкам и устоям, ничего такого, одна хотелка одного человека, исключительно субъективная потребность в духовной жизни, не более. Ночью оседает городская пыль на асфальт, на её место оседает небо — такая мистерия возможна только под плотным покровом темноты. Ночью видно лучше, как если закрыть глаза. Появляется новое, невидимое ранее, еле ощущаемое и манящее днём двадцать пятым кадром в сторазхоженные-секретные закоулки. Настя почти физически не переносила долгого нахождения в деревнях, сёлах, малых городах — в них безусловно можно очень хорошо передохнуть иной раз — на гамаке или за трудом, если не перезадержаться, но в крупном городе время струится быстрее, быстрее находишь с ним общий язык, у тамошних людей разные лица, от обычной прогулки без наушников, монологов, прогнозов, дискуссий, воспоминаний — не успеваешь затосковать, в нём попросту легче дышится. Легче дышится в пространственной давке, мегаполисной толчее, возьмём город хотя бы чуть более меньший — захлёбываешься этими колоссальными незаселёнными размерами, делаешь вдох и не можешь его закончить, с пугающей последовательностью лёгкие всё расширяются и расширяются, и не можешь остановиться, слишком в таких местах много воздуха. Верно говорил наш классик, что если в Европе люди задыхаются от тесноты, то Россия, она, пожалуй, вся страна такая — люди с крыльями здесь задыхаются от слишком огромных пространств, им нужно постоянно где-то вихлять, что-то преодолевать, они находят в бесконечных и спутанных уличных лабиринтах вечного шума и движения необыкновенно простые ходы, полные по-настоящему безграничной свободы перемещений и полётов, они выискивают без карт на своих тропах неимоверные с точки зрения логики, непостижимо-потусторонние путевые вешки с намёками ответов на все возможные вопросы по диагонально прочитанным вывескам магазинов, по рекламе на уносящемся рыжем трамвае. В деревнях такого нет, там царит идиллическая безмятежная атмосфера, опасно ей перенасыщаться и предаваться в молодом возрасте, люди вдыхают её воздух и засыпают на ходу, медленно бродят куда-то лунатиками, немногие шатуны рвутся вон отсюда; кто его знает, можно ли точно сказать, есть ли признак одряхления добровольное влечение к деревням, к пастушечьему образу жизни — ну, да, вполне возможно, доказательства есть, биология вполне объясняет. Но об этом больше тратиться не хочется. Да, Настя была бы очень не против погулять ночью по большому городу.       Пару раз за окном становилось совсем ничего не разобрать — состав проезжал по туннелю длинной в три-четыре вагона; сверху, если память не обманывает, пролегает широкая автодорога. Множество ветвящихся железнодорожных путей очень скоро сократилось до двух параллельных, в дальнейшем изменяясь на плюс-минус один, вы- или вворачивающийся из всяких рукавов в строй к основному, по которому и ехал сам семидневный экспресс «Владивосток — Москва». Приближаясь к каждому пригородному полустанку экспресс не останавливался, но снова замедлялся.       Замедляется и с этой секунды, Настя посильнее оттягивает свою шторку для лучшего вида — снова бурно засветили электрически-белым фонарные столбы. Крупный сортировочный полустанок Первая Речка — как раз разделяется несколько прямых железнодорожных линий, какие-то заняты грузовыми вагонами, какие-то старыми теплушками, какие-то электричками — это их обычный маршрут. Экспресс здесь не стоит, он проходит мимо белесоватых зданий, пригибается под очередным длинным шоссе и едет дальше.       После главных артериальных хитросплетений и инфраструктур жилая зона города часто прерывается, прикрывается буйной зеленью: разросшимися деревьями, кустами, болотцами и озерцами, высокой травой — холмистая местность это только подчёркивает. И всё равно где-то здесь можно обнаружить спрятанные одно- и двухэтажные жилые дома, склады, сараи, ряды гаражей, мелькающие новостройки и их скелеты, а то и попадаются несколько связанных девятиэтажек или заводских комплексов. Иные минуты весь вид заграждают профнастилы или квадраты-сегменты бетонных заборов, выставленных почти в упор к железной дороге; они часто раскрашены в различные граффити, можно почитать чем живут на окраинах, — ещё чаще встречаются надписи на закрашенных местах, — извечная война.       Первые минуты поездки прошли, Настя отвлеклась, опустила и подняла голову, ещё раз обвела глазами своё купе с прямо-таки глянцевитыми стенами. Попривыкала, поперекатывала на ладони впечатления от того, как будет ехать — на несколько секунд закрыла глаза и постаралась максимально расслабить всё тело, слиться с мощным движением локомотива. На больших — да и на обычных — скоростях не так интересен адреналин, как приноровление к ней какой-то очень тонкой, глубоко спрятанной и первородной, нутряной человеческой субстанцией. Но долго заниматься этим не стала, практически тут же закончила. Затеяла кое-что, встала с диванчика, подошла к открытой двери — та всё это время была распахнута — потянула её за ручку закрывать, как внезапно дверца с другой стороны со страшной силой хлопка отъехала обратно — это был дядя Серёжа. — Ой, Настя, напугала! — он отпрянул, но остался в проходе. Лицо его более-менее пришло в себя, чёрненькие глазки не находили себе места.       Настя за это мгновение не успела толком ни испугаться, ни вообще что-либо понять, она просто инстинктивно моргнула от резкого появления дяди и удивлённо отступила. — Я, это, это самое... Ну, Ира, мама, тебе сказала же, да? — произнёс он осклизло-проржавевшим голосом. А, оказалось, он просто пришёл познакомиться. — Да. — Иии... уф, — он её жутко стеснялся.       Дядя слыл в узких кругах пьяницей того пошиба, который пьёт оттого, что страдает, и страдает оттого, что пьёт. Он пытался бросить, но перебороть себя никак не мог, всё время срывался — это круг замкнутый, известный коленкор. Люди пьющие такого характера, действительно, обычно как не синячили бы, на глазах посторонних от всей души себя непроходимо стыдятся, из-за присущего им мастерства быть излишними стараются чрезмерных контактов избегать и никого собой не смущать, всегда находятся среди таких же, как и они сами. Так, напиваясь по своим поводам и замыкаясь во мраке ракушки на самом дне аквариума жизни, они могут спокойно пожалеть себя, в тысячный раз побахвалиться и упрекнуть, остаться наедине. Во многих отношениях дядя Серёжа созвучно прозвищу остался ребёнком, за которым, наверное, не доглядели, не обратили внимания в нужный момент, не заметили. Он вырос, но взрослым не стал. Так сказать, был дураком, вырос — стал старым дураком. Время равнодушно, годы просто идут, а старость не даёт ничего, кроме старости. Конечно, на неком уровне Настя мгновенно поняла дядю и его было жаль, проблемы в жизни могут быть всякие, но ей такие люди, положа руку на сердце, не нравились, она их избегала. Как если и например была не согласна с кем-то в спорах, то, в соответствии с круглым лицом сама была «круглой», имела и круглую природу души, без острых углов, была по большей части бесконфликтной. Особенно когда открытой конфронтацией ничего не добьёшься и только сильнее расстроишь. Кто будет в здравом уме убеждать какую-нибудь бабушку в том, что большинство передач по телевизору постановочные и гадалки не могут навести порчу? Тем не менее она почувствовала как дяде трудно вести инициативу в разговоре и благосклонно сказала за него: — Да, дядя Серёжа, мама говорила, что вы со мной поедете, и я могу к вам если что обращаться, спасибо. У меня всё хорошо, ничего не нужно... Вы присаживайтесь, — она пригласила его на свой диван и сама была готова сесть напротив, но тот, обрадовавшись, что Настя сама высказала всё за него, сейчас в ответ энергично замахал руками в знак отказа. Они оба замолчали. Настя бы может сказала что-то ещё, но дядя, кажется, мялся из-за того, что сам он больше говорить не хотел, но и озвучить этого факта не мог. — У вас, кажется, место в конце вагона? — аккуратно нащупывая, спросила Настя. — Да, да! — он опять обрадовался, что она так правильно и учтиво угадала его мысли. — Ты можешь приходить, да, тридцать четвёртое, мы там с ребятами... — он самому себе указал в дальний конец вагона и внезапно потерял нить мыслей, которая привела его сюда. Так что он посмотрел на Настю почти опешевши: — Не против, если я отойду? Сейчас, быстро... Ну... — с приоткрытым ртом он яро затыкал себе указательным пальцем в багровую шею под подбородок. — Да, конечно, — сами собой подтянулись уголки рта и приопустились-сократились брови — Настя с непривычки не сразу понимала, почему он спрашивает у неё разрешения. Своими ответами как хорошими нитками ей удалось зашить эту беседу в очень даже недурное на будущее кружево. — Ага! Спасибо, спасибо! Ты взрослая девочка, ты... Ну, понимаешь, давай, ага? Ты говори если что, говорю, заходи! — договаривая эту фразу, он понемножку отходил и откланивался, говорил ещё что-то неразборчивое, и, отвернувшись, почти убежал обратно к себе, нелепо перебирая короткими ногами.       Настя следом за ним выглянула в коридор и подождала, пока он не скрылся в своём купе. Затем развернулась; глаза в повороте машинально ухватились за окно напротив, она задержалась — за ним пролегал косой берег, поезд в эти минуты как раз минует ту часть дороги, когда буквально ещё пару десятков метров в сторону, и — неровная черта горизонта, Амурский залив, вода, вода! Из-за позднего вечера видимость всё хуже и хуже, немного досадно, что она не поехала днём в какой-нибудь другой день. За тем окном сменяли друг друга прибрежные разноцветные пыльные контейнеры, отделанные под домики, дебаркадеры, маленькие частные баржи и катамараны. Через несколько секунд началась какая-то очередная маленькая станция: крытый перрон, наблюдательная будка, навстречу очень близко — по соседнему пути — пролетела электричка. Настя закрыла дверцу, посмотрела в своё окно — да, тут не так живописно, но мы не жалуемся. По пути ещё будет много интересных мест. Она вернулась к прерванному в зачатке занятию — ей хотелось обустроить благоприятную для себя экосистему на время поездки — проверить сумку, разложить из неё вещички по полочкам, запомнить, что где лежит. Она включила в голове оптимистичную и динамичную мелодию без слов — из разряда тех, какие, например, могли бы играть, когда Робинзон Крузо, отсидев на острове несколько лет в печали и безделии, наконец в одно утро решается построить плот и уплыть — и всё так становится хорошо, здорово и оранжево; пока он заготавливает брёвна, кадры фильма ускоряются и обрезаются, он умудряется побриться и вообще в нём снова пробуждается неукротимая природа вечно стремящегося что-то покорить хомо сапиенса — да, это была именно такая песня.       Для начала Настя убрала мешающий ногам и глазам пакет с едой подальше под столик (надо скоро чем-нибудь перекусить). Под столиком к стенке примыкала батарея — сейчас нифига не горячая и не тёплая, а в вагоне всё также прохладновато.       Она присела на свой диванчик, убрала свисающую справа прядь за ухо, поставила перед собой сумку и заглянула в её соседний с документами карман — ага, прозрачный пенал на застёжке с рыльно-мыльным и полотенце, это на утро. Плюс связка таблеток, плюс пачка влажных салфеток. Она мягко отогнула небольшую корзинку на стене за спиной — положила туда пенал и прикрыла её обратно, полотенце не вместилось — нашла для него крючок ближе к углу у дверцы. Застегнула этот отдел, дальше — всё для повседневных полезных занятий против скуки. Блокнот с видом на мексиканские горы, раскрыла, внутри — прописи и записи на японском — она любила языки, в особенности иероглифические; сейчас активно изучала японский. Чего уж там — по этому направлению она и пошла на первый курс, правда, ещё немного сомневалась - может лучше филолог? Эти два направления во многом пересекаются, а всё же... Ну и Азию конечно она тоже любила, не меньше чем Европу, но именно за то, чего в европейской культуре не было. Эх, на днях в Москве будет выставка японской живописи эпохи Эдо, она была бы очень не против сходить на выходных и заодно прогуляться по вечерним бульварам и кварталам. Непостижимо, целая Москва через 7 дней, как же ей быть в таком огромном городе? И хочется, и не понимается, как оно будет. Импровизация — наше всё. Было бы неплохо наконец научиться рисовать, а то на полях одни каракули, аж совестно.       Под блокнотами, ежедневниками и ручками — две книжки в основательных твёрдых переплётах, Хемингуэй — это она только начала читать, «Старик и море» и рассказы, и вторая — Бальзак, «Утраченные иллюзии». Обе купила не так давно. Открыла «Иллюзии» в случайном месте, прошлась носом между страницами как по кокаиновой дорожке. Божественно. Настя страсть как любила в иные дни поэскапировать в литературу, читать ей нравилась очень сильно, нравилось, как Новый Год: думая о какой-нибудь только что прочитанной книге, она с удовольствием и предвкушением чего-то хорошего и волшебного с чувством и расстановкой вешала на ёлочку-книжку свои разноцветные игрушки. Таким образом, праздник могла устроить себе очень даже просто, и не дожидаясь декабря. Ещё в детстве при просмотре мультфильмов ей иногда не нравились в них некоторые события и сцены, она их частенько меняла в голове и имела в своей песочнице почти на каждую анимационную вселенную свой альтернативный вариант, который ей нравился больше. Со временем узнала о фильмах, о книгах — и пошло-поехало. У человека нет возможности в прямом смысле слова прожить за раз несколько жизней, но есть множество подробнейших и порой ничуть не хуже реальности эмуляторов — книги Насте нравились, пожалуй, больше всего. Такую классику в дорогу взяла потому, что хотела побыстрее пройти весь свой список классической литературы — там было по одному-два произведения от одного автора (иногда, если что-то очень нравилось, она останавливалась и читала у этого же автора что-то ещё, только потом возвращаясь к основному стержню). В литературе она всеядна в хорошем и высоком смысле этого слова — ну или просто не попадались ей совсем уж неинтересные, «не её покроя» книги. Она не отказывалась, а всё-таки не особенно любила читать что-то тяжёлое и депрессивное (во всяком случае часто) — слишком близко принимала к сердцу, — и чересчур философское, было закономерно сложновато; она чувствовала, что многое упускает. При таком чтении нужно совершать чрезвычайно много подъёмов с переворотами и иметь под собой мягкий матрац, иначе рискуешь уйти с травмами или ни с чем. Не пугалась Настя и поэзии, и современной литературы и, взять хотя бы, размеров «Войны и мира», но и не стала глубоким поклонником её после ознакомления — обычно к этой книге, как она замечала, только два странных противоположных отношения: либо её просто не могут прочитать, либо, прочитав, особенно почитают.       Бальзак с блокнотами остались в сумке, Хемингуэй прилёг на диванчик. Под книжками в сумке сложен платочек — мама передала скатерть — Настя постелила её на столик и бережно переложила Хемингуэя ближе к своей стороне — мало ли, вдруг всё же кто-нибудь подселится, неохота создавать неудобства, да и немного ей, право, места нужно.       Тут девушка услышала краем уха стук в дверь где-то в начале вагона и разговор: судя по отрывкам, повторно проверяли билеты.       Она застегнула сумку, положила её к себе на колени, обхватила и присела ближе к окну. Поглядывая в него, стала дожидаться проводника.       К ней с предварительным стуком подошли уже очень скоро: — Проверка билетов! Можно войти? — Да, да, заходите.       Походу, проводник на весь вагон был один, всё ещё тот парень. Настя хотела встать, но передумала, хотела улыбнуться неуловимой дугой, а губы пошли волнами — с самого отъезда она пребывала подвешенной в авоське своих заострённых переживаний, и потому чересчур перевозбуждалась, и потому сейчас опять из ничего раскраснелась.       Парень сел на диван напротив, Настя, немного мешкая, передала ему билет и паспорт. Проводник снова ехидно и с ноткой, которую Настя не могла распознать, заулыбался — каким-то, наверное, своим соображениям. Девушке показалось, что он, открыв первую страницу паспорта, подмигивает её фотографии. Или прицеливается. Непонятно. Можно было ожидать, что он сразу после начала отъезда как-нибудь изменится, но нет, всё те же как бы искусственно выведенные, сожительствующие черты характера — смесь образцовой экстравертной раскованности в поведении, манерах и самом лице и исключительная формальность в своих реальных действиях, отчётливо ограниченная работой. — Ага, всё хорошо. Вам скоро принесут бельё, ждите.       Он, как она теперь поняла — с фальшиво-вежливой улыбкой вернул ей документы, поднялся и вышел, закрыв за собой дверь.       Поезд, прежде весь путь преодолевая с одинаковой небольшой скоростью, снова начал замедляться — рельсы с бетонными шпалами множатся бифуркационными точками, отзываются характерным звуком перестройки, ещё медленнее — из-за совсем, казалось, заросших зеленью районов вновь вырастают окраинные здания — это конец Владивостока или уже другой город? ещё тише — в окне потянулся через один путь долгий товарный поезд с одинаковыми длинными прямоугольными вагонами цвета компота с сухофруктами из школьной столовой — Настя мысленно поморщилась, ей по злой воле судьбы всегда доставался стакан, в котором фруктов больше чем компота, совсем медленно — опять надземные пешеходные пролёты, — поезд остановился.       Первая стоянка.