Anterograde Tomorrow

Солнечный свет пробрался в сон Кенсу, добавив в него нечто прохладное и соленое, нечто схожее с чувством утопающих ступней в песке на мягком перешейке между океаном и пляжем. Он повернулся, и образ мокрого песка постепенно стал принимать форму холодного одеяла. Когда он открыл глаза, коктейль из синих оттенков и крыльев чаек резко сменился на низковисящий потолок, небольшое окно в конце узкой спальни и старый деревянный пол под изношенным ковром. Это его комната, хоть и не совсем такая, какой она была вчера: теперь, каждый сантиметр комнатных стен был обклеен зелеными и желтыми записками. Он не помнил, чтобы он клеил эти записки: два слоя цветных текстов и диаграмм, номера и даты. Занавески колыхнулись от легкого ветерка, и записки зашуршали, издавая мелодию тихих бумажных аплодисментов. Кенсу не был удивлен видом своей комнаты, но он был ошеломлен от превосходящего количества желтых записок. Замешательство, однако, само по себе превратилось в улыбку, когда он поднялся на балкон и увидел силуэт, опиравшийся на соседние перила. — Ты прочитал желтые? — Резко спросил незнакомец, и блеск в его зрачках стал озорным, когда он заметил озадаченный взгляд Кенсу, — Иди и прочитай их. И откроешь свою дверь, когда я постучусь. Кенсу послушно вернулся в комнату, прочитал их, и открыл дверь, когда Чонин постучал. Через десять минут они уже были на кухне, согнувшись над раковиной и приготавливая завтрак, Чонин гладил его по животу, пальцами считал его ребра, разрушая все самым прекрасным способом. Нелегкие остановки и легкие продолжения, сопровождаемые руками вокруг талий и утопающими в плечах подбородками. Кенсу думал, что это могло бы повторяться вечно. Возможно, в один прекрасный день он проснется стариком, а Чонин все так же будет гладить его по животу, дразнить бессвязными вздохами на ухо, и создавать беспорядок из всего точно так же, как и сегодня. Они бы завтракали на балконе, со сморщенными ступнями в пушистых тапочках, а их седые волосы были бы слишком тонкими, чтобы скрывать яркие улыбки. Он бы хотел этого. — Занятия любовью Кенсу и Чонина заключались в невзрачных гравировках на потертых страницах, составленных в маленький список под названием То, что заводит До Кенсу. По нечетным дням почерк был спонтанным и беспорядочным, по четным дням Чонин проводил руками по текстуре мурашек Кенсу. В основном они регулярно проводили ночи в баре, когда все оставляли их наедине с бокалом шотландского скотча в качестве арбитра. Кенсу ловил себя на мысли, что он тупо вглядывался в лицо Чонина, когда пел, размышляя о том, как вообще можно быть таким безупречным и разбитым одновременно. Красивый, словно ручная работа, с осадками переполняющего счастья по краям, как у давно заваренного чая, Чонин был подобен артефакту утраченного совершенства—хотя часть совершенства поверглась в прах, когда он поднял взгляд и, поймав широкo открытые глаза Кенсу, подмигнул. В подмигивании Чонина было нечто такое, от чего Кенсу чуть ли не выронил свой микрофон, и, конечно, это произошло в ключевой такт песни. Вскоре Кенсу окончательно застыл, потому как Чонин, неприлично сократив дистанцию между ними, соблазнительными губами затянул мелодию блюза, щекоча гладкую влажную кожу Кенсу. Сердце Кенсу болезненно било в груди с каждым, почти преднамеренным, ударом пульса в запястьях и шептанием, — Ты не посмеешь, я же знаю. Эта игра стала роковой, когда дверь в гостиную закрылась, и Чонин прижал Кенсу к стенке, — Скажи это еще раз. Не посмею? — Ладони и коленки скользили вверх по бедрам, невнятные бормотания выделяли каждый стон. Срочная потребность овладевала всем, в то время как отчаяние направляло руки вниз, к металлическим ширинкам. А может и не отчаяние. Может, это была всего лишь потребность, потому что они всегда были в погоне за песчинками, исчезающими из их ладоней. Потому что, как только зима перешла в весну, занятия любовью перестали быть острыми толчками и тлеющими взглядами, они были больше похожи на влажные молчания, заключенные между бумажными страницами в квартире Чонина. Потому что с приходом весны, все вершины гор исчезали, и оставался только лишь стабильный поток мыслей. — Кенсу потянулся на матрасе Чонина, наблюдая за тем, как колыхающиеся занавески вдыхали жизнь в сотни желтых записок на стенах, в то время как Чонин нащупывал полость своего горла двумя большими пальцами. Отдаленный шепот сломал спокойную тишину, — Прости. Воздух колебался, но не от маленького извинения Чонина, а от жадного глотания воздуха, свистящего в его легких. Скользя рукой под накрахмаленной рубашкой Чонина, Кенсу считал количество его ребер указательным пальцем. Он оставлял за собой маленькие влажные отпечатки и шептал, успокаивающе, — один, два, три... — Чонин дрогнул, ошеломленно, когда Кенсу неожиданно легонько поцеловал его в губы, — Тшшш. Не извиняйся. Чонину потребовалось немало времени, чтобы расслабиться в объятиях Кенсу и раствориться в тепле и заботе, позволяя гладить себя ладонями, — Я даже не способен, по-настоящему, любить тебя. Кенсу фыркнул, остро вогнав свой палец меж его ребер, и Чонин громко засмеялся. Кенсу умело обхватил его обеими руками и запечатлил более долгий, более полный поцелуй. Легкая фиолетовая тень проскользнула под их телами, когда Кенсу отстранился назад, позволяя оттенкам его вздохов летаргично дрейфовать. — Чонин, послушай. Мне не важен секс. Сейчас мне более, чем хорошо, вот так. Мы уже занимаемся любовью. Чонин зарылся лицом в подушку. Кенсу поднял его. Чонин отвел взгляд в сторону. Кенсу заставил его посмотреть на него. В конце концов, Чонин смущенно издал сдавленный смешок, — Ты меня убиваешь, хен. Ты правда меня убиваешь. — Почему? Ответа не последовало, и Кенсу подумал, что возможно, это всего лишь очередная фраза, которую Чонин сказал безо всякой на то причины. Одна из тех фраз, что приходит и уходит. Небо темнело, и вопрос рассеялся вместе со светом и никогда больше не возвратился. — — Куда улетает мысль, когда ее забывают? — Я не знаю. Прочь? — Как расплывчато. — Я же не писатель. — Не будь таким расплывчатым. — Ну, она умирает. Мысль умирает. — А что, если я не хочу? — Чонин играл с зажигалкой, открывая и закрывая, наблюдая за язычком пламени вокруг стальной крышечки. — Не дай мне умереть, хен. Обещай мне, что запомнишь меня. — Хорошо. Я обещаю. Я запомню тебя. — Навсегда. — Навсегда. Иногда правда бывает больнее лжи, а иногда ложь сама по себе способна разорвать Кенсу на части. — Ты будешь любить меня завтра? — Конечно. — Обещай мне это. — Я буду любить тебя завтра, и я навсегда запомню тебя. Только дай сюда зажигалку, пока ты не спалил мою квартиру. Чонин написал ему записку, чтобы он сдержал обещание, «Меня зовут Чонин. Я писатель, который живет по соседству. Увидимся завтра, хен. Не забудь!» Кенсу засмеялся, увидев восклицательный знак, и Чонин пихнул его в плечо, и они вместе повалились назад, под одеяло, с небольшой каплей надежды. Кенсу понимал, что ложь тоже была тем, что не давало Чонину сломаться, поэтому, возможно, он мог позволить себе немножко лгать. В конце концов, надежды не остается, и вся ложь терпит неудачу. Голос Чонина звучал тихо и одиноко, когда он бормотал в волосы Кенсу, — У меня есть только две вещи в этом мире, хен. Это ты и танцы. Это все что у меня осталось, и скоро, танцы будут оторваны от моих костей, и, в конце концов, я потеряю и тебя, тоже... Чонин рукой обхватил Кенсу вокруг шеи и притянул его в свои объятия. Пламя угасло, настала тьма. Шел дождь, легко барабаня по подоконнику. — Были моменты, когда Кенсу наблюдал за тем, как танцевал Чонин, и замечал, что движения Чонина отставали, не значительно, но заметно. Нерешительные сгибы суставов, страх и желание в предупреждающих колебаниях. Словно его мышцы цеплялись за что-то, что тянуло его сухожилия назад, словно он был пойман в бесконечной погоне за некой мелодией, которая всегда двигалась на такт быстрее. Возможно, Чонин и сам знал об этом; нельзя было не заметить блеск разочарования и расширяющееся горе в его зрачках. Но в конце концов, даже такие моменты исчезали. Больше не было разочарования или горя, ни движений, ни борьбы, вовсе. Лишь призрак, сидящий в другом конце бара. Медленно измельчавшийся в частички пыли и света. Затем были моменты, когда Кенсу пел и замечал, что Чонин сжимал и разжимал кулак. Следы укусов на его нижней губе, опущенные глаза, сдавшиеся плечи. Все сводилось не к крику, но к неизбежному глотку воздуха. Мягко, стабильно, неизбежно. И наконец, предложение в конце альбома, которое описывало Чонина как танцора, стало неким подобием лжи, потому что Чонин больше не танцевал. И он даже уже не был писателем. Он не был похож на человека с той страницы. Он не был похож на человека вообще, возможно, он был всего лишь трупом, повторяющим в конце каждого часа, — Хен, а ты помнишь, как мы...?