Anterograde Tomorrow

— Странно, что этот паренек-писатель больше не курит, — отметил Минсок в ночь, когда Кенсу впервые появился в баре спустя несколько недель, по-видимому. Он сделал быстрый глоток воды и посмотрел на музыкантов перед тем, как обратно повернуться к Кенсу, — Он скуривал их пачками, клянусь. И дорогой костюм пропал, тоже. Он словно другой человек. Рассеянно сворачивая свой язык, чтобы пригладить полученный когда-то ожог, Кенсу проследил за взглядом Минсока на парня, который прикусывал покровительственную улыбку, сидя в другом конце зала. Время было половина первого, и бар был оживлен людьми и разговорами, но в ту секунду, когда их глаза встретились, все, что мог видеть Кенсу, был этот парень и форма его губ, темный блеск из-под его ресниц. Весь зал опустел в секундное мгновение, пока в нем не остались лишь Кенсу и парень в кожаной куртке. Тихо, бесцветно, сюрреалистично. В какой-то момент заиграла музыка, и Минсок затянул мелодию. Кенсу инстинктивно начал двигать своей челюстью вверх-вниз, потому что он знал, что это намек на его партию. Микрофон казался тяжелым в его ладони, и он ждал своего голоса, только вот ничего не выходило наружу. Сухой хрип и быстрое моргание и паника просачивались внутрь, и еще глубже, когда он услышал, что Минсок нетерпеливо постукивал по полу. Парень в другом конце зала приподнял брови, сказал что-то, что Кенсу не совсем понял, и уверенно поднял руку. Озадаченный, Кенсу наблюдал, как его пальцы танцевали по воздуху, а затем призрачный звук фортепиано прилетел из ниоткуда, сверкая громко и ярко, и все сложилось воедино, все впитывалось внутрь. Мелодия проходила сквозь тело парня, заглядывая в каждые уголки и изгибы, и Кенсу казалось, что это самый красивый человек, самый красивый художник на планете. Мелодии исходили от кончиков пальцев этого парня и проникали в его сердце, так, словно это была единственная цель его существования. В эту сентябрьскую, или может октябрьскую ночь, Кенсу посвятил свое самое лучшее выступление танцору в кожаной куртке. И потом, когда Кенсу ждал, пока Минсок поделит чаевые, танцор прошелся мимо столиков с застенчивой улыбкой. — У меня нет зонта. Кенсу моргнул, внезапно осознав, что за окном барабанил дождь. Минсок толкнул его, — Он сказал, что у него нет зонта. Кенсу продолжал хлопать глазами, пока, наконец, танцор не вздохнул и обхватил рукой вокруг шеи Кенсу, небрежно, с явным намеком на то, что он делал это и раньше, и не один раз, и начал толкать его к выходу, — Давай, давай. Проводи меня домой, хен. Услышав «хен», Кенсу сразу подумал о последней странице в своем альбоме, той, что без фотографии, о парне, который на самом деле еще ребенок, о писателе, который на самом деле танцор, сосед, который на самом деле был кем-то гораздо большим. На странице в сторонке была заметка, в которой было написано, чтобы он притворился, будто бы никогда не читал ее, потому что Ким Чонин не хотел, чтобы его помнили. Поэтому Кенсу притворился, что не знает о том, что Чонин его сосед, — Где ты живешь? — Я знаю, что ты знаешь. — Я честно не знаю. — В твоей квартире. — Нет, правда. — Да, правда. Кенсу проворчал, Чонин ухмыльнулся, и Кенсу знал, что у него не было никакой другой альтернативы, кроме как отвести его туда. Сеул в час ночи пах сырой землей, промокшей ветровкой, и смягчителем для ткани Чонина. Кенсу вызвался держать зонт, возможно потому, что так его костяшки пальцев могли задевать плечо Чонина, когда они сближались в их непараллельной линии. Они были в отношениях, обобщенно свойственных двум тонким силуэтам, которые едва касались плечами и стучали ногами по мокрому асфальту, где-то между закатом и рассветом. Все это создавало картину из подростковой наивности, подростковых покраснений и волнений и внезапных высказываний, «ты мне нравишься», и «что ты говоришь», и «я тебя поцелую», и жесткие губы, нежные ласки, улыбки и неловкое обращение с запястьями и пальцами. — — Разве не скучно использовать один и тот же цвет? — заметил Чонин, пока Кенсу метался из одного конца спальни к другому, поправляя и прибирая и стряхивая пыль с каждой мелочи, ведь все выглядело так ужасно в присутствии гостя. — Иначе это стало бы головной болью, — ответил Кенсу, разглаживая последние складки на одеяле. — Да, но так ты не можешь отличить что важно, а что нет. Все такое зеленое. Как газон. У тебя на стене трава, — Чонин неловко рассмеялся своей же собственной шутке, а Кенсу прекратил уборку и устало упал на ковер, — Ладно, похоже мы сегодня не в настроении шутить. — Так ты... кто... кто ты? — Кенсу даже не старался вникать в тему, потому что он уже знал ответ, и все это было лишь формальностью, притворяясь, что он не знает Чонина, когда он чувствовал, что знает, и когда он запомнил каждую строчку о нем в альбоме. — Я писатель. — А я подумал, что ты танцор? — Раньше был, — Чонин прошелся по комнате, слегка согнув шею, потому что потолок был слишком низким, и присел рядом с Кенсу. Их ноги идеально подходили, пальцы ног едва натыкались друг на дружку и все линии сравнялись, — Когда я был чуть моложе, я занимался балетом. Кенсу попросил Чонина рассказать побольше о балете, потому что он никогда не видел его раньше, и Чонин решил устроить живое представление своими пальцами. — Значит, вот голова, а это ноги и раз, два, три... — он назвал это арабеском, — а когда прыгают вот так, — это называется гранд жете, и, — дай мне свою ладонь, — вихрь на запястье, кружащиеся ногти выдавили смех из ладони Кенсу, — фуэте ан турнар, — и его улыбка скрылась за любопытным взглядом, когда пальцы Чонина невесомо пронеслись по краю его ладони и по обратной стороне, — а это сисон, раз, и два, и... — они оба мигом перестали дышать, когда его пальцы пересеклись с запястьем Кенсу и выше, с его рукой, предплечьем, плечом, ключицами, шеей, нижней губой, и резко остановились. Чонин провел большим пальцем по улыбке Кенсу, и наклонился, чтобы растворить эту улыбку в своей собственной, и Кенсу пошатнулся от сладкого, невинного поцелуя. Но когда рука Чонина скользнула вокруг его талии, чтобы притянуть его поближе, Кенсу вырвался с испуганным вздохом, — Подожди, не надо. Будучи все еще ошеломленным, Чонин взглядом прожигал дыру в лице Кенсу, пока тот отошел назад и неудобно сел на край своего рабочего столика. — Я даже не... Я не знаю тебя. То есть... то есть я, я не совсем тебя помню... — и он замолк, когда Чонин поднялся, схватил его руку, и прижал ее к своей груди. Он чувствовал сердцебиение Чонина, подобное грому, и тонкий пульс Чонина, и шепот Чонина возле мочки уха. — Слушай, — сказал Чонин, — это я, и я люблю тебя, — и он опустил их руки на грудь Кенсу, и Кенсу резко осознал, что его собственное сердце готово выпрыгнуть из груди, и что его щеки внезапно запылали, — и это, разве тебе это не знакомо? В глазах Чонина играли черти, а в маленьком промежутке меж его губ читался вызов, и Кенсу не понимал, что он делал, но в тот миг, когда Чонин положил свою руку на его коленную чашечку, все воспламенилось, превратилось в пальцы, которые глубоко впивались в шеи, и беспорядочные языки, и коленки, упиравшиеся в бедра. Было как-то почти естественно разрушать все невидимые барьеры, которые существовали между ними, тянуться и прикасаться к реальности их тел. Вплетая руку в руку, и губы в губы, они так идеально подходили друг другу, натыкаясь на щели в склонах и на сомнения в скорости. Бесконечно влюбляться друг в друга, пока они не достигнут дна, пока Чонин не прижмет его к стенке, прижимая ногами внутренние швы его штанов, и не оставит ожоги от горячего дыхания на основании его шеи. Кенсу забыл как дышать, когда Чонин нарушил тишину, расстегивая его молнию и стягивая с него джинсы и трусы одновременно. Он не знал, куда деть взгляд, правда, может потому, что он никогда не делал этого раньше, а Чонин, казалось, был более, чем знаком с этой процедурой, судя по тому, как он обхватил Кенсу, скользя пальцами так, что Кенсу возбудился чуть ли не до боли. Он поддался вперед, инстинктивно, и Чонин похоже, заметил, как он схватился за его спину, и изучал Кенсу из-под своих ресниц, — Все в порядке, мы не будем спешить. Несмотря на то, что понятие «не спешить» было субъективным, Кенсу был уверен, что Чонин перешел все границы, когда он открыл свой рот и взял в него член Кенсу, сразу же начав скользить глубже вниз по стволу, яростными губами, такими обжигающими, такими опьяняющими; язык ласкал уздечку и нетерпеливо терся о нижнюю часть его члена. Запрокинув голову назад, Кенсу неуверенно толкался в рот Чонина, хотя эта неуверенность исчезла в тот момент, когда Чонин простонал, а у него внутри распутался узел удовольствия. Все заполнилось жаром и стонами, царапаньем, впиванием ногтей в волосы, скулящими префиксами и резкими выдохами, «Чонин, Чонин», и низкие стонущие суффиксы приглушенно дрожали за стиснутыми зубами. Когда Кенсу готов был кончить, Чонин отстранился и прижал его к стене, горячими и жаркими губами шепча ему указания, — сними мои штаны, — между, — снимай, сейчас, — толчками, — быстрей, — электричества, — хен. Кенсу следовал каждому слову в его приказах, а Чонин тем временем содрал с себя рубашку, швырнул ее куда-то в сторону, и наградил Кенсу легкой дорожкой поцелуев, начиная от его губ и опускаясь ниже, по челюсти, шее, плечу, быстро проносясь по его руке, пока не дошел до сплетения их пальцев. Медленно, не отрывая взгляда от глаз Кенсу, он начал посасывать их пальцы. Кенсу дрожал от тепла языка Чонина. Чонин толкнул его на кровать. От первого пальца, который Чонин вставил в Кенсу, было больно, второй же был чистой агонией, но Кенсу ждал, пока Чонин, отвлекавший его нежными поцелуями в шею, подавит эту боль. Он расслабился, а Чонин протолкнул пальцы глубже, и в этот момент его бедра сами поддались вверх. Он онемел от сильной волны наслаждения; его рот открывался, но никаких звуков не выходило наружу. Чонин запомнил чувствительную точку и, заменив пальцы своим членом, он задевал ту самую чертову точку, ту, от которой Кенсу забывал все на свете. Звук, нечто среднее между мычанием и криком, вырвался из его горла. Чонин сжимал его бедра, толкаясь в него снова, и быстрее, и жестче, снова, и снова, пока Кенсу не кончил, пачкая белой жидкостью свой живот, и Чонин продолжил толкаться до внезапного, резкого, стона. Они вместе упали на кровать, и Кенсу забеспокоился о том, что, возможно, он помял одежду, которую Чонин везде разбросал, а Чонин руками обхватил Кенсу вокруг талии, самым прекрасным образом. Край накрахмаленной рубашки Кенсу, пропитанной ароматом сигаретного дыма и мокрым переходом между осенью и зимой, создавал складки в промежутке между их бедрами. Чонин медленно скользил рукой по пуговицам, расстегивая каждую с растягиваемым удовольствием и тихим звуком наслаждения в его горле. — Знаешь, а ведь я не говорил тебе, что меня зовут Чонин. Как ты запомнил? Кенсу смутился, лицо залилось краской, и он попытался спрятать голову под подушку, — Ты знал, правда же, что у меня в альбоме есть страница о тебе? — Конечно, знал, — пробормотал Чонин, и Кенсу показалось странным, что это звучало так, словно бы он хрипел, хрипел все это время, может даже с самого начала, — У меня есть ключ от твоей квартиры, и никакого уважения к личной жизни и склонности к послушанию. Но ты, судя по всему, такой же, раз записал о нас даже несмотря на то, что я сказал не делать этого. — И я бы продолжил записывать, — сказал Кенсу, — Я хочу запомнить нас. Я правда... я хочу быть... я просто хочу... отношения. Я хочу быть в настоящих отношениях с тобой, таких, чтобы мы могли обсуждать, что мы делали вчера или за день до того... Чонин ничего не сказал, только зарылся своим носом в заднюю часть шеи Кенсу, все еще тяжело дыша. — Завтра, пожалуйста, завтра, не дай мне забыть тебя, Чонин. Я хочу запомнить это, я хочу запомнить нас. — Не волнуйся, хен. Я же писатель. Я запоминаю вещи, чтобы зарабатывать на жизнь. Они не спали всю ночь. Чонин заварил крепкий чай, и они пили его на балкончике Кенсу, вытянув и сплетя ноги, ерзая пальцами ног по пальцам ног. Кенсу пытался говорить обо всем, что угодно, все, что не давало бы ему уснуть, потому что как только он уснет, все закончится, прекрасные звезды и теплое ощущение внутри, и удивительная гладкость кожи Чонина, соприкасающаяся с его собственной, и резкие контрасты. Он несвязно болтал о том, как хорошо смотрелся Чонин, когда он так танцевал в баре, как идеально сочетались их голоса и движения, о том, какое чистое небо, и что синоптики передавали завтра дождь. Но, в конце концов, глаза Кенсу стали невыносимо тяжелыми, и он резко упал на Чонина, в полубессознательном состоянии, ощущая прохладный бриз, дразнивший его кожу, и линии, которые Чонин рисовал на его шее. Чонин положил голову Кенсу на свои колени и начал гладить его волосы, продолжая слова Кенсу, словно они никогда и не обрывались, может потому, что все не должно было закончиться так быстро. Потому, что он, тоже, надеялся. Так или иначе, сон забрал Кенсу прочь. — В последние секунды лета, часы всегда слишком короткие, а секунды слишком длинные. Дни становились короче, и хотя Кенсу не мог сказать, что у него были хоть какие-нибудь причины, беспокойство грызло его с наступлением каждого заката, и он чувствовал, как затягивалось это ощущение. Заполняя трещины в его коже, проскальзывая по спине, капая с пальцев ног. Тоска. Страх. Затягивающий холод зимы, дождь без начала, те же самые часы, которые он знал, что проводил когда-то раньше. А потом наступала ночь, и окрашивала все в пустоту.