Уязвимость

      Куинни сладко мурлыкала под нос, ритмично помешивая жидкое тесто венчиком. Порой она забывалась и оставляла случайные белые следы от муки на коже, когда дотрагивалась до лба, чтобы снова стряхнуть непрошенный золотистый локон.       Она зареклась испечь пирог без помощи палочки, приложив для этого лишь собственные усилия, и убедилась в том, что нисколько не ошиблась в своем предпочтении, найдя в этой затее одни сплошные плюсы: процесс готовки отнимал куда больше времени и сил, но никак нельзя было умалить роль совершенно особенной формы магии, которая таинственным образом сближала людей в совместном приготовлении пирога с карамельным суфле.       К тому же это прекрасно отвлекало от грузных мыслей, которыми полнилась ее утомленная голова.       Куинни искоса взглянула на Якоба и улыбнулась: он сосредоточенно замешивал крем для начинки, и аккуратный завиток его темных волос приклеился к взмокшему от усердий лбу, вынудив ее выпустив венчик из рук и смахнуть ее назад в безудержном порыве, оставляя белую отметину на коже, идентичную собственной. Она заливисто рассмеялась, обнажив ямочки на разрумянившихся щеках, и Якоб, в исступлении застыв с жестяной банкой в руке, из которой стекало сгущенное молоко, зачарованно посмотрел на нее, моментально позабыв о готовке. Ошалелая улыбка всколыхнула его губы, когда Куинни затаила игривый блеск прозрачных глаз под сетью полуопущенных длинных ресниц, устремив взгляд на сладкие капли, что расползались кляксами по столешнице, обрываясь с края пиалы.       — Ах, милый, — хихикнула она, — самое главное — не переборщить.       Опомнившись, Якоб резко отставил банку в сторону и вздохнул, смерив насмешливым взглядом замызганный стол.       — Все никак не привыкну, — пробормотал он.       — Ой, ты знаешь, — засмеялась Куинни, тут же проведя тряпкой по столешнице, — без палочки порой чувствуешь себя настоящей калекой, право слово…       Якоб внимательно посмотрел на нее — черты ее лица навострились в сосредоточенном выражении, однако на губах еще играла легкая улыбка.       — Но это так увлекает, что даже забываешь… Словно бы так и должно быть, — ее голос звучал звонкой птичьей трелью — услада для ушей, а она была так расслаблена сейчас (а ведь в последнее время была так задумчива, право, Якоб бы многое отдал, чтобы узнать, что творится в ее голове, когда она молча поджимает губы), так легко кружила рукой с венчиком, так очаровательно прикладывала аккуратный пальчик к нижней наливной розовым губе, задумавшись о том, а не забыла ли добавить лимонного сока для более насыщенного вкуса бисквита — так была прекрасна в этом своем естестве, эта волшебница Куинни, что Якоб даже задумывался временами о том, что, может быть, на самом деле ей эта чудная палочка не так уж и нужна?..       — Да я…       Куинни не удержалась от кроткого смешка, развернувшись к нему. Якоб вздохнул, в растерянности потупив взгляд — пока он собирался с мыслями, она уже разложила их все по полочкам, предварительно развернув и рассмотрев внимательно каждую без каких-либо усилий.       Но она зачем-то увела тему… И замолчала. Будто ждала, сияя — солнцем была, пока настоящее ушло за горизонт… А может, оно на деле искусственно, иначе зачем прятаться ему каждую ночь да подсвечивать луну, напоминая о своем присутствии — зачем, когда можно просто быть, всегда?       Быть Куинни — это значит быть настоящей. Она была не виновата в том, что знала слишком много. Иногда она действительно жалела о том, что обладала такой способностью.       Избавившись от нее, она бы действительно почувствовала себя полноценным человеком.       Но Куинни — это Куинни. И она с непритворным предвкушением ждала, когда Якоб докончит фразу сам.       Просто потому, что она — настоящая. Обыкновенная. Она хочет, чтобы все было так, как в сказках, где властвуют не драконы и не легилименты, но обыденная романтика, где двое — это просто двое влюбленных.       — Я-я… Я только хотел сказать… — Якоб выглядел донельзя растерянно, и Куинни поспешила успокоить его своим нежным, как сливочная помадка, голосом:       — Что, милый?       Он набрал полную грудь воздуха.       — Иногда мне кажется, словно это все сон.       — Тогда поспешу убедить тебя в обратном.       Она легонько щелкнула его за нос — и в это чудное мгновение Якоб вдруг подумал, что если по каким-то загадочным обстоятельствам он не влюбился бы в нее с самого начала, то это обязательно произошло бы прямо сейчас.       Ведь разве может быть что-то волшебнее этого?       Разве может, когда она мягко прикасается к его губам своими, и ластится отовсюду приторный запах сгущенки с игривой нотой жасмина в ее волосах…       Она снова прозвенела своим смехом, и Якоб невольно расплылся в улыбке — счастливый оттого, что его жизнь расцвела цветом с появлением настоящего волшебства.       Куинни вдруг изменилась в лице; она резко обернулась и, ахнув, выпорхнула из кухни. Вытянутый стан в кожаном плаще, стриженные ее же рукой волосы по скулы, строгая линия губ и взгляд, от которого, наверное, вот-вот искусно завьются морозным узором стекла в дряхлых рамах, но Куинни подалась порыву нежных чувств быстрее, чем успела уловить минорную тональность выстроенных рядом мыслей, что звучали напряженной, но удивительно твердой и слаженной мелодией, которую она запросто разберет по нотам без знания партитуры.       Но не сейчас, нет, не сейчас, когда все так безоблачно хорошо, а вместо мыслей мягко журчит огонь, на котором томится крем для нежнейшего бисквита.       — Тинни! — Куинни быстро пересекла гостиную, чтобы крепко обнять сестру и нежно чмокнуть ее в щеку. — Мерлин, не описать словами, как я рада, что ты здесь! Наконец-то!.. Ох, знаешь, мы еще не испекли пирог, поэтому тебе придется немного подождать — представь себе, я совсем даже неплохо справляюсь без магии! Якоб тоже так думает… Ах, вот и он!       Тина не могла вставить хоть слово — так бегло тараторила неугомонная Куинни, вся искрясь от радости. Она растерянно кивнула показавшемуся из кухни Якобу, который дружелюбно улыбнулся ей.       — Здравствуй, Тина!       — Здравствуй… Якоб, — Тина неловко потупила взгляд и засунула сжатые похолодевшие кулаки в карманы плаща. — Кхм. Я…       — Могла бы и Ньюта с собой захватить, — Куинни недовольно прицокнула языком, смерив сестру укоризненным взглядом. Тина с недоумением уставилась на нее. — Да брось, Тинни, мы все прекрасно знаем, что…       — Ньют в Париже, так ведь? — Якоб с надеждой воззрился на Тину. Он перевел взгляд с нее на Куинни и обратно. — Куинни сказала, что он непременно должен был приехать… Было бы здорово встретиться с ним снова!..       Тина тяжело вздохнула, испепеляя Куинни пытливым взглядом. Улыбка на ее лице медленно таяла.       — Куинни… — Она замерла. Якоб, вдруг встрепенувшись, поспешил на кухню, на ходу издав короткий возглас — похоже, крем для начинки остался на огне без внимания несколько дольше, чем следовало.       Куинни осторожно повернулась к Тине, и той показалось, словно ее сестру неожиданно подменили — так невероятно исказилось ее лицо: углы улыбающихся губ осунулись, озорной взгляд потух, а нежная кожа приобрела болезненную бледность.       Эта музыка звучала столь напряженно и требовательно, что она больше не могла не обращать на нее внимание. Она напоминала собой марш, и с каждой громовой нотой, что рокотом взлетала вверх, ей чудилось, будто еще немного — и раз! она сорвется и придавит ее к земле всем своим грузом, раздробив кости в мельчайшее крошево.       Путы ее мыслей плотно обвили Куинни горло, и она разомкнула слипшиеся сухие губы, чтобы судорожно втянуть ртом плотный воздух, поддаваясь глупому инстинкту выживания.       Но выживают только сильнейшие, а Куинни ясно понимала, что не является таковой, нет. В эту минуту она почувствовала себя невыразимо беспомощной и с трудом подавляла вспененные колючие всхлипы, что жалом уже вовсю раздирали глотку.       — Зачем, Куинни? — тихо проговорила Тина безвкусным, сухим тоном. — Зачем ты это сделала?       Куинни мотнула головой, словно бы отмахиваясь от посторонних мыслей, что оглушительно трезвонили в голове, выстукивая дрянной марш по черепной коробке. Пошатнувшись, она развернулась к двери, что вела на кухню, и плотно прикрыла ее, стараясь не издать ни звука.       Она будет охранять его сон. Она не позволит обратиться ему в кошмар.       Куинни обернулась к Тине, глаза которой полыхали решимостью.       Та будет стрелять… И не промахнется.       Еще один выстрел в висок — и, казалось бы, мир в одно мгновение расщепится на частицы, утратит свою сущность, и воцарится небытие, полное отсутствие всего, в чем бы испариться, исчезнуть, потому что сейчас ей слишком, слишком больно.       Проклятая мигрень.       — Прошу тебя, — почти беззвучно шепнула Куинни, и голос ее невольно дрогнул, — не надо, пожалуйста.       — Ты хоть понимаешь, что ты только наделала? — Тина шагнула к сестре с выписанным на лице глубоким разочарованием. — Благодаря тебе Якоб находится в огромной опасности. А теперь еще и ты в придачу! Вы все окажетесь под каблуком у Гриндевальда в роли безропотных пешек… Или же вас убьют при первой же возможности!       Целится точно и бьет без промашки, а взгляд ее ледяной скользит по золотой полоске на безымянном. Куинни невольно заложила ее большим пальцем.       — Я смогу его защитить, — твердо парировала она, хмуря лоб от нарастающей болезненной пульсации в голове. — И позаботиться о нашей безопасности.       Тина исступленно покачала головой.       — О чем ты только думала? — с горечью простонала она.       — Мы хотим пожениться. Во Франции к не-магам относятся куда более благосклонно…       — Ради Мерлина, Куинни! — вскричала Тина и тут же опасливо покосилась на дверь, ведущую в кухню, откуда доносился беспокойный трезвон перебираемой посуды. — Если ты полагаешь, что таким образом избежишь закона Раппопорт, то ошибаешься. Здесь совсем иные порядки. Тем более сейчас, когда положение не-магического сообщества стало слишком шатким.       Куинни отвела взгляд в сторону. Тина поджала губы, сосредоточенно изучая ее посеревшее лицо.       — Ты же ведь…       — Ему незачем знать о Гриндевальде, Тинни.       Тина сдвинула брови на переносице в досаде от того, что ее догадка оказалась правдой.       — Как ты себе это представляешь? — с желчью в голосе произнесла Куинни, стрельнув в сестру колючим взглядом, отчего та неожиданно растерялась, в каком-то беззащитном жесте сцепив пальцы.       — Ты не можешь так рисковать…       — Не тебе решать, как я могу поступать, а как — нет.       Тупая боль заставила Куинни поморщиться. Она вздохнула и сложила руки на груди, выстукивая каблуком какую-то нервную плясовую по паркету.       — Я думала… думала, ты будешь рада за меня, — сипло вымолвила она. — Думала, что мы могли бы… — Голос ее подвел, и она замолчала на несколько секунд, чтобы прийти в себя. Куинни подняла взгляд на Тину, и глаза ее были полны серебристой влаги. — Я хотела, чтобы мы все были вместе.       Губы у Тины дрогнули, и она судорожно выдохнула.       — Я мечтала о том, чтобы мы с Якобом жили свободно… и счастливо, — продолжала Куинни безжизненным голосом. — Мы могли бы открыть здесь сеть пекарен… Он-он заслуживает счастья… а Нью-Йорк не может дать ему этого.       — Куинни, — Тина мягко прервала сестру, — ты просто не знаешь… Не знаешь, что нам всем сейчас угрожает. Не знаешь, что один только неверный шаг может повлечь за собой череду неотвратимых последствий.       Куинни насупила брови, чувствуя, как кипели под кожей жаркий гнев и обида, и страшное, страшное разочарование, пузырясь внутри и вызывая едкий зуд на кончиках пальцев.       — Париж — это не город любви, — тихо, но твердо произнесла Тина, сглатывая ком в горле. — Не будь такой наивной, Куинни… Иначе ты пострадаешь, слышишь? — Она прерывисто вздохнула. — Вам лучше как можно скорее вернуться обратно, пока не станет слишком поздно.       — Нет, — накаленный металл заскрежетал в ее тоне, и Тина устало прикрыла веки на пару секунд, попеняв на непоколебимое упрямство, что было характерно для обеих Голдштейн.       — Куинни, пожалуйста, послушай…       — Хватит! Прекрати! — рявкнула она не своим голосом. Тина замерла, неестественно выпрямив спину.       — Я сама знаю, что нужно делать, Тина! — Куинни сердито сверкнула глазами, вспыхнув румянцем от возмущения. — А вот ты, видно, и не догадываешься! Не понимаешь, что я готова рисковать чем угодно ради него, потому что я люблю его. В самом деле, откуда тебе об этом знать?!       Тина побледнела, беспомощно разомкнув губы, но Куинни и не думала останавливаться — словно бы подорвалась с оглушительным треском плотина, не сдерживая больше обжигающий поток, а все потому, что нещадная боль разрывала ее в клочья, и все вокруг заплясало разноцветными мазками из калейдоскопа, что кружились перед глазами, смазываясь в какое-то бесформенное пятно.       — Ты не знаешь! — Ее голос перешел на свистящий шепот. — Но я знаю все.       — Куинни…       — Я знаю, — лицо Куинни исказила кривая усмешка, и Тина вздрогнула, поразившись такой странной, ужасающей перемене — словно бы кто-то неаккуратно вырезал ее из газеты, так неказисто она смотрелась на лице сестры. — Я знаю, как ты хочешь… Ты думаешь о нем постоянно, потому что хочешь быть с ним. И вот сейчас он с тобой… Он всегда может быть рядом с тобой, Тина! Он всегда может быть рядом, будь то Нью-Йорк или Париж, и никакие законы, никакие, не смогут ему в этом помешать, не-смо-гут!..       Тина урывками хватала ртом воздух, точно рыба, выброшенная на песчаный берег, — так сточилась ее стальная решимость, низвергнулась и осталась пылью под каблуками, обнажив эту жалкую робость перед натиском чувств столь сильных, что едва ли она была готова им противостоять. Но она упрямо, по вживленной привычке своей откидывала лопатки назад, а подбородок выбрасывала вверх, так, чтобы обнажилась напряженная шея, которая пошла красными пятнами, потому что нервы ее были закалены до возможного предела, и можно было даже заметить, как ее слегка потрясывало, точно в лихорадке.       — Так почему я не могу быть с тем, с кем хочу? Почему, Тина?       Куинни спрятала лицо в ладонях. Ей вдруг стало так страшно — оставались одни лишь осколки целого, что когда-то было, и ей казалось, Мерлин, ей, бедной, казалось, что она одним махом теряла все до последнего.       — Вам… — Голос у Тины звучал едва слышно. — Вам просто следует немного подождать.       — Подождать? — Она резко вскинула голову, и один непослушный локон накрыл ей лицо, но она, похоже, этого не замечала. — Нет, Тина, нет, я не стану ждать, когда наступит война. Мы должны принадлежать друг другу — принадлежать сейчас, завтра и до конца, понимаешь?       Куинни с трудом сглотнула, переводя дух.       — Я сделаю его счастливым, и ничто мне в этом не помешает.       Она нервно сдула прядь и судорожно вздохнула, уставившись на ковер. Слабость густо заливалась внутрь, отяжеляя конечности, — Куинни вдруг четко осознала, как сильно она устала.       — Уходи, — шепнула она в сторону. — Прошу тебя… Уходи.       Тина открыла было рот, но осеклась, поняв, что говорить что-либо еще было совершенно бессмысленно.       — Пожалуйста, Тина.       Ей потребовалось всего несколько секунд, чтобы собраться с мыслями и молча трансгрессировать прочь. Куинни крепко зажмурилась, рвано дыша.       Ей отчаянно хотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться в ирреальности происходящего, но она была настолько оглушительна, что в нее невольно приходилось верить — в искривленную, искаженную, совершенно неправильную. Так не должно было случиться, но сновидения сплелись с явью плотно, и единственное, что ей оставалось — это не позволить Якобу в этом разобраться.       — Мы же с тобой одной породы, моя дорогая Куинни. На что мы оба готовы пойти ради блага других?       И эта горькая ухмылка на его губах, вырезанная с плакатов с подписью «Чрезвычайно опасен!». Тина ведь просто не знает…       Никто не знает, кроме нее самой.       Куинни жалко всхлипнула. Сжав в дрожащей влажной руке палочку, она не сразу толкнула дверь в кухню.       — Куинни? — Не на шутку озабоченный Якоб тут же обернулся к ней, вытирая руки фартуком. — Все в порядке? Мне показалось, что…       Его румяное лицо расплылось у нее перед глазами, и голос ее еще был надломленным, когда она произнесла, вытянув руку:       — Обливиэйт!       Слезы скользнули по коже, точно обожженные ножи, когда лицо Якоба застыло, а взгляд его на миг стал опустошенным и бессмысленным. Куинни судорожно вздохнула и с трудом заставила себя улыбнуться ему, вспорхнув к столу.       — Милая… — Очнувшись, Якоб проморгался и смущенно улыбнулся. — Знаешь, иногда мне кажется, — она сжала в руке стеклянную банку, доверху наполненную пряным шафраном, который она обычно добавляла в пирог, — кажется…       — М-м?       — Словно это все сон.       — Тогда…       Руки у Куинни неистово дрожали, и банка легко сорвалась с ее пальцев и разбилась, издав тревожный стон разлетевшихся в стороны десятков осколков. Она беспомощно посмотрела на них и сощурила замыленные солью глаза, потому что на мгновение ей показалось, будто багряные ростки специи перевоплотились в сгустки пронзительно-алой крови, растекшейся к носкам ее туфель.