Anterograde Tomorrow

— Слушай, когда-то я сказал, что хочу написать о тебе, — сказал Чонин. Их ступни утопали в песке; отдаленный шум моря уносил его голос прочь, — Дело в том, что, по-правде, я не хотел писать о тебе, на самом-то деле. Я вообще не пытался писать, честно сказать. Писательство заключается в наблюдении, а я пытался убедиться и... в этот раз я хочу наблюдать. Я хочу узнать о тебе. Кенсу подождал, пока Чонин откашляется, чтобы ответить, — Но я же рассказывал тебе о себе. Весь день. И я рассказывал тебе о себе в течение двух месяцев, я не уверен, что осталось что-либо, что бы я мог... Его предложение оборвалось на глаголе, в тот момент, когда Чонин положил свою руку ему на шею. Чонин возродил его предложение союзом, когда Кенсу посмотрел с удивлением. На его лице засияла улыбка, небольшая, но, каким-то образом до ушей, не показывая зубов, но она была ярче, чем луна и все вместе взятые звезды, когда Чонин сказал, — Но есть еще целый персонаж, о котором ты мне не рассказал. Ты мне рассказывал про двадцатилетнего Кенсу. Про кимчи спагетти, про плоские шутки, про обеды под деревьями. Про того, кто умер. Ты не рассказал мне, однако, про хена, который жив, который прекрасно поет песни в баре не попадая в мелодию, который живет каждый божий день словно первый и последний раз. — Я... — начал Кенсу, и в этот момент он понял, что ему нечего сказать. Рука Чонина была теплой, и тяжелой, и идеальной на его шее. — Я хочу узнать о тебе, хен. Не о вчерашнем тебе, и не о завтрашнем тебе. Я хочу узнать о тебе сегодня. Хочу знать, как ты себя чувствуешь, почему ты не пошел сегодня в бар, о чем ты первым делом подумал когда проснулся, щекотно ли тебе... — Да. — Что? — Мне щекотно, — и Кенсу не понимал, что он делал, положив свою руку поверх руки Чонина, и почувствовав прилив тепла в ладони, — Но мне нравится твоя рука здесь. Это ужасно. В хорошем смысле. Чонин, вероятно, хотел засмеяться, но в какой-то момент его смех обернулся кашлем, который заставил согнуться их обоих. И пока они потягивались на пляже, бок о бок, с песком в волосах и океаном в их пальцах, Кенсу поглаживал шею Чонина, чувствовал воздух, тяжело вдыхая и выдыхая, и закрыл свои глаза. — Я тоже хочу узнать о тебе. Сегодня, я не хочу тебя забывать. И Чонин помогал ему запомнить, оставляя следы всех линий, и углов, и прошлого, и будущего Ким Чонина на коже и губах и ресницах Кенсу. Сон—он словно воск, полиэстер, пенопласт, шерсть, графит, и он окутал его прежде, чем Кенсу смог уйти в прошлое и попытаться ухватиться за кончики пальцев рук и ног Чонина. — Завтра, — сказал Кенсу, на периферии сна и реальности. Рука Чонина призрачно скользила по его ключицам, утешая его молитвы, — Я хочу увидеть, как ты танцуешь. — Почему? — Когда ты об этом говоришь, ты словно немного загораешься... Я хочу увидеть, как ты загоришься полностью. Засияешь. Переполнишься светом. Словно светлячок? Когда Кенсу снова проснулся, в его пальцах ног был песок, океан в кончиках волос, и светлячки в его комнате. Десятки маленьких светлячков в предрассветной темноте, мерцающие словно звезды в воде, сияющие в его маленькой комнате со слишком низкими потолками и слишком близкими стенами. Он недоуменно смотрел на их присутствие, но еще больше его удивляло странное желание упасть обратно на подушку и засмеяться. — — Я здесь, чтобы забрать тебя, — сказал человек в дверях. Его звали Чонин, как казалось Кенсу, но он не мог вспомнить, где он слышал это имя раньше. Он нахмурился и начал проверять свои записи, но в этот момент Чонин притянул его к себе и легонько поцеловал в губы, — Так ты наверное лучше вспомнишь. До того, как у Кенсу появился шанс оттолкнуть его, хотя неизвестно, оттолкнул бы он его или нет вообще, Чонин положил свою руку ему на шею и начал выталкивать его из квартиры, — Давай, пошли. — Куда мы... — скулил Кенсу, в то время как Чонин практически перебросил его через оконное стекло непристойно-богатого на вид кабриолета, коварно припаркованного возле бордюра, с полностью черным экстерьером и плюшево-белым интерьером, даже не потрудившись открыть дверь, — едем? — Смотреть на светлячков, — сказал Чонин, заглушая кашель своим рукавом, и только когда Кенсу пристегнулся и огляделся, он увидел, что парень улыбался до ушей, — Настоящих. — Тут где-то неподалеку есть поле? — спросил он, но Чонин ничего не ответил, только включил радио, и взрывы поп-мелодий наполнили воздух, возможно, он сделал это для того, чтобы скрыть свою неприлично-довольную улыбку. Автомобиль мчался от долговязых переулков к теням небоскребов и травянистому пригороду, в глубь ночи. В какой-то момент Кенсу заметил, что Чонин высунул свободную руку наружу, позволив ей свободно болтаться за оконным стеклом, и собрался с духом, чтобы сделать так же. Ветер соприкасался с его нервными окончаниями на коже и вдыхал искры в их волосы. Волнение было небольшим, но его было достаточно, чтобы заставить сердце биться чуть быстрее. Кенсу начал петь, голос был взволнованным и отличался от звуков радио, и он знал, что Чонин наблюдал за невидимыми потоками, которые вихрем кружились вокруг его пальцев. Приливы и отливы цвета его блуждающих мелодий. Только вместо того, чтобы приехать в поле, или даже парк, Чонин заглушил мотор перед заброшенным складом. Кенсу повернулся к нему в изумлении, — Мне казалось, ты сказал, что мы будем смотреть на светляч... — Подожди, — вмешался Чонин, и Кенсу понял, что ему ничего не расскажут пока это не случится, поэтому он позволил Чонину вытащить себя из автомобиля, очень легко вплетая свои пальцы в его, слушая о цветном дыме и свете, и магии, которые, казалось, не имели ничего общего с настоящими светлячками. Действительно, это практически не касалось насекомых, но почти все имело отношение к паре прозрачных перчаток, и к взрыву огней над ними, и к неровной ухмылке на губах Чонина, когда он приказал Кенсу смотреть внимательно. Дверь захлопнулась, лунный свет потускнел, и Кенсу затаил дыхание. Чонин был быстрым мельканием крепких мышц и подвижной грации, он скользил сквозь пространство, но более того, из его ладоней буквально исходили линии света. Реки из сияющего зеленого и желтого, и синего света вырывались из его рук и плыли, словно неоновый дым или вода. Он рисовал своими пальцами с особой, мерцающей точностью. Там не было музыки, только лишь приглушенная мелодия в их легких: бесконечные вдохи Кенсу, долгие диминуэндо, когда он и вовсе забывал дышать; быстрые выдохи Чонина, острые крещендо, когда влажные пятки скользили по мокрому цементу, а ладони разрезали приливы и отливы жидкой флуоресценции в ночи. А затем Чонин жестом пригласил Кенсу подойти ближе, простым поманиванием указательным пальцем, но сердце Кенсу застряло у него где-то в горле, когда он дернулся вверх, и чуть ли не выпрыгнуло наружу, когда Чонин внезапно запустил свою руку под его рубашку, открытой ладонью скользя по линии от его шеи к груди. Несмотря на то, что все краски были эфирными и исчезали в воздухе, прикосновение Чонина оставалось горячим и незабываемым. — Настоящие светлячки, — улыбнулся Чонин, — освещают людей изнутри. — Да о чем ты вообще говоришь? — Кенсу засмеялся, и даже еще сильнее, когда заметил, что Чонин смущенно покраснел от шеи и выше. Ответ Чонина начался с заикания, но исчез в приступе прерывистого кашля и дрожи, зажатых плеч. На его лбу выступили капли пота. Что-то было не так. — Между облачным особняком Чонина и жалким барчиком Кенсу было сто двадцать два километра, и где-то там Кенсу схватил руку Чонина над рулем автомобиля и притянул его к себе, — Ты в порядке? — О чем ты? — Эти таблетки—тессалон, фенерган, кодеин, а эти вообще как читаются? И твой кашель, а это что...? — Кенсу достал маленькую пластиковую наполовину-сложенную вещичку из кармана для перчаток, — Ты... неужели это пакет для рвоты? Чонин побледнел, — Нет, это не он. — Ты болен, это правда? Гул тишины—это было самое громкое, что Кенсу когда-либо слышал. Наконец Чонин отодвинулся, уставился вдаль. Кенсу смотрел, как его кадык подпрыгивал, колебался, и падал, и внезапно он пожалел о том, что спросил. Все рушилось, трескалось по швам, когда он холодно прохрипел, — В чем дело? Это же не смертельно, не так... — Мои легкие. В воздухе не было ничего, кроме тяжелого дыхания, и, может, застрявшего кома в горле Кенсу. — Сколько, сколько месяцев... дней...? — Он спросил, уставший, более утомленный, чем пепел, который осыпался с кончика сигареты Чонина. Загорался и исчезал в сером цвете. Загорался и исчезал. Исчезал. — Доктор сказал, два года, — и Чонин попытался улыбнуться, с сигаретой между его губ, висящей словно насмешка и грусть, — Это довольно долгий срок, учитывая то, что я прожил двад... — Нет. Прекращай курить. Медленно моргая, Чонин издал тихий рваный смешок. Беспокойство стало осязаемым. — И что ты сделаешь? Я все равно умираю. Два года, два с половиной, какая разница? Это всего лишь вопрос времени, и не притворяйся, что тебя это волнует, в любом случае, ты даже не можешь вспомнить, что мы делали... Его челюсть была грубой и жесткой при соприкосновении с кулаком Кенсу, и Кенсу почти сам не верил, что он только что вмазал Чонину, и тот отлетел назад и ударился головой о подголовник. Его сигарета упала на сиденье. — Вот что, — дрожа, скрипя зубами, Кенсу поднял сигарету и смотрел, как клубился дым, — вот что я сделаю, — и засунул ее себе в рот. Она все еще горела, и обжигающая боль была не жгучей, но пронизывающей. Такая боль, которая разрывала плоть Кенсу, которая резала каждый нерв и причиняла муки, настоящие муки. Чонин непоколебимо наблюдал за тем, как Кенсу прожевал и проглотил сигарету, смесь из табака и бумаги и фильтра, жестко, словно лезвием по ранам от ожогов. Дым проник в его горло, и он немного закашлял, с холодными наворачивающимися слезами на глазах. Табак был на вкус как грязь и лекарства, и вкус становился еще более отвратительным под безразличным взглядом Чонина. — В следующий раз, когда я увижу, что ты куришь, — Кенсу сглотнул все это, язык кричал от боли, когда он прижимал его к небу, — Я сделаю так снова. Потому что, да, да, время меня не волнует. Без разницы, умру я сегодня или завтра, правда же? Если ты думаешь, что имеешь право отрезать себя от меня, то почему я не могу поступить так же? — Какой же ты блять, идиот, хен. Кенсу было слишком больно, чтобы ответить, но он мысленно согласился.