Календарь

— Йозеф? Йозеф, что… Йозеф, проснись! Фрау Геббельс вскочила с постели, шурша тяжёлым одеялом — прохладные августовские ночи давали о себе знать, частенько преподнося неприятные сюрпризы в виде острой боли в горле или ненавистного всем и каждому насморка. Она надавила пальцем на небольшую кнопку основания настольной лампы с резным золотистым абажуром и подошла к супругу. Сотрясающие спальню булькающие звуки наряду с периодическими хрипами заставили её приподнять беспомощного в этот момент министра. Йозеф, хватая ртом столь необходимый ему воздух, несколько раз стукнул кулаком по худой груди. Прищуренные, ещё не привыкшие к свету глаза неистово бегали из стороны в сторону, словно в поисках чего-то жизненно важного, перескакивая с тёмной деревянной тумбы у кровати на небольшой столик, камин с едва горящим слабым пламенем, картины. Он потянул за круглую ручку верхнего ящика тумбы, опустил в него руку, ощупывая юркими пальцами шершавую поверхность, прикрывая другой ладонью рот, едва сдерживающий хрипения, и наконец отыскав нужный предмет, заменил её на небольшой белоснежный кусок ткани квадратной формы, сложенный вдвое, и с силой прокашлялся. — Тебе давно надо было обратиться к врачу, — осторожно начала Магда, всё это время внимательно смотрящая на него и державшая его за плечи. Геббельс молчал. Он пользовался драгоценной минутой в ожидании следующей волны приступа, выравнивал дыхание. — У тебя продолжается это уже несколько месяцев. Это не может быть обычной простудой. Откуда ты знаешь, вдруг это бронхит или того хуже? Йозеф взглянул в эти растерянные, взволнованные, жаждущие ответа родные глаза. Несколько золотистых локонов выбились из слегка растрепанной после сна, но ничуть не портящей вид, а наоборот, очаровательной прически. Приоткрытые губы придавали лицу свойственную ему мягкость. Он прижался губами к нежной коже её ладони, коснулся подушечек пальцев. — Спи, милая. Я уверен, что скоро это пройдёт. К тому же, тебе нельзя волноваться. Он приложил руку к заметно увеличившемуся за последнее время животу и, тепло улыбнувшись, оставил кроткий поцелуй на её белой щеке. Поднявшись с кровати, министр прошёл через всю комнату к двери, ведущей в небольшой коридор по направлению к лестнице вниз. Спускаясь босиком по ступенькам, скользя по гладкому полу, наслаждаясь ощущением благостной прохлады под ступнями, Геббельс входит в просторную гостиную. Свет от фонарей и редких автомобилей, проезжающих мимо, озаряет правый подлокотник широкого мягкого кресла из дорогой ткани. Несколько ярких пятен пляшут на клавишах фортепьяно, тени играют на углах резного шкафа с красочными изразцами, изображающими моменты из известных мифов и произведений народного. Длинный маятник напольных часов медленно раскачивается из стороны в сторону, будто гипнотизируя. Буквы на корешках некоторых книг переливаются при попадании на них тонких световых лучей. Подойдя к окну, Йозеф прикладывается лбом к ледяной поверхности. «Нет, хуже быть точно не может». На стекле остаётся тёмный след. Кровь. Везде кровь. Подтёками на наволочке подушки, ежедневно сменяемой, дабы не навлечь испуга Магдалены, растекающимися пятнами на носовых платках, на языке, на нёбе, отвратительным, железным вкусом распространяющимся по всему рту. Чувство такое, будто легкие опоясывают мёртвые, чёрные ветви терновника, вонзаются, как иглы, в ткань длинными, худыми шипами. Кажется, что альвеолы, словно гроздья винограда, лопаются от напряжения, превращаясь в кровавое месиво. Грудная клетка душит, сжимает, мешая дышать, впивается рёбрами в органы, не задевая каким-то странным образом всё ещё бьющееся сердце. Снова эдельвейсы. Когда кусочки лепестков, когда горьковатые листья, а когда и целые головки, маленькие бледные ещё не раскрывшиеся бутоны, выпачканные в алой жидкости или же вовсе спрятанные в тёмных липких сгустках. Геббельс чувствует себя диким зверем, раненым, наконец загнанным в ловушку. Он все чаще приходит к выводу, что такими темпами ему осталось «жить» не так долго. Возможно год, может быть полгода или же всего пару месяцев. Он вспоминает эти глаза. Большие, бездонные, иногда кажущиеся столь синими, словно это и не глаза вовсе, а два сапфира. Он мечтает об этих губах, которые кажутся ему вкуснее и слаще любого из яств. О волосах, чьи пряди хочется бесконечно перебирать, пропускать меж пальцев, волосах, в которые так и тянет уткнуться, зарыться, вдохнуть запах. Он испытывает нежную привязанность даже к усам, которые порой так забавно смотрятся. Йозефа поражает его красота. Даже не столько внешняя, сколько внутренняя. Его восхищают те духовная сила и бесконечная энергия, те упорство и целеустремлённость, тот ум, которые так сильно любят все немецкие женщины. И любит он. И любовь та — причина всех злополучных дней, полных бесконечных физических мучений и душевных страданий…

***

— Войдите. Министр тихо приоткрывает дверь, почти не скрипя ею, осторожно входит и, пройдя пару мелких шагов вперёд, почтительно склоняет голову, а затем, вытянувшись в струнку, как по команде, вскидывает правую руку в приветствии, придерживая под мышкой левой папку с документами. Гитлер в течение нескольких секунд не отрывается от чтения, но вскоре поднимает глаза на Пропаганду и еле заметно улыбается самым краешком губ. — Здравствуй, Йозеф! Что у тебя? — Здесь некоторые важные бумаги, на которые вам стоит взглянуть. Это отчасти касается еврейского вопроса. И есть пара-тройка на подпись. — Хорошо, положи здесь. Прочту позже. Геббельс мягко опускает стопку испечатанных листов, спрятанных под тёмно-коричневой обложкой, на правый край письменного стола. Рядом стоят настольные часы в латунном корпусе с расправившим крылья орлом наверху, лежат несколько запечатанных конвертов, тонких, иногда настолько, что кажется, будто внутри и нет ничего, или, наоборот, полных, пузатых. Взгляд его падает на едва заметный, спрятавшийся подле, маленький, блещущий остриём нож для вскрытия писем, какую-то толстую книгу, названия и автора которой он так и не смог распознать из-за расположенных сверху документов и необычного шрифта, и… на кисти. Артистичные, с длинными, чуткими пальцами, опускающие стальное перо в стеклянную чернильницу с неким геометрическим узором, выводящие каждую букву. Кисти художника. «Как бы я хотел увидеть, как он проводит карандашом или кусочком угля по бумаге, как скользит кисточка по поверхности холста в его руках» с упоением подумал министр. «Только взгляни: какой серьёзный, сосредоточенный и в то же время столь спокойный, расслабленный». — Что-то ещё? Йозеф вздрагивает. Он успел забыть, что дел к фюреру у него больше нет. Вернее, так ему кажется. — Нет… То есть, да. Рейхсканцлер, всё это время пишущий и периодически ставящий печать, откладывает ручку и пристально смотрит на него. — Это личное, — продолжает Геббельс. — Магда? — Адольф встал. Он нахмурился, взгляд его изменился — сейчас в нём было заметно явное волнение. — Нет, с ней всё в порядке. Её регулярно осматривает врач. Я слежу за тем, чтобы она не перетруждалась. — Что-то случилось с девочками? — Могу вас уверить, всё замечательно. Хельге очень весело с Хильдой. Они души не чаят друг в друге. Гитлер улыбнулся. Он обошёл стол и приблизился к министру вплотную. — Думаю, в ближайшее время мне удастся ненадолго отвлечься и приехать к вам. Уж очень я хочу повидаться с девушками и моим будущим крестником, или крестницей. Так в чём же дело? — Это касается меня. Йозеф тяжело вздохнул. В нём боролись безумное желание сказать, сбросить с себя тот тяжкий груз тайны, поведать об этих семи месяцах, наполненных болью, и жуткий страх неизвестности ответа. Он не знал, не имел малейшего понятия о том, как отреагирует на его слова канцлер. «Гомосексуализм — это болезнь, позорящая общество» так он всегда твердит. Будет ли Геббельс относится к тем «позорящим» или нет? — Говори. У меня не так много времени. — Я… я… «Ну же, чёртов трус!» — Я люблю вас. Рейхсминистру показалось, что он оглох. Он не слышал ничего — ни пения птиц в этот солнечный день, радующий голубизной и чистотой неба, ни шума машин, ни редких шагов в коридоре канцелярии. Лишь биение собственного сердца, скорость которого увеличивалась с каждой секундой, и слова, только что слетевшие с его губ, раз за разом повторяющиеся в сознании, не давали покоя. Фюрер стоит меньше, чем в полуметре от него. Ещё чуть-чуть, и его опалит горячее дыхание. Ему, как никогда раньше, хочется съёжиться, спрятаться, раствориться, просто-напросто исчезнуть. Сделать вид, что ничего не было, только бы не чувствовать того ужаса безмолвия вокруг. Только бы не ощущать болезненного холода, постепенно проникающего в его душу, сковывающего льдом его тело. — Что? — наконец шёпотом, одними губами произносит Адольф. Йозеф медленно и несмело поднимает на него глаза и встречается с собственным отражением. — Я люблю вас. Я желаю вас душой и вожделею телом. Гитлер не сводит с него взгляда и не шевелится. — Дело в том, что я умираю, мой фюрер, — продолжает Геббельс. — Я не знаю, слышали ли вы о таком понятии, как «родственная душа». Это люди, предначертанные друг другу судьбой, которые изначально должны быть вместе. Рано или поздно они встретятся. И вот, я пришёл сказать, что в моих лёгких растут цветы. Это эдельвейсы, я определил. Наружу они выходят вместе с кровью, которую я выкашливаю каждый день. И если так продолжится дальше, я умру. Но можно излечиться. Для этого нужно… — Уходи. Он осёкся. От того, с каким безразличием и отчужденностью прозвучало это одно единственное слово, по его спине побежали мурашки. «А чего ты хотел? Что ты ожидал? Ты думал, он воспримет это с сожалением и бескорыстным желанием помочь тебе? Наивный глупец!». Мысли наполняют его голову. Наталкивают то на одно, то на другое решение. Он теряется, попросту не знает, что делать, как отреагировать. — Прошу, выслушайте. Я могу доказать вам, что не лгу. Он опускает левую руку в карман брюк в поисках скрывающего кровь и ошмётки цветов платка. Ничего не отыскав, он рыщет во втором и через долю секунды осознаёт, что оставил его где-то в другом месте. В кабинете или вообще дома, на столе или в спальне, в столовой, в детской. С утра у него не было никаких приступов, он всего три раза выкашлял белые лепестки и кусочек молодого листа. И вот причина. «Дурак! Как ты мог забыть?! Что ты теперь скажешь?» — Ты изменился, Йозеф. Скажи, а как же Магдалена? Милая, прекрасная Магдалена, которую ты так любил. Геббельс напрягся. Он чувствовал, что-то, каким спокойным тоном говорит Гитлер, хорошего отнюдь не предвещает. «Затишье перед бурей. Свернувшаяся в клубок, тихо шипящая змея обернётся львом». — Ответь мне теперь, как после тех клятв в верности и любви ты смеешь мне говорить такое?! Адольф схватил рейхсминистра за грудки, потянул на себя и потряс. Лицо его побледнело, брови сдвинулись к переносице, губы поджались, превратились в тонкую линию под усами. — О какой любви между мужчинами может идти речь?! Да ты хоть слышишь то, о чём сейчас без устали твердишь мне? «Я люблю вас». Лишь грязь, порочность и разврат! Йозеф, будучи всего в паре сантиметрах над полом, отчаянно пытался разжать мертвую хватку сжимающих его пиджак рук. Его тряхануло ещё раз, и через мгновение он отлетел в сторону. Резкое соприкосновение затылка с выступающей частью письменного стола отдалось острой болью. В глазах помутнело, голова закружилась. В ушах звенели крики. — Хм, скажи, это Рём тебя научил? Приятно было проводить время с ним? Участвовать в бесконечных оргиях? Что же ты не помог ему в ту ночь? — Я… не понимаю, о чём вы говорите, — Геббельс ощущал, что постепенно начинает задыхаться. Хрипение становилось громче, грудь его сдавливало, дышать было тяжелее. — Нет, я думаю, ты понимаешь. Я ведь не ослышался? Ты сказал, что вожделеешь меня? Может и мне докажешь свою безграничную любовь? Его опустили над столом лицом вниз и он почувствовал, как с него вместе с нижним бельём сползают брюки. «Нет. Господи, прошу, только не это». Он дёрнулся, намереваясь хоть как-то оттолкнуть стоявшего позади Гитлера. Острая боль пронзила заломленные за спину руки, и жалобный вскрик сорвался с его губ. Прикосновение ледяных ладоней к ягодицам обожгло кожу. Министр, стараясь вложить в удар всю силу, еле-еле толкнул рейхсканцлера ногой и вновь закричал, на этот раз ещё громче. Судорога прошла по его телу, первые горячие слёзы обиды брызнули из глаз. Невыносимая тяжесть давила сверху на правую ступню, придавливая к полу. Ему казалось, что и без того хрупкие кости разломились на мелкие осколки, оставляя лишь кожу, ткани и жуткую, неутихающую резь. — Пожалуйста, не надо. Не делайте этого, — взмолился Йозеф, слегка повернув голову в надежде увидеть его. Небесные глаза Адольфа горели огнём беспричинной неукротимой ярости и злобы. Те руки, ласковые и нежные, о которых так мечтал Геббельс, сковывали его запястья, сжимая с такой силой, что он был уверен — здесь безусловно останутся синяки, опоясывающие кисти словно кандалы. Фюрер молчал. Он несколько раз дотронулся до ягодиц и недовольно поморщился. Мертвенно бледная кожа, мышцы слабые, словно их нет совсем и худые дрожащие от страха ноги. Одно лишь недоразумение. — Любовь. Все вы только и твердите о любви, о верности, а на самом деле ждёте не дождётесь лечь под кого-нибудь и раздвинуть ноги! — Но я правда лю… Договорить он не успел. Звяканье пряжки тёмного ремня эхом отразилось в ушах. Йозеф задрожал и ощутил мерзкий вкус кожи, натягивающейся вокруг его рта. Тонкий сдавленный писк слетел с губ от неожиданности и тянущей боли внутри. От холодных, грубо двигающихся пальцев выворачивало наизнанку. Слёзы стекали по щекам, капали на поверхность стола, на бумаги, расползаясь пятнами и растворяя буквы. Слёзы горя. Прежде наполняющие его, хоть и приносящие мучения чувства любви и трепетности уступили место зарождающейся ненависти к этому человеку и отвращения к самому себе. Проклиная свою глупость и наивность, беспомощность, слепое доверие, с которым он пришёл рассказывать о провидении и изливать душу, Геббельс молился о том, чтобы дверь распахнулась и его спасли или чтобы он умер. Поскорее задохнулся, захлебнулся собственной кровью, которая уже постепенно наполняла его рот, оставляя на языке металлический кисловатый вкус, лишь бы не слышать и не ощущать того, что предстоит ему пережить. Он тихо заскулил, готовясь к худшему и чувствуя, как его дыхание становится всё более хриплым с каждой секундой, а воздуха катастрофически не хватает. Вспышка нестерпимой, словно разрывающей на части боли прошибла его тело. Глаза расширились, крик вырвался из уст. Чужая рука с силой потянула за концы ремня, оставляя тем самым голову Геббельса в запрокинутом положении. Йозеф не знал, сколько прошло времени, как быстро оно текло. Глаза болели от нескончаемого потока слёз, голова шла кругом. Всё, что он слышал, — хриплые стоны, пошлые шлепки кожи о кожу, всё, что он чувствовал, — неприятное тепло и влажность чужого тела, резкие толчки, невыносимый нарастающий жар и адская боль, всё было как в тумане. Связь с реальностью потерялась, лишь немые мольбы о чудесном спасении занимали его разум. Вдруг хватка на его запястьях ослабла, а давящая на правую стопу тяжесть и ремень во рту исчезли. Ноги подкосились и он тут же рухнул бы на пол, если бы не вовремя подхватившие его руки. Он закашлялся, кровь тонкой струйкой стекала по подбородку, направляясь к шее. Веки потяжелели, сознание покинуло его. Последним, что он увидел, был Адольф с ужасом и надеждой смотрящий на него, его разгладившиеся черты лица и нечто маленькое и белое в его руке.