Мир между адом и раем

      «Привет, милый дневник. Тебе придётся стать свидетелем того, как я сдаюсь.       Ну а теперь ты послушаешь историю о том, почему так... Дело в моей вселенной. Мой мир — тонкая соломинка между адом и раем.       М. Получается, что так всегда было. Но в этот раз — в этом тысячелетии — всё иначе. Словно и рай, и ад придвинулись ближе со всех сторон, причем ад опережает рай. Такое страшное, подвешенное, потерянное, само себя разрушающее — место. Будто испытание для всех нас, определяющее, насколько мы способны оставаться людьми. Так достало. Люди всё ёщё зовут его «дом»… а я предпочитаю слово «чистилище». Не то, которое в мифах про ангелов и демонов, а такое… ты понял. Реальное и для людей».       Вздох.       — Бред.       Корра обрывает свою первую запись. Просто так обрывает, потому что…       Почему вообще я это затеяла, дурочка. Надо оно мне… Разве я хожу в школу. Ссорюсь с родителями. Или, может, влюбляюсь в плохих парней? Ну да, да, только этого еще не хватало...       Корра сбегает по ступеням в нижнюю часть трущобы, оставляя за спиной несостоявшийся дневник: тот выброшен в подобие мусорного ведра. И ничто не держит её теперь в этой маленькой тесной комнате: душа — та, которая вся в шрамах и уродливых швах, та, что обезумевшая почти — рвалась дышать свежим, морозным октябрьским воздухом.       Подошвы кожаных сапог с переплётами прохрустели по довольно толстому покрову льда…       Вчерашний ливневый дождь затопил их небольшой двор. Потоки грязной воды, пробравшись сквозь гнилые доски забора, бежали вниз по пригорку вслед за другими отходами в одну из сточных ям. Корра кошмарно, до дрожи в пальцах не любила дожди. В их дворе старались поддерживать чистоту, что получалось довольно неплохо, но делать это во всех частях Пандема было невозможно. Стоял тошнотворный смрад. Невозможно, как и контролировать что-либо другое, кроме чистоты. Мир погряз в хаосе.       …Теперь же, после ночных крепких заморозков, весь двор превратился в большой каток. В то же утро произошли на свет новые борозды от Бартовых коньков, сколоченных из наточенного, самого нержавого железа и старых толстых сапог с твердой подошвой. Корра рассматривала узоры-шрамы, испещрившие эту землю под ногами восьмилетнего мальчика — наверное, самого несчастного восьмилетнего мальчика из всех восьмилетних мальчиков, живших на этой планете. Ему не посчастливилось появиться на свет в этот смертельный век. Их общий смертельный век.       Но Корра знала, кому не посчастливилось больше всего.       А всё из-за этой дурацкой «солнечной бойни». Вспышки, испепелившей буквально всё на поверхности земли и зачем-то оставившей их юродивые души блуждать по кладбищу, в городах-могилах которого тлеют остатки жизни. Отстой…       Ну, и как же теперь без бешеных скачек климата обойтись… Вот уж вчерашний дождь превратился в покровы льда, а через трое-четверо суток жара под сорок заставит грязь под ногами плавиться — привычное дело.       Помнится, в детстве мама говорила им шутливое «в Англии климата нет, только погода». Но уж точно не она виновата в том, что подобное превратилось в подавляюще буквальный факт. Да и вообще никто не виновен. Это ведь была… Природа, так? Паразиты мёртвой планеты виноваты лишь в пришедших еще более убийственных проблемах. В последствиях.       Корра задумчиво ковыряла разрез льдины, погрузившись в неосязаемый колодец глубоких мыслей: он стал, пожалуй, чуть ли не вторым домом для нее в последние полтора года. Мысли были совсем не весёлые. О, как же ей хотелось, чтобы кто-то, хоть кто-то спросил, почему так… Опомнилась от того, что руки окоченели, и поспешила спрятать ладони в карманы теплой болотного цвета куртки, разминая их внутри по возможности. Нет, дома всё-таки потеплее будет.       Промокшая насквозь деревянная калитка издала утробный, но мягкий ропот. Иссиня-голубые, льдистые глаза Корры блеснули при повороте лица и на миг остановились на двух вошедших во двор силуэтах. Мать, закутавшись в теплую старую шаль, потерявшую всякий цвет, ёжилась на холоде с Джеромом на руках. Она встала спиной, чтобы закрыть дверцу, и девушка замерла у крыльца в ожидании момента, когда та повернется лицом. Корре думалось, что оно вновь станет свежим и привлекательным, а из морщинок останутся только складочки у уголков губ. Но мать — а ведь сегодня шел уже сорок первый год её жизни — сильно изменилась в свете новой, не лучшей судьбы. Черты лица стали тверже, кожа покрылась паутиной не старческих, но мученических морщин и высохла под палящим солнцем, которое жгло всё же большую часть года. Женщина в своем старом, поношенном пальто и протёртых черных джинсах, да еще с шалью, выглядела куда старше своих сорока. Словно какая-то неумолимая болезнь вытягивала из нее все силы бороться не только с бедствием, но и с возрастом. Безнадёжно имя этой болезни — жизнь.       По-взрослому тяжелый взгляд девятнадцатилетней Корры встретился с парой открытых грязно-болотных глаз. Её любимые огоньки… Милый братец! Окаменевшее от мыслей лицо девушки осветило подобие горькой усмешки — Корра на миг словно похорошела собой в этом проявлении живости: при одном лишь взгляде на брата.       Извечно на улице было мрачно и пусто. Только лёд трещал под подошвами ног, идущих друг другу навстречу. Корра нежно прижала Джерома к себе, взяв того из рук согнувшейся матери.       Джером не постигал того, что происходит. Джером нежно и смешливо улыбался своими глазами-озёрами и смеялся на всё вокруг. Заливался хохотом. И все начинали смешить его и хохотать вместе с ним, обнимать его и ерошить русые кудри — в Пандеме любили Джерома. Младший Сомний единственный в городе знал, что такое смех.       Мальчик, даже сам факт его существования в порочном омуте — глупость смешная.       Потому что он просто не знал.       Джером был рождён умственно отсталым.       Да, пожалуй, с бедой Джерома нелегко было бы бороться даже в их прошлой жизни, но… Всяко лучше, чем умирать сейчас, рядом с воплощением дразнящего тебя чистого счастья. Мол, вот я, я всё ещё существую, только вы не достойны меня принять.       А Сомний младший вот был достоин.       Корра, даже зная все тяжести состояния своего брата и всю ту невозможную боль, через которую тот прошел, завидовала ему. И она порой не могла спокойно смотреть на его личико с отпечатком блаженного неведения.       Хотя стоило кому-то представить, какой ценой обошлась ребёнку такая жизнь, человек вздрагивал и тревожно ёжился от страха.       Джером находился в утробе матери в роковой день Вспышки. Уже почти полностью развитый, но невероятно чувствительный к окружающей среде и совершенно беззащитный. Бэтти не смогла уберечь его. Как и себя в полной мере…       Умственная отсталость и полная дисфункция ног стали последствием сильного облучения, следы от которого тяжелыми ожогами распорошились по телу Элизабет Сомний. Из-за дозы солнечной радиации её тело стало навечно незажившей раной, которую приходилось обрабатывать ежедневно. Чтобы выжить. Увы, это даже близко не единственное, что им приходилось делать для этой цели.       Мать приложила свою холодную шершавую ладонь к щеке дочери, немного толкнув.       — Очнись, ну. Джером замёрзнет.       Корра отпрянула и быстрым шагом вошла в дом. Мать опустила руку, с грустным укором провожая взрослую дочь. Голова её наклонилась, тяжкий вздох сдушил старческие лёгкие. Пара замёрзших до одубения ступней в последний раз прошлась по скользкой броне планеты…

***

      Сзади послышался хлопок и скрежет щеколды, ограждающей комнату от всей вселенной. Корра подбросила Джерома немного вверх, с совсем близкого расстояния направляя восторженно визжащий комок одежды на диван. Сама чуть было не упала сверху по инерции, но со звонким смешком приземлилась рядом. Старый пружинный диван мученически заскрипел: дети оказались какими-то жутко тяжелыми. Джером продолжал повизгивать и кублиться в дырявом пледе. Корра со счастливой улыбкой сгребла его в охапку и смеясь защекотала: их общий звонкий хохот оживил мёртвый дом.       — Я просила тебя так не делать.       Твёрже кремня. Корра опустила руки, кутаясь в тот же плед, что и Джером, и прикусила губу, розовая кожа которой была постоянно искусана. Она понимала, что давно уже не любима. Не так любима, как оно было много воды назад. К ней относились как ко взрослой. Требовали как со взрослой. Судили как взрослую.       — Он был легче в прошлый раз. Растолстел уж больно за последние дни…       На кухне из крана бежит сырая вода тонкой струйкой, барабаня по жестяной посудине раковины. Водоёмы иссякли. В камине трещит огонь. В огне плохо горят слегка отсыревшие доски комода, за столом у огня сидит Барт Сомний. Барт рисует.       — Что ты рисуешь, Барт?       Пламя бросает тёплые блики, заставляя тени плясать на его бледном, сосредоточенном лице. Корра задумчиво наблюдает за тем, как брат, полностью погрузившись в работу, смотрит на свой рисунок. Край беспокойного языка время от времени мелькает между приоткрытых губ — ему даже жарко, но огонь, увы, единственный источник света во всегда тёмном трущобном доме. Он водит кистью по бумаге, и краска тоже бликует под светом огня.       Наконец малой отрывается и отрешенно обводит взглядом комнату, тихо протягивая многозначное «-э-э-э…» в попытках вспомнить, что он тут забыл. Потом резко оборачивается к сестре, перекидывая ноги в носках на другую сторону:       — Я рисую огонь.       Ступни болтаются, отбивая глухой такт по дубовым рёбрам стула. Он осматривает лицо сестры, скованное невинно-грустной маской. Знает: что-то её печалит. Он, Барт, вообще многое понимает, но обо всём молчит.       — Забавно… — Корра мычит всё в той же задумчивости, растирая меж пальцев тёплую вязь свитера, но тут же забывает о вопросе, покидая диван.       Джером высунулся из-под пледа. Озабоченно уставившись в спину уходящей Корры, он закончил бормотать что-то на своём Джеромском языке и тяжко задумался. Его брови серьезно морщатся над переносицей, а пухлый рот слегка приоткрыт. Корра ушла наверх.       Русая макушка Барта качнулась в сторону стола, но уже забыла думать о красках. Он потом решает всё же снять тёплую кофту и уходит к себе в детскую, на первом же этаже. Струйка воды умолкает, а в доме воцаряется тишина.       Мать отрешенно слушает лестничный топот и тихий звук закрывшейся двери… Глаза её блуждают, взглядом погаснув где-то в цветастых узорах кафеля. Она устало вздыхает, садится на табурет и закрывает руками лицо. В костлявые локти впивается дубовая твёрдость, от чего даже больно, но больно не очень сильно.       Осколки их жизней режутся. Она за них держится, но всё разбито, всё проклято. Дом молчит.

***

      Корра падает лицом в скомканное одеяло и закрывает глаза. Она панически ненавидит всё это. Не хочет видеть чертовски происходящего вокруг. Хочет себе ту же пелену на глаза, розовые очки, как у трёхлетнего Ромми. А лучше — чёрные. Лучше быть умственным калекой, чем постигать всю удручающую картину их нового, хотя… уже довольно-таки старого образа жизни.       Корра измучена недосыпом, ей снятся кошмары. Кошмары о прошлом, о пережитом сменились ужасами предстоящей операции. День «х» приближался. В реальности старшая не находила все опасности своего участия в военизированной группировке столь уж страшными. Но стоило сознанию отключиться, как в подкорке начинали происходить убийства. Её память держала в себе много, очень много смертей. А воспалённый мозг услужливо добавлял во сны потаённые страхи.       Близившаяся операция по спасению каких-то подопытных из Лабиринта имела для Корры совсем иной смысл, чем для всего штаба О.К.А. В первую очередь девушку интересовала не перспектива изобретения нормального лекарства от VC321xb47. Мало кто знал, что среди взятых в число иммунов был её старший брат. Гилл Сомний.       Девушка поворачивается на правый бок, с головой кутаясь в одеяло. В дневном полумраке комнаты блестят два холодных алмаза, но вот и они погасли — Корра хочет спать.       Во сне ей видится Пандем… Пандем, каким он был пять лет назад. Ей четырнадцать, а городу всего в три раза больше. О, прекрасное место, юг Англии до Вспышки. Холмы ворсом окутывает покров зеленой травы, между ними леса да леса, древние, старше чем новый мир. По тропам перестукивают копыта овец, по дорогам в небольших городах населением в сто-двести тысяч людей шуршат колёса тойот и фольксвагенов. Пандем в утреннем мраке краснеет под новым началом — солнце взошло. В окна двухэтажного дома льется матовый тёплый свет. Девочка Корра уже не спит, разбуженная топотом вбежавшего в комнату четырёхлетнего Барта. Отец зовет их разглядывать ночных мотыльков сквозь микроскоп.       Бернард Сомний был биоинженером, но Корра считала его волшебником. Кажется, П. О. Р. О. К. был того же мнения…       Когда отца наняли работать руководителем отдела по борьбе с вирусом-убийцей, он словно перестал существовать дома. Он жил там, в той лаборатории, месяцами напролёт. Потом предал Создателей П.О.Р.О.К.-а, разочарованный в их идеях и методах, а после вовсе исчез…       Корру окутывает тревожное состояние. Она находится в доме в тот момент, когда становится невыносимо жарко. Во рту пересыхает, а лёгкие наполняются раскалённым иссушающим воздухом. На улице вспышка палящего света. Резкий скачок температуры.       Тепловой удар валит с ног, она теряет сознание. Картинка во сне сменяется удушающим мраком и шепотом. Чьи-то холодные пальцы грязными острыми ногтями впиваются в руку и раздирают до крови, с другой стороны чувствуется сильный укус и шепот, шепот, шепот. Горло рвется в кошмарном вопле и… Всё с хлопком исчезло. Корра проснулась.       Судорожно нащупывает у кровати стакан с мутной прохладной водой. Делает протяжный глоток.       Так больше нельзя жить.       В комнате, однако ж, совсем стемнело. Сомний проспала большую часть дня, в этот раз после сна чувствовалось ощутимое облегчение, но… на веках всё еще плясали красные пятна. Такое не забывается.       Эти больные шизы… Они и все те, кто их создал, должны просто сдохнуть. Поиздыхать в подворотнях своих же городов-крепостей. Дворцов роскоши и порока, пораженных их же чертовым вирусом.       Яд переполнял её изнутри.       И он вернётся домой.       О, она сделает так, чтобы Гилл вернулся, чего бы не стоило. Знали бы в О. К. А., что у неё есть старший брат, не допустили бы к операции из-за личных интересов, видите ли, которые могут встать выше их общего плана. Благо отец, создавая оппозиционную группировку, не разглашал данных о своём семействе. Это было решением Корры, личным решением: отыскать их штаб и стать его частью. После исчезновения папы.       «Пропавший без вести».       — Иди ужина-ать, Корра. Хватит спать тебе.       Барт подпрыгивая вбегает в комнату, звонко позвав сестру, но долго его тут ничто не держало. Шустро забрал брошенную когда-то раньше шапку и так же быстро исчез, словно привиделся.       На кухне происходит шумное приготовление к ужину. Скорее всего, какой-нибудь мимо шедший инопланетянин, знающий ситуацию на соседней планете, взглянул бы на горстку мелкого картофеля с большим удивлением — мол, после таких-то катаклизмов ваша почва еще не лишилась производительности? Или этот радиоактивный картофель служит вам орудием самоубийства?       Корра усмехается, представляя себе подобное. О, этот инопланетянин, наверное, очень глуп, раз не понимает, насколько далеко может зайти желание выжить и на что способен человеческий мозг в таких смертоносных условиях. Борьба — всё, что им остаётся. Выживет не сильнейший. Только умнейший.       Бесспорно, Бернард был умнейшим. И не удивительно, что он вскоре после солнечных вспышек — которые, кстати, время от времени еще происходили, особенно в первом году — создал оранжерею с обеззараженной почвой. После того, как отца не стало, Корра с матерью продолжили уход за домом (а дом был не худший из возможных — все-таки работа была оплачиваемой) и за задним двориком, снабжавшим их какой-никакой частью пищи.       Картошка нагло и безнаказанно превратилась в ежедневную составляющую рациона. Корра не сетовала на это, но и не горела желанием её есть, а даже порой чуть ли не давилась: когда удавалось добыть другую еду и она не была голодна. Этот день не был из ряда подобных счастливых…       Семья собралась за столом. Бэтс соединила свои руки с рукой дочери и Барта… Семья молилась вместе. И молилась с верой.       Корра не считала веру глупостью. Не в такие времена, не при таких обстоятельствах. Людям важно во что-то верить.       Мать вздрогнула, окончив обращение ко Всевышнему, и опустила руки на колени. Глаза её были на мокром месте, но она лишь проглотила слёзы, не говоря ни слова: пара холодных капель всё же скатилась по впалым морщинистым щекам.       — Что п-происходит…       Сердце старшей Сомний ухнуло куда-то в пятки и забилось. Ей в который раз болезненно захотелось прижать маму к себе и заплакать вместе с ней, целуя её руки, губы, щеки, глаза, макушку… Корра чувствует, как перед глазами всё расплывается и моргает. Руки мнут подол длинной кофты, без возможности прицепиться к чему-то другому. А взгляд внезапно замирает, остановившись на конверте, взятом матерью из пустого деревянного ящика под столом.       — Пока ты спала.       Корра, забывшись, резко выхватывает его из рук матери и убегает из-за стола в гостиную. Там она разрывает конверт и бросает ошмётки в огонь.       Подсвечиваемые огнём тлеющих углей навстречу её глазам горят буквы, с трудом обретающие значение в почти бессознательной черепушке:       «Октябрь, пятнадцатое, 2231 год. В восьмом часу сорок минут собрание лидеров. Повод и место встречи Вам известно». Оставалось всего пять минут до начала.