once in a lifetime

В его молчании было что-то фатальное. Он был словно тень, вечно сидел за одиноким столиком в дальнем углу зала, с растрепанными, точно только проснулся, волосами и в неизменной черной толстовке, и строчил что-то в своем перекидном блокноте с водопадом. Никогда не извинялся, если задевал кого-то или наступал на ногу, лишь опускал голову, поджимая губы, и спешно удалялся. Он двигался практически бесшумно, незаметно появлялся на своем месте всегда в одно и то же время, а бариста и так знал его заказ, поэтому лишь улыбался приветливо и тут же протягивал его моккачино в высокой серой кружке. В тот день дождь косыми полосами чертил на панорамном окне кофейни, внутри было тепло и слишком светло от тихо гудящих ламп накаливания, пахло круассанами с шоколадом и неизменно зернами арабики — «килиманджаро средней обжарки» яркими буквами значилось над стойкой бариста. У Хенджина на языке был горьковатый привкус кофе и приторный бананового сиропа, в сердце поселилась осенняя съедающая тоска и хотелось светлых, точно прячущееся за мрачными плачущими тучами солнце, улыбок, и руки теплые, что согрели бы его вечно мерзнущие пальцы. А взгляд то и дело падал на молчаливого незнакомца, что столь привычно сгорбился над своими записями, едва заметно качая головой в такт тихой балладе, которая заполняла помещение нежными звуками. И какая-то невидимая сила подхватила Хенджина, заставив на трясущихся от волнения ногах подойти к нему, упереться руками в столешницу и выдать самую глупую фразу из всех когда-либо существовавших, хотя в его голове она казалась забавной и достойной продолжения разговора. — Хей, ты немой, что ли? Незнакомец едва заметно поджал губы и поднял на Хенджина глаза, такие глубокие и печальные, точно расстилающийся на тысячи километров незыблемый океан, над которым угрожающе и неизбежно темнеет сумеречное небо — скоро быть урагану. Он, как и всегда, не сказал ни слова, лишь собрал свои вещи и, не оборачиваясь, покинул кофейню, оставляя за собой переливчатый звон музыки ветра, висящей над выходом. А еще листок из блокнота, который Хенджин трясущимися руками поднял со стола. Он перечитывал единственное слово снова и снова, а в голове его разрушались небоскребы с громким скрежетом, небеса рыдали по ним непрекращающимся холодным ливнем, и ветер выл со звериной тоской. «ДА» * Сидеть рядом с ним было настолько же уютно, насколько неловко, пусть даже Хенджин выдал тихое «извини, я не хотел», как только увидел его в следующий раз, и даже получил в ответ выведенное угловатым почерком «все в порядке», которое все еще хранил в заднем кармане рюкзака, на котором было много наполовину стертых значков с героями аниме. Там же хранились немного помявшиеся бумажки с «Уджин», «20» и «приятно познакомиться», и Хенджин, даже если бы попытался, вряд ли смог бы объяснить, зачем оставил их у себя. Уджин написал еще в первый день их знакомства в ответ на слова Хенджина о том, что гораздо удобнее было бы набирать сообщения в заметках на телефоне, «мне нравится иметь вещественные воспоминания о разговорах». И Хенджин, на самом деле, вряд ли был вправе его осуждать. Он почти всегда ограничивался в ответах несколькими словами, не спрашивал ничего сам и редко показывал свою улыбку, но если и делал это, у Хенджина ребра дробились на мелкие осколки, поток воздуха останавливался в легких, обжигая их и оставляя внутренности тлеть. Было жизненно необходимо стать ближе, хоть на сантиметр за тысячи минут, что тянулись бесконечно. Пасмурные дни сменяли друг друга, солнце оставило Сеул мерзнуть под мелким дождем и упиваться безнадежностью, а Хенджин решил, что пора действовать. — Хен, а пойдем в караоке, — выпалил он с широкой полной надежды улыбкой, только вот. — Черт, нет. Я такой дурак. Простипростипрости. Он чувствовал, что медленно умирал, пока Уджин писал очередную записку с совершенно нечитаемым выражением лица. Хенджин готов был увидеть что угодно, но на листочке из блокнота значилось «пойдем, я хочу послушать, как ты поешь». Хенджин был впервые благодарен дождю, пока ронял слезы по пути до караоке. Они горячими и солеными струйками стекали по его лицу прямо к сжатым, чтобы сдержать дурацкую влюбленную улыбку, губам. * Уджин не отличался любовью к прикосновениям или эмоциональностью. С ним было просто спокойно и правильно, будто в безмятежной бухте, где вода теплая, а лучи палящего солнца принимают на себя мягкие облака. У него были крупные и немного грубые руки, такие горячие, как Хенджин и представлял, объятья хоть и столь же редкие, как звездопады, но крепкие, точно он хотел защитить собой Хенджина от всего плохого в этом мире — это было невероятно нечестно, ведь он украл желание младшего и его сердце. И это он был первым, чтобы взять ладонь Хенджина, под непонимающим взглядом парня согнуть все пальцы в кулак и уже в слишком привычном молчании, но со смущенной улыбкой на губах поочередно выпрямить мизинец, указательный, большой.