Anterograde Tomorrow

Чонин принес с собой первое утро августа и два бумажных пакета маслянисто-коричневого цвета, небрежно бросил их на крохотный обеденный столик на кухне Кенсу и повернулся для объяснений. — Ты дал мне вчера ключ от своей квартиры. — Я знаю, — Кенсу показал на записку на стене, более того ему казалось, что он мог об этом знать даже без записки. В Чонине все было новое, но знакомое, неожиданное, но теплое, словно что-то уклонилось от разума, но твердо отпечаталось в недрах души. — Что ты еще обо мне знаешь? — спросил Чонин, вытаскивая тосты и яйца из пакетов и привычно орудуя на кухне. — Тебя зовут Чонин, ты мой сосед, — Кенсу следил за кратчайшим путем, который Чонин прокладывал от кухонных шкафчиков до стола. — Раньше ты танцевал, но бросил это, чтобы стать писателем, и у тебя грустная улыбка, и ты постоянно куришь, потому что... потому что ты уми... Звук вырываемой из металла бумаги, раздавшийся, когда Чонин схватил альбом с кухонной стойки, открыл последнюю страницу и вырвал ее, был слишком жестким для ушей. Кенсу замолк и смотрел, как Чонин достал зажигалку и поднес пламя к листу бумаги. — Тебе не надо знать. Я—это страница, которая исчезнет в один прекрасный день. Эту страницу даже нельзя будет назвать красивой. Бумага будет запятнана кровью и слезами и, честно говоря, лучше не иметь моей страницы вообще. — Но... — Просто забудь. Когда Чонин ушел, Кенсу тайно переписал страницу, собрал пепел и высыпал его в банку. Он сделал это не потому, что с этого дня он хотел помнить Чонина, а потому, что он хотел чтобы завтра Кенсу знал о парне, который был причиной скрытной улыбки Чонина сегодня. Он хотел, чтобы завтра Кенсу знал, что за призрачным образом Чонина с сигаретой, который запихивает таблетки себе в глотку, запивая их стаканами молока, скрывается Чонин, который может смеяться всем своим лицом и телом. Чонин, который надевает свою кепку задом-наперед и надувает свои щеки в неожиданные моменты. Он словно ребенок со шрамами старого человека, словно самый трепетный романтик, скрывающийся под оболочкой жесткого цинизма. Хоть у Кенсу и не было фотографии в этот раз, он подумал, что она и не особо была нужна. Слова появлялись сами по себе, с желаниями в конце каждой строки, и Кенсу казалось, что они гораздо лучше любой фотографии передавали образ того редкого сияния звездной пыли в глазах Чонина. То, как он называл его хеном. То, как он разворачивал их кепки задом-наперед и говорил о том, как они похожи. Он не написал о том, что Чонин умирает. — Человек на последней странице в его альбоме был Чонином по определенным дням, в другие дни он был писателем, или же незнакомцем во время коротких поездок в лифте. В хорошие дни у него был гладкий оливковый цвет кожи; в плохие дни его плоть окрашивалась в желтый цвет, подобно какому-то наказанию. Иногда он был простым парнем, сидящем на соседнем балконе, свесив ноги с карниза и положив руки на ржавые перила, с сигаретой в пересохших губах. Иногда он был уставшим человеком, прислонившимся к стене, тонущим под дождем, с промокшими волосами и сгорбленной спиной. Иногда они разделяли безмолвную секунду в коридорах, или проводили бесчисленные часы, разговаривая с прикрытыми глазами, в густых потоках синего дыма и звучании блюза. Временами было больно видеть его, от этого в груди Кенсу поселялось нечто более тяжелое, чем жалость, но, чаще всего, встречи с этим человеком кружили и осветляли сознание Кенсу. И несмотря на то, что Кенсу не записывал все детали, всегда возникало нечто, когда между ними происходил контакт. Каждый раз, когда они ловили взгляды друг друга, когда они потягивались под ночным небом, царапины на костяшках пальцев предательски напоминали о себе в промежутках прерывистого дыхания. Это было нечто необъяснимо теплое, легкое, прозрачное. Немного похожее на светлячков. Нечто, что задерживалось в его ладонях только для того, чтобы исчезнуть к тому времени, как только оно научится желать. Нечто, что подсказывало ему о том, что все это уже случалось раньше, и что в следующий раз, точно также, оно улетит прочь. Скользнет меж его пальцев, словно мимолетное воспоминание. Но, скорее всего, это нечто не было чем-то романтичным. «Люблю тебя». Эти два слова никогда не произносились. Они были слишком решительными, слишком резкими без мотива, без твердых доказательств, без рациональных объяснений, потому что в конце каждого дня Чонин иногда был незнакомцем, иногда Чонин был книгой, но он никогда не был кем-то большим, чем друг. Время держало их на расстоянии руки, невидимая и непроницаемая грань. Дни приходили и уходили, и Кенсу стал понимать разницу между не уходи и спокойной ночи. Конечно, Кенсу всегда до смерти хотелось подбежать и затащить Чонина обратно. Ему казалось, что они всегда подходили друг другу, хоть между ними и не было лабиринтов из переплетенных пальцев и ног. Существовали только цунами текста и медленные волны музыки. И может это было все, чем они были. Коротко махнув рукой, он всегда делал шаг назад. — Спокойной ночи. Между Кенсу и Чонином, скорее всего, не было романтики, в привычном понимании этого слова. Но возможно, между ними было немного чего-то другого, между утешением и потребностью, между надеждой и верой, между шеей Кенсу и изгибом ладони Чонина. — Они были вдвоем на крыше Самсунг Тауэра, семьдесят три этажа уносились вверх в ночь, этой высоты почти хватало, чтобы раскидать звезды по созвездиям, но в то же время, земля оставалась достаточно близко. Кенсу считал количество оставшихся таблеток в оранжевой пластмассовой баночке Чонина, а Чонин смотрел, как дым рябью рассеивался в воздухе. — Каково это? — Каково что? — Быть забытым. Чонин спрятал руки под голову, и они вместе стали рассматривать неясную луну и звезды, заключенные в облаках. Он тихо двигал челюстью вверх-вниз несколько секунд, прежде чем, наконец, появился хриплый ответ, — Словно тебя убили. Стерли и уничтожили против твоей воли. — А каково это, забывать? Кенсу посмотрел глубоко в небо, — Это тоже похоже на смерть, — и никогда раньше он не желал так сильно пожить еще чуточку дольше. Их коленки соприкоснулись. Кенсу вдыхал дым, который Чонин выдыхал. Этой ночью они пахли чернилами, и дождем, и хлопком, и уличными закусками, металлической осенью, и друг другом. — Знаешь, — Чонин повернулся, с промелькнувшим отсутствием в выражении лица, — хен, в то время когда я танцевал, мне нравился мой ассистент. Он был китайцем. Лу Хан. Моя первая любовь, можно сказать. Я уважал его, следовал за ним, а он заботился обо мне. А потом в один прекрасный день я сломался. Сломался под давлением и болью, и мне все осточертело. Я сорвался на нем. Он пытался исправить меня. Все пытались исправить меня. Но знаешь, исправить человека это не то же самое, что исправить игрушку. Когда ты исправляешь человека, ты жертвуешь собой и ломаешься сам. Один из них сглотнул, громче, чем шептал Чонин, — И я разбил его на слишком много осколков. — Мой редактор, О Сехун, он кретин. Но он эффективен. Ставит меня на место, когда я иду по неправильному пути или теряю голову. Суть в том, что он собирает меня по частям в одну кучу так, чтобы я ничего не растерял. Мы держимся вместе. Он держит меня как бездомного пса, я думаю, он мне подходит. А, потом однажды он мне говорит, он встречается с кем-то из балетной труппы. Я такой, ладно, круто, но танцоры бывают мелодраматичными. А он продолжает, нет, этот прекрасен, его имя Лу Хан, вы двое должны встретиться, разве ты не говорил, что танцевал раньше? — Ах... — В итоге мы встретились. Это было неизбежно. Но знаешь что? Он все еще помнил, какой кофе я люблю. Восемь лет, а он даже не попытался забыть меня. Он выглядел как дерьмо, даже несмотря на любовь к Сехуну. Знаешь почему? Воспоминания. Они убивают его. Я не могу спасти его от них. И Сехун не может, — Чонин поморщился, и внезапно дым больше не летел потоком, но просачивался сквозь его зубы. — Никто никого не может спасти от воспоминаний. Было ясно, к чему клонил Чонин. Кенсу попытался сдержать его следующие слова, но, в конечном счете, это было невозможно. — Хорошо, что ты не вспомнишь меня, на самом деле, потому что таким образом я смогу спасти тебя. Таким образом, когда я облажаюсь, тебе не придется с этим жить. Если тебя забыли, то это не так невыносимо по сравнению с тем, если тебя помнят. Я могу терпеть смерть в конце каждого дня, хен. Это нормально—забывать меня. Кенсу не услышал как Чонин громко сказал, «все равно я умираю», и эти слова потерялись где-то среди звезд; вместо этого он услышал тихое, «не дай мне умереть», в пальцах, которые Чонин сплел с его собственными. Он наклонился и прижался своим носом к его, отдал Чонину свой кислород и аромат тик така на языке, а в ответ забрал полные легкие никотиновой тьмы и раскрошенное обезболивающее и горькие опиоиды. — Знаешь, почему ты всегда выглядишь таким старым? Потому что ты думаешь, что ничто не заслуживает запоминания, потому что ничто не идеально, и ты прав—ничто не идеально. Но каждый момент заслуживает запоминания, Чонин. Каждый раз, когда ты облажаешься, я буду видеть человека, каждый раз ты будешь падать, я буду видеть, как любовь принесет тебя к берегу... и мне неважно, что через восемь лет я буду выглядеть как дерьмо. Может быть, потому что у меня нет никаких воспоминаний, и мне нельзя на самом деле сделать больно, но... для меня... любить, и причинять боль, и ломать себя ради кого-то заслуживает этого... Чонин наклонил подбородок Кенсу, и их первым воспоминанием стал поцелуй, прогнавший прочь беспокойство. Но, как ни странно, Кенсу не смог заставить себя записать это воспоминание.