Winterreise

Ты позволил мне пойти с тобой на конкурс, заставил надеть этот идиотский костюм, в котором я выгляжу как пародия на хорошего мальчика, ещё вчера бухавшего с пацанами за гаражами. Я остался за стеклянной дверью и тупо пялился в зал, пока ты пел, боясь взглянуть на тебя. В зале множество лиц, я узнаю их. Вижу их, похожих друг на друга, каждый день своей настоящей жизни. Я говорю «настоящей», потому что я, в отличие от них, делаю, что хочу. Это у них правила на правилах; не живут, а пишут пособие «Как правильно жить». Я плыву по жизни, — плыву как дерьмо, согласен, но плыву, — не цепляясь за кем-то придуманные нормы. Они сидят там, нарядные, с восторженными лицами. Их восторг — не более чем маска лицемерия. Сейчас выйдут из зала, окинут друг друга презрительным взглядом; я знаю это, я ловлю эти взгляды на себе каждый, мать его, день. Осуждение, отвращение, страх. Когда я пытаюсь заговорить с ними, они шарахаются от меня так, словно из моего рта выплескивается яд, а не слова; будто они могут заразиться от меня бедностью, подцепить ее, как лишай от бездомной кошки. И эти люди смотрят на тебя, думая, что способны оценить твой талант. Единственный, кто на это способен — я. Я решаюсь приоткрыть дверь и взглянуть на тебя. Боюсь, что ты забудешь ноты, если я посмотрю, но ты продолжаешь петь, и внутри меня обрываются стальные канаты нервов. Ты нереален, и мне страшно от того, что я, глядя на тебя, чувствую себя таким слабым. Я не понимаю ни единого слова, я вообще не знаю, кто этот твой гундосый Шуберт, но слова песни проникают в меня, просачиваются в тело, вызывая мурашки на коже. В горле застревает ком, больно давит. Хочется плакать, хочется заставить тебя заткнуться нахер! Ненавижу тебя за то, что ты вообще появился в моей жизни — в ней нет места для изнеженного мальчика, поющего оперу, пьющего сладкое вино. У тебя своя квартира, костюмы и бабочки на шее, волосы, как у бабы, но так тебе идущие. У меня — нихера. В твоей жизни нет места для гопника, ночующего в заброшках, пиздящего все, что плохо лежит, все, что можно толкнуть. Люди вроде Леры-Валеры, актеров и ревнивых врачей с накрашенными глазами — педики, влюбленные в тебя, — вот твоя компания. Я в ней уместен приблизительно как член на лбу. Но я не смог отказаться от тебя, хоть ты, сука, и сжег моего ящера; не смог отказаться, потому что ты был первым, кто смотрел на меня без осуждения, без попытки понять, «что случилось с этим парнем, как он докатился до такой жизни?». Нет, ты смотрел на меня как на ровню, тепло и ласково, — и меня, блядь, тошнит от этой нежности. Ты не пытался научить меня жизни, не корчил из себя мудреца, который все знает и сейчас поведает мне формулу успеха. Нет, ты скорее хотел быть похожим на меня, оторванным от мира, свободным. Ты поверил в меня, и это заставляло меня поверить в себя. Ты поёшь, а я плачу; рыдаю, как ребенок, потому что больше не в силах сдерживаться. За моей агрессией, за моей силой прячется огромный ком обид, острое желание просто остановиться и жить, жить, а не выживать! Мне кажется, что я способен на это, если останусь с тобой. Рядом с тобой я могу прекратить бессмысленную борьбу с миром, с людьми. Бредовые мысли… Сейчас ты закончишь свое выступление, и вместе с ним пропадет все волшебство этого момента. Ничего не изменится. Я останусь Лехой, распиздяем, просравшим все. Ты останешься Эриком, парнем, который забрался в мое сердце, чего делать было просто нельзя. Наша встреча — не более чем неудачное стечение обстоятельств; зимний путь, на котором либо гори, либо замерзай — никакой разницы…