***
— Ну разве вы не находка, мисс Голдштейн? — Грейвс выдавливает из себя подобие благодарности, когда на его рабочий стол осторожно приземляется кружка с кофе. — Да бросьте, мистер Грейвс, — щебечет Куинни, поправляя и без того идеальные кудри. Кокетливо машет узкой ладонью, непринуждённо, легковесно. Просто для проформы, потому что начальник сестры не отрывается от бумаг. — Пейте на здоровье, — говорит, улыбаясь, и разворачивается на каблуках. — Я не просил кофе. Даже не заикался, что хочу, — вставляет Персиваль как бы между прочим и не поднимает глаз. У Куинни всё равно тут же появляется ощущение, что она на допросе. С мракоборцем нельзя терять бдительность — она живёт с одной такой всю жизнь. Но Куинни нравится Персиваль: он внимателен к подчинённым, он присматривает за Тиной. Он тихий. Ради этой его особенности Куинни готова носить ему кофе хоть три раза в день и даже подумывает перевестись в секретариат мракоборцев, тремя этажами выше. Не потому, что её это как-то интригует, а потому, что тишины хочется. Куинни редко получает то, что хочется, но всегда настаивает. — Вы не обижайтесь, мистер Грейвс, но у вас всё на лице написано, — Куинни прищуривает глаза, разворачивается к нему не полностью, чуть ведёт плечом, обезоруживающе-беззащитно. То, что она не слышит мыслей Персиваля, ещё не значит, что он не думает так же, как другие, не значит, что на него её пронзительное очарование не действует. Действует: мракоборец поднимает глаза, смотрит внимательно, кивает, улыбается почти что благодушно. Куинни не знает, как выглядит его благодушие — он обычно либо завален работой, либо спешит на очередное дело. Но сейчас Грейвс выглядит благосклонно. Что ещё ценнее: в нём совершенно не читается желание допытываться. — Я никому не скажу, у всех бывают сложные вечера, — теплее улыбается Куинни. И это буквально всё тепло, на которое она способна. Под её легкостью слишком мало радушия, как нет и правды в образе глупой пташки. Куинни просто всё слышит, потому делает вид, что не знает ничего. Ничего — глобальная категория. Ничего не отследить. Если ты знаешь хотя бы что-то, кто-нибудь обязательно решит однажды, что ты знаешь чуть больше, чем следует. Поэтому не знать ничего — единственный выход для такой, как Куинни Голдштейн. — Вы, должно быть, крайне наблюдательная особа, — со смешком произносит Грейвс, нехотя — Куинни знает это усилие — отводя от неё взгляд. — И почему Абернати держит вас на секретарской работе? — Куинни не чувствует угрозы в том, как он встаёт из-за стола, как облокачивается на стойку, как скрещивает руки на груди. Она чувствует то же, что и со всеми остальными мужчинами: лёгкую заинтересованность, желание удержать её разговором. Только Грейвс не флиртует — он интересуется. Это то, что в нём нравится Тине, это то, что немного беспокоит Куинни: Грейвс остаётся в рамках всеобщих представлений о нём, даже когда это невозможно. Но блаженная тишина окружает его, и женщине особо нет дела. — Если говорить мягко, то я не самая способная из сестёр Голдштейн, — переливисто хохочет блондинка, чуть запрокинув голову, и практически не следит за траекторией внимательного взгляда Персиваля: лицо, плечи, грудь, руки. Как будто он ищет ответ в её позе. Как будто сомневается в её словах. Но Грейвс не сомневается — не может, он же знаком с Тиной! — Даже если так, кофе у вас отменный, Куинни, — хмыкает мракоборец и поднимает кружку за ручку. Голдштейн кажется, что как и каждый мужчина, он задается вопросом «что ещё ты можешь, детка?». Но Персиваль думает проще: «Что ещё ты умеешь кроме легиллименции, Куинни?»***
— Ну разве ты не находка, Куинни? — Гриндевальду вовсе не требуется ответ. Но Куинни всё равно отвечает: поворачивается к нему всем телом, смущённо опускает взгляд, — слишком наигранно и привычно, чтобы поверить, слишком очаровательно и знакомо, чтобы не простить, — отмахивается узкой ладонью от восхищения Геллерта. Совершенно искреннего восхищения её непоколебимым магическим даром. Настолько мощным, что даже ему, сильнейшему волшебнику своего времени, стоит трудов и сосредоточенности пребывание в одной с ней комнате. С этой легковесной, наивной, чуть грустной теперь феей с тугими кудрями и тревожными карминовыми губами. Волшебным созданием, в котором будто бы нет ничего опасного. Обманчивой, как пыльца. — Да брось, милый, — говорит Куинни ровно тем же тоном, которым отвечает всем. Во второй раз Гриндевальд почти не удивляется. Он и в первый раз не был слишком уж шокирован, когда Голдштейн, приблизившись, вдруг адресовала ему это своё darlin’. Она и во всеуслышание обращается к нему так, спокойно и звонко, отставляет ногу и откидывает кудри небрежным движением. Розье до сих пор трясёт, когда Куинни входит в комнату и чуть кивает Гриндевальду в знак приветствия, не почтения — в их неформальной организации, объединённой под идеей, а не под лидером (Геллерт настаивает), не место формальному, не место светским авторитетам, не время для раболепия. Они все равны, строя прекрасный новый мир. Одни просто чуть более талантливы. Другие — чуть менее ценны. Куинни Голдштейн и ценна и талантлива, но больше всего поражает тем, что прежняя. Геллерт не знает, что из нее выжег его священный огонь, — сомнение, недоверие, боль, неуверенность? — но он даже рад, что из Куинни не пропала эта прежняя сладость. Наивность, прикрывающая всю грязь мира, трогательность, маскирующая израненную душу, упоительная фамильярность и беззаботность — ширма для пожирающей сердце темноты. Если бы Куинни, прошедшая сквозь его огонь, вдруг сказала ему «вы», как тогда, застигнутая врасплох в парижской квартире, вдруг обратилась к нему так, как все его соратники обращались к нему, с беспрекословным восхищением, с почти раболепным пиететом, полностью поглощённые его безумием, — тогда он бы, возможно, не поверил. Но Куинни не была поглощена. Куинни была лишь очарована и силилась поверить, будто только пыталась разглядеть его величие. Куинни была неподкупна и думала — она приходила к нужному выводу сама, и этот процесс нравился Геллерту не меньше, чем звонкое darlin’. Понимание формирует преданность. А существ более понятливых, чем Куиннни Голдштейн, Гриндевальд не встречал.***
— Склонность к невербальной магии — общее в семействе Голдштейн? — любопытствует Грейвс, протягивая руку за сигаретой. Куинни накидывает халат и любезно, вместо ответа, поджигает обёрнутый в бумагу табак молчаливым заклинанием. — Ходила на дополнительные в Ильверморни, — отзывается она и рассматривает мужчину из-под опущенных ресниц. Она не расслабляется даже теперь, когда они наедине в хорошо обставленном номере со свежими до хруста простынями. Поза её всё так же изящна и продумана, а удовольствие по-прежнему искренне. Куинни умеет наслаждаться моментом, и для неё открытие, что Грейвс — тоже. Они столкнулись в холле Министерства. Куинни задержалась, а Грейвс уходил с работы непозволительно рано для себя. Он помог ей набросить пальто и вдруг предложил выпить чего покрепче кофе. Предложил так, как мог только начальник мракоборцев: сдержанно и ненастойчиво, но уверенно, даже как-то авторитетно. Ему, в общем-то, даже не нужно было её соблазнять — Куинни давно соблазнилась его компанией заочно. Этой атмосферой спокойствия, этой непрошибаемой тишиной и тихой уверенностью, которой ей самой не хватало. Куинни не устояла перед соблазном, даже если соблазна не было. Тем более, если его не было — Голдштейн сама всегда находила, чем соблазниться. Её сумасшедший интерес к жизни, к неизведанному, незнакомому и непонятному — Куинни не имела и шанса устоять перед любым из соблазнов. Но перед одним всё-таки устояла: каждый раз, когда она схлёстывала ноги на пояснице Грейвса, тишина становилась чуть менее плотной, через нее просачивался нестройных хор голосов. Совсем тихий поначалу, с каждым разом он становился всё более громким, разборчивым. И таким сумасшедшим, что Куинни молилась на самоконтроль Персиваля: ни у кого она не слышала такого нестройного роя мыслей, будто у душевнобольного, у сумасшедшего. Грейвс собирался ей доверять, потому дверь в его голову открывалась всё шире, приглашая зайти то ли на приятную беседу, то ли в ловушку. Ни бесед, ни ловушек Куинни не хотела, поэтому стоически отказывалась слушать и быть влекомой. Она думала, что с её стороны подслушивать будет нечестно: она не имела в виду совершенно ничего, позволяя Персивалю близость. Ей просто нравилась тишина, она просто, как было ей свойственно всегда, слишком увлеклась. Мимолётная, воздушная, милая и совершенно не серьёзная, Куинни не искалал ничего, но шла на звук тишины. Грейвс ни о чём таком и не просил — только задавал свои упрямые вопросы мракоборца, выведывал. Может, потому он совершенно не удивляется, даже не меняется в лице, когда Куинни, забирая сигарету, говорит ему: — Я не хочу, чтобы Тина узнала. Это может сказаться на ваших отношениях и её работе. Нам нужно прекратить, милый. Она не боится взглянуть на него, ведь Грейвс ведёт себя так, как Куинни от него и ожидает — предсказуемо держится в рамках всеобщих представлений о нём. Слегка ухмыляется, качает головой немного мрачно, но совершенно не оскорбляется и ни капли не расстраивается. Он не спрашивает даже, что она сама думает по этому поводу; не заводит вполне ожидаемую от других шарманку «может, стоит следовать велениям сердца и не оглядываться на остальных». Куинни даже не уверена, что такие мысли у него есть. Он просто полностью с ней согласен, и согласие его отдаётся оглушающей тишиной. Может, последней, которая ей достанется, и этого немного жаль. Но не жаль, что она так и не узнала, что у Персиваля Грейвса в голове.***
— Криденс, дорогой, ты правильно поступил! Щебечет Голдштейн, теряя равновесие под влиянием недавней трансгрессии, и ловит юношу в объятия. Криденс поддаётся чуть опасливо, плохо знакомый с этой сестрой, но всё же поддаётся, влекомый светом и искренностью, светлыми, чистыми глазами и ласковым голосом. Он приникает к ней неуверенно, переводит взгляд на Гриндевальда и бурлящих вокруг них соратников: Розье, Абернати, тех, чьих имён ещё не знает. И Геллерт кивает, подтверждая слова одарённой феи. Он не сомневается, что со временем мальчика удастся убедить полностью, что он и один мог бы справиться с этой задачей. Но зачем, если Куинни всё это даётся так играючи, так не натужно? Подход к любому человеческому существу, непосредственность, понимание. У Куинни дар, который Гриндевальд может только талантливо имитировать. — Он ещё не готов, Геллерт, — качает головой Куинни, когда Гриндевальд предпринимает первую попытку поговорить с Криденсом. Юноша убегает, запирается в комнате — сомнения терзают его. Но Куинни говорит «Геллерт», и на мгновение волшебник забывает о Криденсе — Куинни говорит «Геллерт», точно так же, как говорила «Персиваль», внезапно сталкиваясь с ним в нерабочее время. На улице перед баром, у палатки с травами, перед дверью в отель. Ровно тем же тоном: ласковым, но не льстивым, обольстительным, но не вульгарным. Она говорит с ним, ничем не стеснённая: ни тонким шёлком своего платья в холодном Нурменгарде, ни закручивающейся в настоящий вихрь аурой величия на общих собраниях, ни пристальными чужими взглядами и мыслями. Она поворачивает голову, смотрит исподлобья, иногда слегка касается его плеча и настойчиво — мыслей, в которые всё равно не может пробиться. Куинни говорит darlin’, и Геллерт знает, что на самом деле её интересует только тишина, как бы ни пыталась она влезть в его голову. И весь этот тон, вся эта поза, вся звонксть феи — все ради тишины. Персиваль Грейвс на этот тон, поворот головы и на это звонкое darlin’ купился, как купился бы любой. Потому лишь, что Геллерт в определённый момент решил, что Грейвс не может устоять. Куинни, видимо, тоже не считала нужным быть стойкой с Грейвсом. Поцелуи она отдавала в обмен на желанную тишину, а себя обменивала и вовсе от скуки. Недолго — пару месяцев, но Геллерту хватило, чтобы выяснить, что еще Куинни Голдштейн умеет кроме лигеллименции. Выяснить — и пользоваться теперь в своё удовольствие. Дальше выяснять ни к чему, но Гриндевальд на всякий случай оставляет её в Нурменгарде, рядом с собой и Криденсом. Ему нужны её указания и неуместный в мощных стенах цокот каблуков. Геллерт, в отличии от своей гостьи, не любитель тишины. Геллерт рождает звук и движение, приводит всё в хаос, чтобы затем упорядочить. Куинни Голдштейн требует тишины и спокойствия, но сама хаотична, повсюду с собой носит воздушную спонтанность и нарушение установок. Что своим darlin', что слишком вызывающим поворотом головы. Геллер вспоминает, как Грейвс терял в её присутствии бдительность. И ему даже досадно, что идеальный порядок Нурменгарда Куинни не к лицу.