Последствия взрыва

Лебедев честно признается себе и давно понимает, что потерял близкие отношения с дочерью. Винит во всем себя, конечно - не показывая этого. После смерти её матери он замкнулся, перестал смотреть на неё, как на собственного ребёнка. Они стали далеки друг от друга, как звезды, на которые в детстве так любила смотреть Юля, и близость их сохранилась только лишь в родстве. Валентин тогда не знал, что делать - и пропасть только росла, пока не стала невосполнимой. Дома Лебедев - лишь бескомпромиссный надсмотрщик, своим постоянным конвоем пытающийся держать Юлю в узде, но та своенравна и точно так же, как её отец, бескомпромиссна, пусть пока проявляет это только в подростковых протестах против дисциплинарных требований отца. Дома Юля - заключённая, считающая отца деспотичным и черствым, лишенным чувств, единственным из которых осталась только офицерская честь. Они оба сломлены, и произошедшая катастрофа только больше заставляет их волю и привычный уклад трескаться. Артём, так нелюбимый Лебедевым, Юле-то нужен был только для заполнения зияющей дыры, оставшейся от травмы и недостатка отцовской любви. Хотя даже не недостатка - полного, по её мнению, отсутствия. Она выросла. Юля смотрит на отца, как на сильного мужчину, не без внутреннего протеста отмечая, что он красив. Она провоцирует его не с целью довести или доказать что-либо - знает, что бесполезно, и смирилась - а с целью выпросить хотя бы взгляд, пусть и пустой, полный разочарования. Она перечит ему, чтобы он хоть что-то сказал ей в ответ, не отдавая себе в этом отчета. Все их общение только и свелось к тому, что один отчитывает или наказывает домашним арестом, а вторая хлопает дверью и устраивает истерику в одиночестве, через пару часов выглядывая из-за двери комнаты и слушая строгий голос отца, говорящего по телефону. Лебедев видит в Юле её мать, тщетно заставляя себя отбросить эти мысли, и если бы не военная выдержка и сила воли - давно бы сорвался. Карие глаза - такие же, как у него - смотрят на Валентина только с нескрываемой злобой, и в них нет ни намёка на теплоту и любовь. Лебедев не пьёт. Но очередным поздним вечером, когда за окном чернота уже заполонила собой все вокруг, сломавшись, покупает себе коньяка - вновь поругавшись с дочерью. Он не знает, что Юля борется с порывом прибежать, извиниться и сказать все, что держит за стеной холодности и неприязни, граничащих с ненавистью, обнять - попытаться поговорить без ссор и криков, чтобы услышать не команды отточенным тоном, а отцовский голос, от которого остались почти истертые и давящие фантомной болью детские воспоминания. Лебедев опрокидывает в себя рюмку за рюмкой, зная, что не простит себе этого наутро. Он не видит, что Юля все-таки находит в себе силы открыть дверь, выйти за порог комнаты и смотрит на него, разбитого и опустившего глаза, из-за угла неосвещенного коридора. Смотрит не так, как обычно - не неприязненно, а испуганно и даже сочувствующе. Она делает шаг навстречу, все ещё будучи неуверенной в том, что делает правильно - проходит на кухню, бросает взгляд на недвижную и будто бы выточенную из гранита фигуру отца в режущем глаза искусственном свете, пододвигает табуретку, садится рядом. Молчит. Лебедев не поднимает взгляда, уставившись в столешницу. Неожиданно встает, все так же не смотря на Юлю - открывает дверцу шкафа, достаёт вторую рюмку и с ощутимым звуком ставит её на стол. Юля закусывает губу, не зная, как ей реагировать, как проявлять себя - последний раз они сидели вместе за столом не месяц и не два назад. Лебедев наполняет свою, опустошенную, и вторую - только что выставленную - наполовину. Двигает её в сторону дочери. – Разрешаю. Но не больше. – Сухо произносит он, видя, как все больше и больше Юля зажимается. Он меньше всего хочет, чтобы, как нижестоящие солдаты, его боялась собственная дочь. – Прости, пап. - Юля понимает, что произнесла это вслух только тогда, когда вновь воцаряется короткая тишина. Лебедев кладёт руку на её плечо, в попытке проявить нежность похлопав по нему, но получается совсем не то - слишком по-мужски. Он хочет убрать ладонь, чтобы потянуться к остаткам коньяка. Его останавливает рука дочери, накрывшая её поверх и на секунду вцепившаяся, как в спасительный канат. Юля морщится, одним глотком опустошив налитое ей отцом, и разворачивается к нему. Встаёт с табуретки. Робко делает шаг к нему, слыша болезненно гулкое сердцебиение в висках. Обнимает. Лебедев неподвижен и холоден, как восковая фигура. Но когда Юля обвивает его руками, тёплая и живая, лёд в груди как будто бы разбивается - и он позволяет ей доверчиво прильнуть, кладёт ладони ей на лопатки, гладит. Юля утыкается носом ему в шею, часто дышит - когда последний раз она чувствовала его объятия? Она не помнит. Лебедев касается губами лба дочери, как при измерении температуры - сухо, на вид бесчувственно. Юля дрожит, не понимая, что происходит с ней. Она даже сквозь одежду чувствует идеальную спину полковника, несмотря на его возраст - выправка делает своё дело. – Ты так похожа на свою мать. – Произносит он, рассматривая её лицо - вроде бы знакомое, но Лебедев как будто видит его впервые. Он давно не вглядывался, воспринимая дочь, как константу и не более того. Лебедев пьян. Он прижимает Юлю к себе, а та не пятится - не сбрасывает с себя его руки, когда те обвивают талию. Разумеется, он не в состоянии отдавать себе отчёта о происходящем. Разумеется, воля оказалась заглушена двумя третями бутылки спиртного. Разумеется, утром он, если и будет помнить все, то убедит себя в том, что померещилось или приснилось, очередной раз ругая больную голову. Юля не понимает, почему, не понимает, как - но она давно ощущает Лебедева не своим отцом, а почти сторонним мужчиной. Она не признается себе в том, что на месте Артема, бывало, представляла его. Отгоняет эти мысли, как сумасшедшее наваждение. Но теперь и её сознание оказалось притуплено - Юле хватило и той половины рюмки. Она приподнимается на носках, подаётся вперёд. Закрывает глаза, набирает в лёгкие воздуха. Касается своими губами губ Лебедева. Тот не отстраняется, не отталкивает её. Его губы - горькие, отдающие крепким куревом и только что выпитым коньяком. Сухие, созданные для команд. Её - мягкие, тёплые, персиковые. Пахнущие сладким блеском для губ. Они не успевают понять, как оказываются на кровати. Заправленной будто бы по линейке, в отличие от юлиной - вечно помятой. Юля чувствует на себе тяжесть тела Лебедева, когда тот нависает над ней в темноте и вслепую стаскивает с неё пижаму. Никаких прелюдий, никакой ласки - сухо, сдержанно, если бы это было уместно в контексте того, что происходит. От своей одежды он избавляется вмиг - не зря учат в армии управляться с полным обмундированием за время прогорания спички. И, не дав Юле даже прикоснуться к нему, переворачивает её на живот. Волны мурашек накатывают от ощущения крепких, сильных и жилистых рук на своём теле, не терпящих ослушания. И она слушается. Лебедев двигается резко, но Юле не больно - она выгибает спину, стонет тихо - знает, что ему не понравятся громкие крики - кусает губы. Мнёт руками, вытянутыми вперёд, простыни, не поднимает головы. Только податливо изгибается под ним, чувствуя на себе вес Валентина. Лебедев дышит часто, позволяет себе сжимать ладонями её мягкие стройные бедра, придавливает к матрацу за плечо. Он закрывает глаза, понимая, что рано или поздно это бы произошло - теперь они оба покорились этому осознанию, послав мораль к черту. Юля стонет громче - ей нравится, несмотря на противоестественность. Лебедев толкается резче и грубее, чувствуя, как подходит к финалу. Для обоих мир сжимается в одну точку, перевернувшись с ног на голову - все кажется донельзя правильным и как будто бы спланированным. Конечно, Юля никому не скажет, сохранив тайну происходящего между ней и её отцом. Ей незачем подставлять ни себя, ни его. А сослуживцы будут лишь догадываться о причинах, по которым полковник Лебедев, и без того не слишком разговорчивый, порой становится ещё более сдержанным и молчаливым. Об этих вещах знают только они, теперь - не чужие друг для друга люди.