Календарь

Дорожная пыль выбивалась из-под колёс и расходилась в разные стороны плотными клубами вперемешку с выхлопами автомобиля. Блики от солнечных лучей отражались на совсем недавно отполированном до блеска покрытии чёрного мерседеса с открытой крышей. Гитлер сидел на заднем сидении, периодически вытирая тонким платком выступавший на лбу пот. В последнюю неделю августа стояла невыносимая жара. Духота, зной палящего высоко в небе солнца и почти полное отсутствие ветра изводили и лишали какого-либо желания работать и даже просто двигаться. Утомлённые городские жители находили временное спасение в вечерах, когда температура немного падала, и в ночи, чья прохлада и свежесть успокаивали и расслабляли. Наутро же им приходилось вновь встречаться с настойчивым горячим светом и жаром суетливого города, в котором, казалось, каждый кирпичик дышал огнём. С пригородом Берлина дело обстояло несколько иначе. Здесь, в небольших поселениях неподалёку от столицы, духота пусть и не исчезла, но переносилась намного легче за счёт чистого воздуха и небольшого количества машин по сравнению с городом. — Смотрите, это фюрер! Фюрер едет! Гитлер повернул голову вправо. С одной, а затем и с другой стороны машину окружили толпы бегущих вслед мальчишек лет восьми — девяти. Потные, липкие, с грязными пятнами на одежде, но такие бодрые, радостные, весёлые, они встречали, приветствовали своего вождя. Неловкими и стеснительными движениями рук, светлыми и яркими улыбками молочных, ещё не выпавших зубов, звонким смехом и выразительными взглядами, которые они опускали, не в силах справиться с пронзительной голубизной глаз Адольфа, они пробуждали в рейхсканцлере тёплое невыразимое чувство. Чувство к этим совершенно незнакомым ему мальчикам, к которым он тем не менее испытывал нежность, подобную родительской. К ним, столь юным, чистым и настоящим, какими, по его мнению, и должны быть дети. Сидевший за рулём Эрих Кемпка вопросительно посмотрел на фюрера, немного снижая скорость. По губам Гитлера скользнула лёгкая ухмылка. Он привстал и поднял руку в знак приветствия, что привело ребят в необычайный восторг, вызвало крики радости. Один мальчик, не успевая за сверстниками, изо всех сил пытался хоть немного обогнать их и увидеть того самого человека, о котором он столько слышал, в которого верил, на которого надеялся и которого любил немецкий народ. Обливаясь потом, тяжело дыша, он силился поближе рассмотреть Гитлера, чей портрет висел на стене у него дома. Но как только канцлер перевёл взгляд на него, ребёнок остановился, как вкопанный. Потрясённый, заворожённый чертами строгого и в то же время мягкого лица, он, не имея возможности и фантазии сделать что-либо другое, выбросил вперёд правую руку, громко и чётко выговорив «Хайль, Гитлер», получив в ответ одобрительную улыбку желтоватых зубов. Увидев выстроившихся в ряд товарищей мальчонки, последовавших его примеру, фюрер кивнул головой и, обратившись к шофёру со словами: «Трогай, Кемпка», сел обратно в мягкое кресло. Дети ещё долго стояли, воодушевлённо улыбаясь и восторженно провожая взглядом удаляющийся, набирающий скорость мерседес, слушая затихающий шум его мотора и хруст песка под колёсами, представляя, с какой радостью они будут рассказывать соседям и родителям о неожиданной, но прекрасной встрече с вождём всей Германии. Проезжая мимо знакомых домов, Адольф понимал, что в скором времени покажется спокойная гладь Богензе, а потом и дом Геббельсов. Место, где ему всегда были рады, где постоянно был слышен смех маленьких детей и их родителей, теперь, после недавнего ночного кошмара, казалось ему незнакомым и жутким. Размытые очертания здания, холод, лозы, покрытые шипами, пронзающие тело насквозь заставляли холодок пробежать по спине, а всему внутри сжаться. Однако ничто не шло ни в какое сравнение с Йозефом, который был холоден и безразличен ко всему, что происходило с Гитлером. Он хорошо помнил пустой взгляд карих глаз. В них не было ничего, даже ненависти, которую он должен был испытывать по отношению к рейхсканцлеру. Министр пропаганды, несмотря на внешнее спокойствие, был язвительной, саркастичной и эмоциональной искрой, которая быстро и ярко загоралась и так же быстро могла потухнуть, поэтому его поведение во сне пугало и наводило на предположения и догадки, одна хуже другой. «Что он скажет Магде, когда очнётся? Помнит ли он о произошедшем, о том, что случилось в тот день? Конечно, он помнит всё до последней детали». Фюрер резко мотнул головой, пытаясь отогнать дурные мысли, которые постоянно посещали его. Переполняющие его чувства не давали покоя. Вина перед близким другом, который готовился к худшему, но всё же верил и надеялся на лучшее и не заслужил такой участи. Страх перед неизвестностью, тем, что будет дальше. Смятение и раздражение, касающиеся признания Геббельса. «Люблю… И что мне прикажешь делать с твоим «люблю», Йозеф? Что мне сказать? Как можно влюбиться в мужчину? В то время как союз мужчины и женщины священен, неприкосновенен и прекрасен, отношения между мужчинами противоестественны и порочны. Одно только существование… этого… развращает и поглощает, тем самым разрушая общество. Йозеф, не ты ли вторил мне, моим речам, моим словам, разве не ты соглашался со мной? И теперь ты приходишь и мне клянёшься в своей любви. Её не существует. Не так ли, Эрнст? Все в партии знали, кто ты, но знали ли они, кто я, что связывало меня с тобой? Ты предал меня, растоптал моё доверие к тебе, всё то, что я чувствовал. Но что? Можно ли было назвать это любовью? Когда мы с тобой скрывались от глаз посторонних, лишь бы хоть немного побыть наедине, когда по ночам я отдавался тебе со всей пылкостью и страстью и позволял то, о чём мне тошнотворно было думать, когда душили злоба и обида при упоминании твоих ночных похождений? Не любовь ли? Нет, тебе было всё равно, ты воспользовался мной, как и другими. А теперь Геббельс испытывает всё то, что испытывал я. Ему было больно, ему будет больно, он умрёт болезненной смертью, если мне не удастся спасти его. Но как? Доктор сказал, что ему осталось жить не более трёх месяцев. Что можно сделать в столь короткий срок? Ничего, я начинаю сам себе противоречить. Должно быть другое объяснение цветам в его груди. Всё слишком запутано». От раздумий он оторвался лишь тогда, когда заглох мотор мерседеса. Адольф вышел из машины и на мгновенье обомлел, увидев стоявшую на крыльце дома Магду. Он был поражён тем, насколько она изменилась со времени его последнего визита. Когда он навещал чету Геббельсов три недели назад, Магдалена светилась от счастья. Окружение маленьких дочерей, с которыми она проводила большую часть времени, и забота пусть не идеального, но любящего мужа придавали ей сил. Тогда, её глаза блестели от радости, а на лице сияла улыбка. Но сейчас она выглядела совершенно по-другому. Её лицо побледнело, под глазами появились синяки, а от прежней улыбки остались лишь слегка приподнятые уголки губ. В печальных глазах, таящих множество вопросов, сейчас, однако, не было слёз. Гитлер знал, что с того дня, как больного, бессознательного министра привезли домой, она много плакала, но либо в полном одиночестве, либо, если и давала волю эмоциям, тут же старалась успокоиться. Из-за странного поведения, скрытности и настороженности доктора Рихтера, который каждый день приезжал, а порой и оставался на ночь, она не могла сдерживать себя. Она видела, каким хмурым и суровым было лицо врача, когда тот снова и снова осматривал её мужа, и чувствовала, что это не обычная простуда, как утверждал Рихтер. Он явно что-то скрывал от неё, не позволял проводить с Йозефом много времени, утверждая, что ей ни в коем случае нельзя болеть на таком сроке беременности, и она не могла понять, почему он обманывал её, почему не мог сказать ей правду. Разные догадки приходили ей в голову, одна страшнее другой, и по ночам, когда она оставалась наедине со своими мыслями и переживаниями, Магдалена выплёскивала все чувства, что накапливались в ней, не давали покоя. Но она была точно уверена в том, что должна быть сильной, несмотря ни на что, что должна держаться не ради себя, а ради дочерей, своего ещё не родившегося ребёнка, которого она носила под сердцем, и, в конце концов, ради супруга. Она готова была простить все его прегрешения, лишь бы он поправился, вернулся к ней. Именно это и любил фюрер в Магде, именно этих качеств ему порой не хватало в Еве Браун. Последняя была весёлой и активной, но из-за необычайной наивности и простодушия до глупости она и получила от него прозвище — «простушка Ева». В отличие от неё, фрау Геббельс держала себя гордо и с достоинством, но в то же время была полна искренности, благородства, бесконечной любви и нежности к своей семье. По этой причине она была первой женщиной в Третьем Рейхе и образцом идеальной жены и матери. Гитлер подошёл к ней, поцеловал белую руку и мягко и осторожно обнял её. «Она никогда не лишится своей красоты. И в горе, и в радости она прекрасна» — подумал он. — Добро пожаловать! Мы очень рады видеть вас, — промолвила Магда, кротко улыбнувшись. — Прости, что не смог приехать раньше. Ты ведь знаешь, как сильно я был загружен в последнее время, — сказал он и, сделав небольшую паузу, тихо спросил. — Как он? «Будто бы ты не знаешь» — горько усмехнулся про себя он. Женщина подняла на него полные грусти глаза и кивнула головой в сторону входной двери. — Пройдёмте. Они вошли в дом. Не раз видя ставшие чуть ли не родными ему стены, мебель, предметы интерьера, Гитлер догадался, куда ведёт его Магдалена. Помимо супружеской спальни, детской, личного кабинета министра, ванной комнаты, столовой и кухни была ещё одна комната, причём довольно уютная и просторная, в которой иногда ночевали гости. Рейхсканцлер помимо того, что приказал доктору Рихтеру не раскрывать никаких сведений о болезни Геббельса, рассказал ему об этой комнате и велел лечить последнего только там и ни за что не позволять проводить его жене с ним время дольше десяти минут. Он не хотел лгать и причинять боль столь дорогой его сердцу Магде, но риск того, что она заметит кровь или того хуже — кусочки цветов — был велик, и следовало принять соответствующие меры предосторожности. Он знал, что она могла спокойно навещать Йозефа по ночам, перед тем, как ложиться спать, поэтому также намекнул врачу и на «ночные дежурства». Когда они почти дошли, фюрер остановился. Прижавшись маленьким, хрупким тельцем к тёмной двери, упершись ладонями пухлых ручек в шершавую поверхность, стояла маленькая белокурая девочка. Это была Хельга, которой очень скоро должно было исполниться три года, но она уже напоминала мать. Ребёнок, всё время смотревший куда-то в пустоту, заслышав шаги, перевел взгляд на них. Адольф, присев, протянул навстречу ей руки, как бы подзывая к себе, и расплылся в широкой улыбке. На лице малышки промелькнула тень сомнения и настороженности, но не прошло и минуты, как она узнала его, своего любимого крёстного со смешными усами и яркими голубыми глазами, который часто привозил ей игрушки и сладости, гулял с ней и носил на руках. Маленькими, но уверенными шажками она подбежала к Гитлеру и, бросившись в тёплые объятия, крепко обхватила руками его шею. — Дядя! — пропищала Хельга, прижавшись к нему. — Ну же, девочка моя, задушишь! — усмехнулся он. Обожаемая им малышка, такая радостная и светлая, как ангелочек, хоть и на короткое время, но отвлекла его от тяжёлых мыслей. Он мягко обнимал её, поглаживая руками худую спинку, целуя и щекоча усами нежную, чувствительную кожу ребёнка, нарочно вызывая у неё смех, столь яркий и чистый, подобный звону колокольчика. Подхватив её на руки, он потёрся носом о её маленький носик и обратился к Магде: — А где Хильда? — Она сейчас отдыхает, мой фюрер. Так утомилась за день, играя с сестрой, спит, как убитая, — по её губам скользнула улыбка при упоминании дочери, но она прошла так же быстро, как и появилась. Слишком опечалена она была в силу последних событий. Это не смогло укрыться от внимательных глаз Гитлера. Бережно опустив недовольно и разочарованно вздохнувшую Хельгу, которой так нравилось, когда дядюшка держал её на руках, подняв высоко над землёй, он посерьёзнел и строго сказал ей: — Магда, я понимаю, что тебе сейчас тяжело, но я уверяю тебя, что с Йозефом всё будет хорошо. Его пусть и слабое тело хранит в себе сильный дух. Он непременно поправится, ничего серьёзного, болезнь не сможет одолеть его. — Но доктор… — А доктор Рихтер сделает всё, чтобы, в случае чего, помочь ему. Он прекрасно знал, что Магдалена доверяет ему больше, чем кому другому, но сказать, что он сам верит в свои слова, не мог. Это были лишь надежды на то, что смерть министра не останется на его совести, а оправдаются они или нет зависело лишь от того, в каком на самом деле состоянии находился Геббельс. — Сейчас ты должна думать о том или о той, кому только предстоит познать жизнь со всеми её радостями и горестями. Вот уж кто точно не справится без тебя, вот кого тебе нельзя подводить, — взгляд его потеплел и смягчился, когда он положил ладонь на живот Магды. Чувство благодарности переполняло её, трепетность фюрера, его забота и в то же время твёрдость и уверенность восхищали её. В её глазах стояли слёзы, которые она тут же постаралась скрыть, несколько раз поморгав. В знак согласия она несколько раз кивнула головой и, подойдя к двери комнаты, сказала Хельге: — Милая, посиди пока с сестрёнкой, мы скоро присоединимся к вам. Гитлер потрепал рукой волосы на голове улыбнувшегося ребёнка, наклонившись, поцеловал её в лоб, проследил за тем, как она зашагала к детской, находившейся рядом со спальней, которая, в свою очередь, соседствовала с той комнатой, в которую они направлялись, и поспешил за Магдаленой. Она приоткрыла дверь и вошла второй, пропустив канцлера вперёд. Это было помещение со светлыми, но не ослепляющими яркостью стенами, комодом для белья, небольшим шкафом, на верхней полке которого пестрели корешки книг и переливались буквы названий, глубоким удобным обитым кожей креслом в уголке, кроватью, стоящей прямо у стены, и небольшой тумбой рядом. Фюрер сразу заметил Иоганна Рихтера, одетого в белый халат поверх черного костюма. Неподалёку от него стоял его маленький чемоданчик, с которым он никогда не разлучался, а его содержимое — пузырьки с микстурами, маленькие картонные коробки с таблетками, термометр, раскрытый блокнот, страницы которого были исписаны мелким острым почерком покоилось на тумбе. Доктор поздоровался и отошёл в сторону, тем самым открывая вид на того, ради которого Адольф и приехал. Геббельс лежал под тонким покрывалом. Его дыхание постоянно сбивалось, бисеринки пота скатывались по коже мокрыми дорожками. Уже подсохший компресс, который врач положил ему на лоб, чтобы хоть немного сбить невыносимый жар, сполз на глаза. Пальцы рук, сложенных по швам, иногда двигались и даже сжимали ткань простыни. Растрёпанные волосы беспорядочно раскинулись на подушке. Рейхсканцлер сделал шаг вперёд и остановился у изголовья кровати. Взгляд его скользил по телу больного, останавливаясь то на алом нездоровом румянце на щеках, совсем не украшающим его бледное лицо, то на приоткрытом рте в обрамлении тонких губ, с которых слетали тихие вздохи, то на беспокойно вздымающуюся и опадающую грудь. — Как его самочувствие, доктор? Вы говорили, что он идёт на поправку. — Гитлер поднял глаза на Рихтера, буквально смотря на него в упор. — Так и есть, мой фюрер. Температура снижается, скоро совсем спадёт. Раньше он почти не спал по ночам из-за жара, но сейчас спит вот уже более трёх часов. Я регулярно даю ему лекарства и делаю всё, дабы наш дорогой министр поскорее выздоровел. Думаю, меньше, чем через неделю, он окончательно поправится и встанет на ноги. — Вы уверены, доктор? — прозвучал мягкий голос подошедшей ближе Магды. — Сколько его помню, ему никогда не было так плохо. Он так тяжело дышит, жар держится всю неделю. — Я прекрасно понимаю ваше беспокойство, но поверьте, я неоднократно сталкивался с такими случаями. Нет сомнений, это всего лишь простуда, все её симптомы налицо. Министр мог легко заболеть из-за холодного ветра по ночам при открытом окне или заразиться от кого-то. Каждый переносит её по-разному, кто-то легче, кто-то тяжелее, но люди в скором времени так или иначе вылечиваются. Поэтому вам не стоит волноваться. — Но если ничего серьёзного нет, почему вы не позволяете мне даже находиться рядом с ним более десяти минут? Я имею на это полное право! Сначала кашель, который не прекращается месяцами, теперь эта болезнь! Почему вы ничего мне не говорите?! — голос фрау Геббельс задрожал. — Магда, я уже обсуждал это с тобой, — Адольф положил руку ей на плечо, стараясь говорить как можно спокойнее, — сейчас всё что угодно может сказаться на твоём здоровье. Ты, мать двух дочерей, как никто знаешь это. Ты должна беречь себя, прошу, пойми. Йозеф поправится, даже не сомневайся в этом. Она посмотрела ему в глаза, пытаясь найти хоть какие-нибудь ответы на преследовавшие её вопросы. Она чувствовала, что явно что-то не так, что даже он скрывает от неё правду. И хотя ответом на слова Гитлера был утвердительный кивок, её глаза так и не покинула тень недоверия. Фюрер не хотел лгать ей, ему было больно видеть, как она страдает, но он понимал, что другого выхода у него нет. Ощущать на себе её пытливый взгляд, в котором читалась немая мольба о помощи, было просто невыносимо, он начинал чувствовал себя неуютно рядом с ней, боясь, что она спросит его о том, что касалось состояния министра. Но он мысленно выдохнул с облегчением, испытывая благодарность по отношению к Рихтеру, который вовремя прервал неловкий момент: — Фрау Геббельс, вы помните о лекарствах, которые я назначил вам? Сейчас самое время их выпить. Часть из них при мне, но остальное, насколько помню, я оставил на кухне, верно? — Да, доктор. — В таком случае, пойдёмте. Мой фюрер, прошу прощения, но мне придётся ненадолго отойти. — Разумеется. Притихшую и подавленную Магду переполняло чувство тревоги, одолевали сомнения, но, не желая устраивать скандал, снова возразить она не решилась, и ей пришлось пойти на уступку. Напоследок она кротко улыбнулась Гитлеру и спокойно вышла из комнаты. Врач, дождавшись пока женщина пройдёт пару метров по коридору, молча и быстро кивнул головой в сторону тумбы у кровати и прикрыл за собою дверь. Как только рейхсканцлер убедился, что они ушли, он подошёл к тумбе и взял в руки записную книжку. — Я приеду через неделю, тогда и доложишь мне всё в мельчайших подробностях. Вся информация, касающаяся болезни Геббельса, улучшения или ухудшения его состояния, никому не должна быть известна, даже Магдалене. Сделай так, чтобы она как можно меньше времени проводила рядом с ним, иначе она увидит кровь, а вместе с ней и цветы. Придумай любое оправдание, но она не должна ни о чём знать. При возможности не оставляй её одну, скажи ей, что я велел тебе дежурить и ночью. Ты должен придумать, как незаметно передать мне все сведения, когда я навещу Магду. Наш разговор может быть услышан и вызовет подозрения, поэтому нужно найти другой способ. — Дневник, мой фюрер. Взгляд скользил по словам страниц, края которых прежде были смазаны тонким слоем клея и аккуратно и точно прикреплены друг к другу так, что их почти нельзя было заметить среди остальных листов блокнота. Глаза то останавливались на отдельных фразах и предложениях, то перепрыгивали со строчки на строчку. Он замер на одной из записей, датируемой двадцать шестым числом: «Сегодня ночью кричал во сне. Яростно махал руками, будто бы отбиваясь от кого-то…». Далее — двадцать седьмое августа: «Температура около тридцати девяти держится третий день. Министр постоянно задыхается и отхаркивает эдельвейсы вместе с кровью в большом количестве. По ночам он либо не спит вовсе, либо его мучают кошмары. Начался бред. Речь отрывистая, но слова по смыслу связаны между собой. «Не надо», «отпустите», «помогите», «больно» повторяются несколько раз за день, при этом он дрожит и стонет, периодически переходя на тихий плач. Он произносил что-то ещё, но я не смог разобрать». Адольфа бросило в холодный пот. «Имя, он мог назвать моё имя в бреду. Но назвал он или нет? Если Рихтер услышит имя, не останется и сомнений, что это был я. Как мне узнать это?». Лихорадочно пролистывая страницы одну за другой, заглядывая в форзацы дневника, он пытался найти любые подсказки, которые могли рассеять его опасения или же наоборот подтвердить их, но ничего не было. Нарастающий страх душил его, он пытался понять, что ему делать, что предпринять в сложившейся ситуации. Отчаяние брало над ним вверх, заполняло изнутри. Казалось, он запутался в паутине неведения и непонимания, не в силах отыскать ту самую нитку, которая привела бы его к разгадке, к спасению, избавила от мучений. Гитлер положил записную книжку на место и сел на стул напротив кровати, закрыв лицо руками. Желание проснуться и не видеть, не переживать всего происходящего не покидало его. Его терзали вопросы, ответить на которые он затруднялся. Мысли, словно свернувшиеся в клубок змеи, путались, чувства противоречили друг другу — охватившая его злость уступала место жалости. «Что я должен сделать? Почему это происходит именно со мной? Почему если ты, Йозеф, пришёл ко мне в тот день, я должен расплачиваться? Почему я?! Потому что ты любишь меня? Это звучит смешно и глупо. Потому что я сделал тебе больно? Воспользовался твоими чувствами для того, чтобы выплеснуть всё, что накопилось на душе у меня? Поддался эмоциям, проявил слабость? А может быть я проявил силу, отрицая твои слова? Разве не противно тебе, человеку, у которого есть любящая семья, говорить мне подобное? Но ты не лжёшь, эдельвейсы внутри тебя реальны, они прорастают в твоей груди, заставляя страдать. И разве можно отрицать, что я ухудшил твоё положение, приблизив к мучительной смерти? Нельзя, я должен был выслушать тебя, позволить рассказать всё. Ты всегда был рядом, поддерживал меня, не боясь высказывать собственное мнение, ты мой верный друг и соратник. Я не могу, просто не могу дать тебе умереть из-за меня, но как предотвратить это?». Неожиданно он услышал тихий, плохо различимый звук, похожий на хрипение. Адольф медленно приблизился к изголовью кровати, к Йозефу, чьё дыхание за это время выровнялось. Он легко коснулся его лба и почувствовал, что температура спала. «Ему становится лучше, как и сказал доктор». Пальцы, прежде судорожно, чуть ли не до посинения и боли в костяшках сминающие простынь, были расслаблены. Фюрер не мог не испытывать горечь вины при виде россыпи лиловых пятнышек ещё не прошедших синяков на запястьях министра, мелко подрагивающих губ, края которых были обведены тонким, еле заметным кровавым слоем, худой груди, к которой прилипала ткань пижамы. О боли, которую он причинил Геббельсу, забывать не стоило даже при всём раздражении, негодовании в сложившейся ситуации. — Во…ды. Звук повторился, стал отчётливее. Поначалу канцлер подумал, что ему послышалось. Он не предполагал, что министр в таком состоянии может обратиться к нему. Согласно записям Рихтера, всё, о чём он говорил, было произнесено в бреду, и он ни разу не попросил о чём-либо. Но когда отдельные звуки и слоги превратились в распознаваемые, связные слова, Гитлера осенило: — Дайте воды. В спешке он оглядывал комнату, выискивая любой кувшин или стакан, которые, к счастью, оказались на серебряном подносе, находившемся на комоде. Налив в небольшой стакан воды наполовину, он осторожно и бережно поднял голову Йозефа и, придерживая её, дабы тот не поперхнулся, дал ему пить. Тот маленькими, но жадными глотками поглощал воду так, будто она была для него самым желанным, что есть на свете. Осушив всё до последней капли, он приземлился на мягкую подушку. Кадык его ещё бегал вверх-вниз, с приоткрытых губ слетали тихие вздохи. — Где я? — заданный вопрос окончательно убедил фюрера в том, что Пропаганда пришёл в себя. Приподняв высохшую тряпку, сползшую министру на веки, Адольф увидел трепещущие ресницы и узкие щёлочки глаз, которые столкнулись с ярким светом комнаты. Розоватый румянец на щеках стал бледнее, на лбу застыли бисеринки пота. Проморгавшись, Йозеф медленно и нехотя поднял веки, прищурившись, спросонья осматривая всё вокруг себя. Как только он увидел прямо перед собой до боли знакомое лицо, то сперва не поверил, яростно тряся головой из стороны в сторону, словно это могло изгнать навязчивый, постоянно приходивший в кошмарах образ. Но, убедившись, что он реален, его карие с золотистой радужкой глаза шокировано расширились, он подскочил, приподнявшись на локтях, в панике двинулся назад, больно ударившись лопатками о твёрдую поверхность изголовья. Нахлынувший поток воспоминаний изменил рассеянный взгляд. Он стал тверже, в нём читался животный страх вперемешку с крупицами проснувшейся жгучей ненависти и злобы. Губы вытянулись в тонкую линию. Тёмные брови сдвинулись к переносице. Рейхсканцлер не раз замечал Геббельса в плохом настроении, слышал, как он ругался на подчиненных в министерстве, но никогда прежде не видел его таким. Он был похож на дикого, раненого, загнанного в ловушку зверя, который готов был умереть за свою свободу, но не сдаться. Казалось он вот-вот обнажит мелкие клыки и бросится на обидчика, но министр сидел смирно, в упор глядя на Гитлера, не сводя с него глаз, терпеливо выжидая его следующего шага. И даже чувствуя усилившуюся боль в груди, испытывая страх, слова произнёс он чётко и смело: — Что вы здесь делаете?