***
«Грязная, развратная свинья! Ублюдок! Содомит!» Мысли, одна хуже другой, появлялись раз за разом. Прошло больше года с тех пор, как бывший начальник штаба СА Эрнст Рём был окончательно опозорен и расстрелен. Однако боль предательства и горькой обиды осталась, а та отвратительная картина, представшая ему в одном из номеров Бад-Висзе, до сих пор стоит перед глазами. Человек, которого он любил, просто изменил ему, растоптал его чувства. Тот, ради которого он, страшась прессы, скандалов, обвинений и перешёптываний за спиной, старательно заметая следы, продолжал посещать его, проводить с ним время, оказался перед ним в столь непотребном виде, в объятиях молодых штурмовиков. Адольф шипел от невыносимой узости, от болезненной тесноты чужого тела, но продолжал двигаться рвано, резко, быстро. То невероятное, даже благостное тепло внутри, тот жар, который, казалось бы, распространился до кончиков пальцев, до посинения сжимающих тонкие бледные запястья Геббельса, доводили до исступления, приводили к наслаждению, яркому, безумному, перемешанному с щепоткой сладкой боли. Не было ничего: ни людей, которые могли в любой момент постучаться, или вовсе зайти в комнату, ни шума, который создавал он сам, были лишь физическое удовольствие и тело под ним. Он не знал, прошло ли десять минут, пятнадцать или всего лишь пять, но он понимал, он был уверен, что-то, что он делал сейчас было реально, все его ощущения были настоящими. И он убедился в этом ещё раз, когда сделав последние три или четыре толчка, словно тысячи маленьких молний прошибли его тело, он застонал долго и глухо, а перед глазами заплясали тёмные круги. Переводя дух после разрядки, он перевёл затуманенный взгляд на лежащего под ним Геббельса. Прежде вырывавшийся, сопротивляющийся его действиям, даже издававший какие-то звуки Йозеф теперь лежал без чувств. Гитлер медленно отпустил концы ремня — никакой реакции не последовало, голова рейхсминистра безжизненно опустилась на поверхность стола. Фюрер осторожно разжал пальцы на его руках — на них уже начали проступать фиолетовые пятна. Лишь сейчас он осознал, что всё это время стоял на правой, искалеченной ноге гауляйтера, и тут же отступил на несколько шагов. Как только он вышел из безжизненного тела, ледяные когти паники сжали его горло: из раненого входа вытекала розоватая от семени кровь. — Йозеф! Йоз… Внезапно до него донёсся тихий, еле слышимый хрип. В спешке натянув брюки, он успел подхватить вялого, от слабости соскользнувшего со стола Геббельса. Он дышал очень тяжело, сбивчиво, а непрекращающиеся бульканье и свисты, покидающие его бешено вздымающуюся грудь, приводили в ужас. По губам и подбородку растянулась паутина свежей и кое-где запёкшейся крови, на влажных ресницах и в уголках глаз застыли крошечные капельки слёз, однако это было далеко не всё. Гитлер поднёс руку к лицу Йозефа: из приоткрытого рта выглядывал почти не поврежденный, но весь испачканный кроме сердцевины и тычинок, со слипшимися от тёмных кровавых сгустков заострёнными на конце лепестками, эдельвейс. Цветы… настоящие цветы в человеческом теле. «Нет, этого не может быть, это невозможно! Он сказал, что в его лёгких растут цветы, он даже говорил про какой-то платок… Откуда, как?» мысли путались, он понимал, что его засасывает в этот водоворот смятения. Он не мог поверить, ему казалось, что это бред, иллюзия, ошибка, что он закроет глаза лишь на мгновение, и не будет ничего, что успело произойти за это время. Неконтролируемый страх сковал его тело и разум. Страх быть обнаруженным здесь и сейчас с искалеченным министром Пропаганды на руках, страх быть непонятым и, как бы он не сомневался, не противился своей совести, чувству вины, страх вновь посмотреть Йозефу в глаза после этого, раненому им же самим, возможно даже умирающему здесь и сейчас. Вдруг он вышел из состояния оцепенения, его словно осенило. Адольф осторожно перенёс рейхсминистра на небольшой, расположенный у стены диван, перед этим одев. Он бросился к столу и приложил к уху трубку тёмного с позолотой по краям телефона. Дрожащими пальцами он крутил номеронабиратель, скрипя зубами от злости, вызванной собственными неуклюжими попытками побыстрее позвонить секретарше, сидящей этажом ниже. — Да, — мягкий женский голос раздался спустя шесть гудков, долгих, словно вечность. — Доктора Рихтера в мой кабинет, сейчас же! — Но доктор Рихтер… — Немедленно! — Гитлер буквально проревел в трубку и тут же со звоном бросил её. Быстрыми шагами он вернулся к Геббельсу, ни разу не пошевелившемуся за звонок. Лишь сиплое дыхание да судорожно бегающие под веками глазные яблоки говорили о том, что он был жив. Фюрер коснулся его лба тыльной стороной ладони, и жар обжёг его кожу. «Пожалуйста пусть это будет сном! Я не хочу этого, не хочу!» — Йозеф! Йозеф, очнись! — в отчаянии он, обхватив руками лицо гауляйтера, выкрикивал его имя раз за разом, надеясь, что удастся добиться от него хоть чего-нибудь. Проведя большим пальцем по его губам, он ощутил, как вязкая тёплая жидкость липнет к подушечке, оставляет след на коже. «Когда ты успел стать насильником, Адольф? Нравится ли тебе его боль, его слёзы? Насытился ли ты его мучениями вдоволь или же хочешь ещё?». Громкий стук в дверь оторвал его от копошащихся в мозгу мыслей, доводящих чуть ли не до безумия. В комнату вошёл зрелый мужчина среднего роста и телосложения, одетый в строгий костюм и держащий небольшой чемоданчик. Его гладко выбритое чуть смугловатое лицо — слегка поджатые губы, прямой ровный нос и большие серые глаза, в которых находил отражение холодный острый ум, выказывало абсолютное спокойствие. Иоганн Рихтер познакомился с фюрером совсем недавно, в апреле медленно подходящего к концу года, но уже успел зарекомендовать себя в качестве незаурядного, знающего и любящего своё дело специалиста. Он склонил голову в знак покорности и уважения и, не дожидаясь и слова, подошёл к телу Геббельса, открыл чемодан, выставив на обозрение целый набор самых разнообразных инструментов, приборов и всевозможных баночек и пузырьков с лекарствами. — Где вас носит?! Я позвонил Джоанне десять минут назад! — Гитлер, делая небольшой шаг назад, перевёл взгляд на часы, показывающие без двадцати два. — Приношу глубочайшие извинения, мой фюрер, но я вынужден был отлучиться на некоторое время, — говорил Рихтер, не поднимая глаз на рейхсканцлера и надевая стетоскоп. — Сейчас главное — выяснить, что произошло с нашим дорогим министром. Адольф потупился. Этими словами медик явно намекал на то, что желает знать, что делал Йозеф в его кабинете. — Он… он пришёл в слезах. Твердил что-то о любви, сказал, что его предали, осквернили, убили в нём чувства. Упомянул какие-то цветы, растущие в его лёгких и вызывающие адский кашель и кровохарканье. Сперва я рассмеялся, принял это за ссору с его супругой или же за банальную усталость, но… ему вскоре подурнело. Голос его почти дрожал. Казалось, ребёнок поймёт, что всё не так просто, как он сказал. Однако он продолжал, смотря на врача так, словно желая прожечь в нём дыру: — Он упал, начал хрипеть и кашлять на моих глазах, и… как видите, он чуть не захлебнулся от собственной крови, потерял сознание. А ещё во рту у него было это. Фюрер протянул Рихтеру помятый эдельвейс, который он с момента нахождения держал при себе. Доктор, вопросительно посмотрев ему в глаза, всё же взял растение в руки, однако спустя короткое время рассматриваний и приглядываний к тёмному стволу, лепесткам и листьям, глубоко вздохнув, положил его в карман, предварительно завернув в тонкую салфетку. Иоганн снял пиджак, закатал рукава рубашки и наконец склонился над гауляйтером. Легко расправившись с верхней частью его костюма, он вставил оливы стетоскопа в уши и приложил его головку к худой бледной груди Йозефа. Чем дольше он прислушивался, тем сильнее изменялось выражение его лица. Прежде сомнение, задумчивость постепенно превратились сначала в отрицание, потом в принятие, а в итоге сменились полной безысходностью и обреченностью. — Я думаю, вам стоит присесть, мой фюрер, потому что, то, чем болен господин министр, я не в силах ни объяснить, ни искоренить, — промолвил врач, теперь перейдя ко рту Геббельса. Проведя указательным и средним пальцами по внутренней стороне щёк, коснувшись языка и нёба, он обнаружил множество кровавых ошмётков лепестков. — Вы хотите сказать, что не можете его вылечить? Что же это за болезнь такая? Или вы даже не знаете, в чём заключается его недуг? — произнёс Гитлер, наблюдавший за осмотром. — Я уже сталкивался с подобными случаями. Иногда пациенты выздоравливали, но по большей части исход был летальным. Люди, испытывающие романтические, но безответные чувства к своей родственной душе, буквально увядали на глазах. Боль в груди, кашель, отдышки, кровь и, как ни странно и необъяснимо, цветы в лёгких — вот симптомы, присутствующие и у доктора Геббельса. В его лёгких только и слышны свист да бульканье… — Родственные души, цветы, как вы можете верить в это, в эту сущую чепуху?! Это бредни! — Я медик, но поверьте, есть вещи, которые не дано объяснить никому. Всё, что мы лицезрим сейчас, — реально. Я это видел, вы это видели. Адольф готов был возразить вновь, но понимал, что это бесполезно. «Каждое его слово было правдой, каждое…». — Я могу лишь временно сбить жар, остальное зависит от того, кому адресованы те пылкие чувства, — продолжил Рихтер, борясь теперь с застёжкой брюк гауляйтера. — Вы сказали, что министр упомянул осквернение, возможно мне стоит осмотреть его полностью. Раздев Йозефа до конца, он начал ощупывать каждую его мышцу и участок кожи, особенно заостряя внимание на синяках на запястьях, потрогал пульс на шее. Однако, когда он перевернул Геббельса на живот и сместился ниже, то остановился. Вернее сказать, он остолбенел, осознав, как именно «предали» пропагандиста. — Мне понадобится таз с тёплой водой. Для мужчины, ровно как и для женщины, нет хуже унижения, чем надругательство. Если так пойдёт и дальше, боюсь, мы уже ничем не поможем. Холод проник в тело Гитлера, заглянул в самые потайные углы души. Впервые спустя долгое время он почувствовал отвращение к себе. Вспоминая ложные речи Рёма, он калечил жизнь совершенно другого человека, который пришёл к нему с надеждой, подарил ключ от своего сердца. «Ты подверг его тому, чего он не заслуживал, заставил испытать невыносимую боль. И что теперь? Что ты сделаешь?» — Сколько ещё? — Не больше трёх месяцев, мой фюрер. Адольф, поставив у дивана невысокий стул, присел. Наблюдая за тем, как доктор достаёт из чемоданчика бинты и марлю, он чувствовал, будто огромная, зияющая, наполненная гноем дыра расширяется внутри него с каждой секундой, утягивая в бесконечную пропасть вины и отчаяния.***
Воздух пах мокрой землёй. Несмотря на кожаные сапоги до колен, ледяной холод болезненно обжигал ступни так, словно Гитлер шёл босиком. Вокруг стоял густой, но уже постепенно рассеивающийся туман, чуть вдалеке просвечивали тёмные кроны деревьев. Тихо, не слышно ни пения птиц, ни шелеста листьев, ни шума ветра, ни даже шагов. Блеснула зеркальная поверхность воды. «Это что, Богензе? Неужели… его дом». И действительно, совсем близко показался контур высокого дома, в одном из окон которого горел яркий огонёк. Однако, к удивлению, чем дольше шёл рейхсканцлер, тем больше отдалялось от него здание. Он попытался ускориться, но внезапно буквально врос в землю — впереди стояла фигура, низкая, худая, с угловатыми, даже острыми очертаниями, и что самое ужасное, знакомая. «Это он, что он делает здесь так поздно… или рано?». Адольф поднял голову — небо, тёмное, чистое, отражало фиолетом, непонятно, ночь ли была или предрассветный час. Фигура развернулась. Геббельс стоял, как ни в чём не бывало, лишь одет он был торжественно — смоляной фрак, бабочка, блестящие новые туфли. — Йозеф… Йозеф, выслушай меня! Я… Фюрер сделал один шаг и закричал. В глазах собрались слёзы, что-то гибкое, тонкое, но очень твёрдое и острое прошло сквозь его правую ногу, вызвав жуткую, сковывающую и, в то же время, разрывающую боль. Он в ужасе взглянул на Йозефа и встретился с абсолютной пустотой в карих глазах и с безмолвным безразличием и спокойствием на лице. Звук рвущейся, словно ткань, кожи зазвенел в ушах — из бедра вышел блестящий от крови, весь покрытый мелкими шипами стебель, который тут же разделился на две части. — Йозеф, прошу тебя! Не надо! Он протянул руку и сквозь ладонь, как лезвие ножа, прошла лоза. По щекам предательски заструились слёзы, он практически визжал пронзительно и надрывно, но на деле двигались лишь его губы, с которых срывались немые крики и вопли. Двинуться не было сил и возможности — он прирос к рыхлой земле, чувствуя, как носки сапог постепенно утопают в ней, как теперь уже два корня тянут его всё ниже и ниже. Расплывчатым взглядом он заметил, что губы гауляйтера поджались, брови сдвинулись к переносице, а кадык дёрнулся. Показалось, что по его лицу пробежала тень жалости и неприязни ко всему происходящему, но прекращать невыносимые муки Адольфа он не собирался. Он наблюдал за тем, как кончик самого тонкого стебелька проникал внутрь груди канцлера, а другой, как петля, затягивался вокруг напряжённой шеи. — Пожалуйста… — договорить Вольф не успел, хрип вырвался из насквозь пронзённого горла. Он ощутил солёный вкус крови на языке, ручьями стекающей со рта, глаза его расширились и… Он проснулся. Холодный пот выступил на лбу, он дышал лихорадочно, бешено, как будто пробежал целую милю. Испуганно осмотрев руки, расстегнув пуговицы пижамы и поискав шрам над сердцем, ощупав пальцами шею, он окончательно убедился, что это было лишь дурным сновидением. Справа от него почти бесшумно спала Ева Браун, поджав правую ногу. Он сидел в тёплой постели в собственной квартире, однако вовсе не чувствовал себя дома, мысленно находясь далеко за его пределами. Несмотря на то, что всё вокруг него было так знакомо — его высокий шкаф, его небольшой столик и тумба, его золотистый торшер на тонкой ножке, его картины, его книги, он всё ещё видел перед собой эту пустоту в глазах министра, всё ещё ощущал скользкую поверхность растений, опутывающих его, словно цепи. За окном шёл непроглядный ливень, и он видел своеобразное спасение в этом. Он вскочил с кровати и распахнул балконную дверь. Ветер обдал благостной прохладой его лицо, ероша и без того спутанную чёлку. Воздух проник в комнату, и Ева, сонно потирая глаза и зевая, недоуменно пробормотала: — Мой фюрер, куда вы? Вы же простудитесь! Адольф не слушал, сейчас ему было просто необходимо очиститься в прямом и переносном смыслах. Он вышел на балкон и опёрся о кованую ограду. Над Берлином стояла густая дымка, белёсая, словно парное молоко. Тонкие струи безостановочно падали на тело, расшибаясь в крошечные капли. Пижама неприятно липла к коже, но это чувство облегчения и лёгкости было для него благом. Приближалась осень, но дождь был, хоть и интенсивный, но тёплый, августовский, предвещавший бархатный сентябрь. Душистый запах, ласкающий слух шум и даже вкус воды успокаивали и умиротворяли. Однако тревожные мысли из головы не выкинешь. Внутри всё сжималось при воспоминаниях о нём. Видение маленького, худого тельца до сих пор стояло перед глазами, а его жалобные, наполненные болью всхлипы раз за разом прокручивались в голове, словно пластинка. «Его кровь на моих руках, то, что он пережил, теперь на моей совести. Я сделаю всё, что в моих силах, лишь бы он был жив. Пусть он останется жив…»