SLEEP TIGHT/СПИ СПОКОЙНО

      По понедельникам, когда приходит Цукишима, в комнате резко начинает вонять серой. Хлором. Формальдегидом. Вся эта адская смесь запахов пробирается в ноздри, будит заплывший пеленой от снотворного мозг, спускается по носоглотке куда-то глубже вниз, в желудок, и вызывает приступ тошноты.       Цукишима говорит куда-то за дверь: «Спасибо, Кагеяма-сан». Он достает из рюкзака коробку. Вынимает палочки для еды. Он говорит:       — Не будете есть, ваше высочество, — заблюете всю комнату. Нельзя есть только одни таблетки.       Есть не хочется, видеть наглое белобрысое лицо хочется еще меньше, все что хочется, — это отвернуться к стене и заснуть дальше. Может, навсегда. Тобио засовывает голову под подушку и слышит приглушенное:       — Совсем от рук отбились, ваша светлость…       По вторникам, когда приходят Энношита с Дайчи, Тобио вырывает из дремы резкий запах псин. Может, коз. Овец. Медведей. Вся палитра ароматов зоопарка.       Энношита садится на край кровати, Дайчи устраивается на полу в позе лотоса в изголовье. И они оба монотонно бормочут — бормочут что-то успокаивающее, улыбаются, приносят домашнее задание для Тобио — который не был в школе больше месяца — и сами корпят над ним, говорят о погоде, о ребятах, о предстоящих тестах, и ничего — о волейболе.       Когда по средам приходит Ямагучи, от которого пахнет сдобой и сахарной пудрой, у Тобио внутри все замирает. Ямагучи приносит черничные кексы, венские вафли и сахарные крендели, а еще Ямагучи приносит успокоение своим мерным голосом. Он устраивается на стул рядом, спрашивает что-то о самочувствии и, когда Тобио ничего не отвечает, — лишь усаживается поудобнее. Ямагучи никуда не уходит до самого позднего вечера, и под его невесомое мурлыканье, запах корицы, меда и яблочного джема, под теплом одеяла и под тиканье часов, Тобио спит, как младенец, без каких-либо снов, а когда просыпается — глубокой, глубокой ночью, когда в окно не проникает никаких отблесков и во всем доме не раздается ни звука, Ямагучи уже нет.       Тогда, в ночь со среды на четверг, когда запахи корицы растворяются в темноте, эффект таблеток развеивается в спертом воздухе, оставляет в голове резкость и четкость восприятия. Такую резкость и четкость, как когда с утра обливаешься холодной водой. Тобио лежит на кровати и с замиранием сердца проводит ладонью левой руки по шее. Опускает пальцы на ключицу, ведет их дальше; закрывает глаза и беззвучно молится — и проводит пальцами по плечу вниз, и тогда обрывается сердце — тогда обрываются пальцы, вместо здоровой, сильной руки нащупывающие только бинты.       В четверг приходят Хината с Ячи, которые надоедливо пахнут кофе и счастьем. Рыжая бестолочь с воплями врывается в комнату и приносит с собой запах снега, ветра и поздней осени, Ячи, смущенно улыбаясь, заходит и пахнет тошнотворным приторно-сладким имбирным чаем.       Эти двое тормошат Тобио, мешают сонному забытью, рассказывают идиотские истории и предлагают играть в настолки и рисовать. А еще Ячи и Хината без устали говорят, говорят, говорят, и, когда Тобио убито молчит в ответ, стараясь провалиться в сон, один из них восклицает что-то вроде:       — Ну, ну, не опускай руки, Кагеяма!       И второй тогда пихает того в бок и шепчет:       — Эй…       Тобио накрывается одеялом, жадно вдыхая жаркий воздух.       И тогда второй шепчет:       — Вот, с твоей легкой руки мы его огорчили…       По пятницам приходят Танака с Нишиноей, пахнущие землей и мокрым асфальтом. И по пятницам именно тот день, когда Тобио приходится находиться вне постели.       Они выдирают его из кровати со словами:       — Хватит сидеть сложа руки!       Танака хочет стукаться с Тобио грудью, а Нишиноя — давать верхнюю пять, и, когда Тобио, с мутными глазами, все-таки шевелится, вылазит из объятий теплых одеял, парочка ухает и довольно гогочет. Они приносят приставку и контроллер и до ночи вопят, соревнуясь в дурацких играх; и в такие моменты Тобио забывается: пелена таблеток проходит, приходит — пелена азарта.       В те вечера мама Тобио поднимается и приносит им фрукты и печенье, в те вечера Танака с Нишиноей орут, хлопают Тобио по плечам, пихают под ребра, шекочут и смеются — и абсолютно бесшумно уходят, когда Тобио устает и засыпает.       Тогда, в те ночи, со вторника на среду, Тобио просыпается в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем — просыпается от тишины. Просыпается оттого, что никто его не пихает в бок и не дает верхнюю пять. Тогда, в те ночи, Тобио смотрит, не мигая, в потолок, с широко открытыми глазами, и в груди колет от навалившегося высасывающего жизнь одиночества, и сжимает стальным обручем легкие и сердце, когда он нащупывает вместо своей правой руки беспомощную омерзительную культю.       В субботу воздух наполняется запахом краски, свежего дерева и паяльной пыли — значит, пришли Сугавара с Асахи.       Тобио, как всегда, спит, и в полудреме слышит неуверенный голос Асахи:       — Неудобно его будить… Как-то не с руки. Может, пусть спит?       Сугавара смеется и по-хозяйски плюхается на кровать, холодными руками поднимает одеяло и щипает Тобио за щеки морозными пальцами:       — Ну? Когда в школу?       Тобио обессиленно молчит, и тогда Сугавара говорит: выгребай! И Асахи вываливает на прикроватый столик леденцы, бананы и яблоки. Сугавара вьется рядом, распихивая по блюдцам сахарную вишню и карамельки, переводит глаза на Тобио и грозит ему пальцем:       — Скоро Новый год. Попробуй только не встать на ноги.       И снова смеется.       В воскресенье в воздухе невесомо повисает аромат духов, пудры, а еще — книжной пыли и запаха свежих цветов.       Тобио поднимает голову — это пришла Кьёко. Кьёко только здоровается, а потом ничего не говорит, и Тобио ничего не говорит. Кьёко неловко присаживается на стульчик у кровати, молчит, отведя взгляд. Тобио ждет — хоть чего-то, и Кьеко уже вроде открывает рот и, кажется, начинает говорить… Что-то вроде «мы верим в тебя, Кагеяма-кун», как Тобио проваливается в сон.       Когда он просыпается, обнаруживает распахнутые шторы, сияющие сиреневым закатом, и ветку с зелеными листьями в вазе у идеально прибранного прикроватного столика.       Когда в комнате снова тошнотворно пахнет кадаверином и гидроперитом, Тобио просто накрывается с головой. Цукишима проходит к прикроватному столику и что-то туда сваливает. Несколько минут он просто стоит — или сидит — или что? И потом говорит, наверное, закатывая глаза:       — Я умываю руки…       Когда Тобио просыпается, уже вечером, он находит на столе несколько книг.       Тобио лежит лицом к стене, накрытый одеялом и дурманом от таблеток, когда со стороны двери пахнет кротами и скунсами, в комнату вежливо вламываются. В ногах снова садится Энношита, а Дайчи мельтешит где-то у изголовья. Дайчи с Энношитой любезно переругиваются — кто будет объяснять темы по геометрии. Потом интеллигентно спорят, кормить Тобио супом или рисом, потом — вилкой или палочками.       Когда Тобио решает высунуть нос из-под одеяла, Дайчи легко, как девчонку, сажает его на кровати. Он сурово говорит:       — Сейчас ты будешь есть.       В руках Энношиты сурово сверкает вилка.       Когда наступает четыре часа дня, в комнате нет запахов. В пять часов — все еще ничем не пахнет. В шесть — остро не ощущается запах меда и зефира. В семь смертельно не достает ароматов булок с шоколадом. В восемь Тобио неотрывно смотрит в полоток и до смерти мечтает о запахе клубничных эклеров.       А в девять дверь открывается, и вместо запаха булочек и Ямагучи заходит запах таблеток и пыли. Запах таблеток говорит маминым голосом:       — Дорогой.       Он говорит:       — Пришли назначения от доктора.       Запах таблеток говорит:       — Мы не потянем пока что протез… Ты ведь знаешь, у нас с папой кредиты. Может, через год…       Со среды на четверг всегда снятся кошмары. Оттого, что Ямагучи приходит. И оттого, что он не приходит.       Когда в дверь вероломно вваливаются запахи мороза и кофе, таблетки уже начинают действовать. Тобио плотно закутывается в одеяло, но ароматы молочного улуна проникают и туда. И лимонной цедры. И мяты. И ромашки. Тобио засыпает, но весь сон Хината и Ячи хлопают его по щекам, поют и вопят, раздражающе просят не сдаваться и взять, наконец, себя в руки. Тобио спит нервно, как если бы он спал стоя в шумном метро, а когда просыпается — в комнате тихо, а с прикроватного столика, сидя на книгах, счастливо глядит плюшевая игрушка-мартышка.       Когда снова пахнет цементом, в комнату заходит мама и говорит:       — Дорогой, мы с папой решили поменять твою ногу на посудомоечную машину…       Кажется, Тобио стонет, и его будят громкие запахи земли и травы и шумные переговоры Танаки и Нишинои.       — Чувак, тебе приснился кошмар?       Тобио шевелит губами в попытках ответить. Он приоткрывает ресницы — Нишиноя склонился над ним, и только сейчас Тобио видит, какие у того круги под глазами. Но Нишиноя тут же отстраняется и требует от Тобио высокую пять, а Танака уже вытаскивает его из постели за ноги.       Тобио просыпается только тогда, когда в уши железным ледяным прутом ввязывается звенящая тишина. По всему телу — синяки, будто его били, голова ватная, но на сердце — светло и легко.       В четыре часа Тобио жаждет запаха краски. Строительного лака. Опилок. В четыре краска не появляется, в пять не появляется лака, в шесть — опилок, в семь — жидких гвоздей. В восемь появляется запах масла и железа и угарного газа, запах шпал и запах путешествий. Тобио перебрасывает через плечо сумку, в одной руке у него билет до Токио, в другой — телефон. Тобио пихают в спину, и он видит яркий запах горящего семафора и запах приближающейся ступеньки поезда.       Упс.       Запах крови и масла, а еще — запах криков.       Упс.       Без билета его не посадят на поезд.       Упс.       Вместо того, чтобы сказать толпе облепившего народа «не стоит, я в порядке, все под контролем», Тобио отрубается на месте. Как невежливо… Плохой Тобио. Скверный, скверный, невоспитанный Тобио.       Тобио просыпается от запаха кожи, пудры и свежих цветов, он просыпается, и в комнату ярко светит солнце из-за раздвинутых занавесок, на его пылающем лбу — мягкая, прохладная рука Кьёко. Тобио, не открывая глаз, вытаскивает свою горячую сухую ладонь и кладет ее на ладонь Кьёко.       Когда ночью Тобио выпадает из глубокого сна в полудрему, на его лбу лежит холодная ссушенная костлявая рука. Запах таблеток с завывающим скрипом открывает дверь и говорит ему:       — Дорогой, мы с папой решили обменять твои уши на массажное кресло…       Когда в понедельник в нос не бьет настойчивым запахом, внутри у Тобио что-то рвется. Хочется вдыхать сероводород. Хочется вдыхать ацетон. Хочется наслаждаться альдегидами. Парами аммиака. Тобио жизненно необходимо почувствовать раздражение и тошноту. Никаких ядовитых испарений. Никаких соединений хлора. Никакого Цукишимы.       Когда ближе к ночи начинает пахнуть спиртом и больницей, в комнату заходит доктор в зеленом халате и белой маске, в перчатках, по самые локти испачканных в крови, и он поднимает свои ладони к голове, оттопыривая пальцы, и он говорит:       — Кагеяма-сан, отрежем немножечко еще…       Он говорит:       — Гангрена прогрессирует…       И он говорит:       — И моя собака, моя Айко-чан, она голодна…       Когда комната снова заполняется запахом сена, перьев и лисьих нор, сердце у Тобио, все еще спящего, пропускает удар. Кровать прогибается под чужим весом, у изголовья — возня. Тихие шепота перекидывают друг другу фразы, и Тобио, вроде, кричит, чтобы они не уходили, чтобы его разбудили — но едва размыкает губы. Тяжелая рука Дайчи ерошит ему волосы, а потом говорит голосом таблеток:       — Дорогой, мы с папой решили обменять твои три с половиной метра кишков на беговую дорожку…       Когда в три не пахнет кокосовыми пряниками, Тобио не принимает снотворное. Когда белым шоколадом не пахнет в четыре, Тобио, обливаясь потом, садится на постели. Когда в пять не пахнет бисквитным рулетом, Тобио выходит из комнаты. В шесть не пахнет вишневыми слойками, и он спускается вниз, накидывает куртку и всовывает ноги в кроссовки.       Он всовывает ноги в кроссовки.       Всовывает ноги в кроссовки.       Шнурки.       Шнурки.       Шнурки.       Тобио садится на пол и прислоняется к стене. Он сгибает правую ногу в колене, левой, непослушной рукой хватается за один конец шнурка. Наклоняет задеревеневший корпус и вцепляется во второй конец зубами. Тобио тянет шнурок на себя, когда в нос прокрадывается аромат блинчиков с малиной.       — Кагеяма…       Тобио выпускает из зубов шнурок. Рядом с ним вниз оседает запах шоколадных кексов:       — Прости, что не смог в тот раз.       Ямагучи ставит свой рюкзак на пол. Ямагучи улыбается, а еще от него пахнет солнцем. Он опускается на колени и сбрасывает на паркет свою куртку. Он садится у ног Тобио и берет пальцами шнурки. Пропускает один конец под вторым, затягивает. Делает из одного петлю — так заботливо, что Тобио хочет прыгнуть в нее и удавиться, — пропускает под петлей другой и затягивает в узел.       — Ты решил прогуляться?       Тобио молчит, вздыхает. Ямагучи смотрит янтарным солнцем в его темные глаза, и Тобио кривит губы и говорит:       — Сегодня не пахло корицей.       Ямагучи все еще улыбается, и видно, как под его солнечными глазами поселились глубокие тени недосыпа. Тобио смотрит прямо в Ямагучи, и тот смущенно отводит глаза вниз. Натягивает пальцами шнурки на левой кроссовке. Тобио говорит:       — Ямагучи.       И он говорит:       — Поцелуй меня?       Ямагучи хлопает ресницами и смотрит на Тобио — тощего, бледного и немощного. Повисшего между реальностью и сном из-за снотворного. Пахнущего таблетками и капельницей. Тобио, которому четыре раза резали гниющую заживо руку. Тобио, который больше не сможет играть в волейбол, потому что его родители решили поменять его руку на пол с подогревом.       Ямагучи смотрит на Тобио, поднимает уголки губ, ставит свою ладонь на его колено, привстает на своих и легко выдыхает в его уголок рта сухими губами.       И они сидят на полу в коридоре и смотрят на отблески заходящего солнца — живой Ямагучи и полумертвый Тобио, — пока не кончится вечер.       Тобио просыпается среди ночи в своей постели, когда Ямагучи уже нет, когда солнца за окном тоже нет — но что-то изнутри греет и светится.       Что-то изнутри тухнет, гаснет и сворачивается, как обожженный раскаленным солнцем цветок, и расцветает что-то злое и уродливое, когда впервые не приходят запахи кофе. Запахи зимы и мороза, запахи раздражительной радости и чая с лимоном. Мяты и мелиссы. Чабреца и зверобоя. Шиповника и розмарина.       Когда приходит только запах таблеток и говорит:       — Дорогой, мы с папой решили поменять твою голову на шкаф-трансформер…       Когда впервые не приходит запах мокрого асфальта, внутри будто обрывают канат. Запах земли, запах приставки и контроллера, и запах верхней пять. Запах холодных пальцев, вытаскивающих из-под одеяла. Запах взрывного хохота и ударов грудью.       Когда не приходит запах стружек и опилок, лака и краски, жидких гвоздей и паяльника, Тобио смотрит в потолок. До сумерек, до вечера, до темноты, до черной дыры в потолке, до искорок занимающегося рассвета. До рассвета и до солнца.       Когда приходит только доктор в зеленой маске и говорит:       — Кагеяма-сан…       Он говорит:       — Гангрена прогрессирует…       Он говорит:       — Придется отрезать повыше — по шею…       Когда впервые не приходит аромат кожи и волос, пудры и духов, свежих цветов на столе и распахнутых штор, и прохладной руки на лбу.       Не приходит, не приходит, не приходит.       Тогда приходит понимание.       Твердое и окончательное, резкое, как обливание с утра. Сбивающее с толку, дающее под дых.       Не придут, не придут, не придут.       Волейболист без рук, пианист без пальцев, певец без языка.       Потом опять не приходит запах метиламина и формальдегида, серы и аммиака. Ацетонитрила и триметиламина.       А вы знали, что узел Линча нельзя связать одной рукой?       Дорогой, мы с папой решили поменять тебя на небольшой вертолет…       А потом опять не приходят запахи жирафов и козлов. Бобров и верблюдов. Кабанов и зубров.       А вы знали, что после восьми таблеток снотворного зараз сны не снятся в принципе?       Кагеяма-сан, моя собака голодна… Вы ведь любите животных?..       А потом, в четыре, не приходит запах ягодного желе и песочных пирожных, и Тобио выдыхает. В пять нет запаха завязанных шнурков. В шесть нет запаха Солнца. В восемь самое плохое уже произошло. В девять — хуже уже не будет.       Никто и не обещал, что будет до конца с тобой, тупой Тобио. Глупый, глупый, наивный Тобио. Безмозглый и безрукий.       Потом, в четверг, нет запаха кофе и имбирного чая. В пятницу — земли и асфальта. В субботу — лака и паяльника. В воскресенье — пудры и книжных переплетов. Формальдегида в понедельник. Собак и лис во вторник. Мятных пряников по средам.       А в следующий и послеследующий четверг — чабреца. Цемента в пятницы. Жидких гвоздей по субботам. Духов по воскресеньям. Серы в понедельники. Медведей во вторники. Корицы в среды. Травы в четверг? Земли в пятницу? Клея в субботу. Кожи в воскресенье, химии в понедельник, животных во вторник. И Солнца в среду. И вообще всегда.       А потом Тобио забывает, как вообще что-то может пахнуть. А потом теряет ощущение, какой идет день. И день ли вообще.       Тобио открывает глаза только тогда, когда щелку между полом и дверью разрезает божественный аромат среды. Потом к нему примешивается аромат четверга и ядовитое зловоние понедельника, а потом — щекочущие нос воскресенье и вторник, их догоняет суббота, и в самом конце забегает запыхавшаяся пятница.       Когда эта какофония запахов открывает дверь и вваливается к Тобио в комнату, переговаривается и улюлюкает, сверкает, как начищенные чайники, улыбается красными с мороза лицами, тогда Тобио свешивает ноги с кровати, открывает рот, и он говорит:       — Какой сейчас день?       И они все, все — замолкают. Тадаши делает шаг вперед и протягивает Тобио скрепленную стопку бумаг и говорит, улыбаясь солнечными глазами:       — Самый лучший. Твой, Тобио.       Становится холодно, и Тобио берет бумаги из руки Тадаши.       Это документы. Не на шкаф-трансформер, беговую дорожку или массажную кровать.       Тобио роняет бумаги и обнимает свое правое плечо. В котором всегда была рука. Рука, пахнущая лисами, сероводородом, цветами и имбирными пряниками. Рука Бога.       Тогда, в тот день. Тобио не спал. В тот день Тобио плакал.       А еще,       он смеялся.