Two different worlds and Оne true love

Мягкий снег разлетается в стороны, обжигает лицо и шею, тает в черных как смоль волосах. Покахонтас, ликуя, несется с горы вместе с проворным Мико, скулящим от страха Перси и Накомой, которая едва ли желала присоединяться к их безумному аттракциону. После замужества ее подруга стала чересчур серьезной, поэтому Покахонтас приходится напоминать ей — а быть может, и себе самой — насколько прекрасна жизнь, в которой есть место безудержным забавам и веселому риску. Импровизированные санки переворачиваются, наездники летят в сугроб, и Покахонтас смеется, как когда-то в детстве, или как прошлой зимой, словно минувшего года и не было вовсе. Но прошлое неожиданно снова напоминает о себе — на сей раз раскрывшейся сумкой, из которой выпал тот самый компас. Замерзшими пальцами Покахонтас поднимает его, отряхивая снег, и прижимает к груди. Легкая дымка веселья, окружавшая ее пару мгновений назад, словно растворяется. На лицо ложится тень печали; воспоминания — множество столь дорогих и таких болезненных воспоминаний — мигом наполняют сознание. Покахонтас помнит тот день, когда впервые увидела его лицо. Помнит, как страх сменялся любопытством, любопытство — симпатией, симпатия медленно превращалась в глубокое и прекрасное чувство. Она помнит их встречи, неожиданные и желанные, помнит поцелуй в тени бабушки Ивы, помнит его глаза в ночь перед казнью, которую она так стремилась предотвратить... Помнит и прощание на берегу. Он убеждал ее, что его жизни ничто не угрожает, что там, в далеком Лондоне, есть люди, способные исцелить его рану. Он говорил без страха и сомнения, уверенный в том, что вернется. Покахонтас верила ему. Она решила, что будет каждый день и в любую погоду приходить на утес и всматриваться вдаль, надеясь увидеть белые, похожие на облака паруса и его силуэт на палубе корабля. Покахонтас тайно считала дни, а компас — его компас — всегда носила с собой. Прошли недели, корабли приходили и уходили, но его среди прибывших не было. Белые переселенцы, называвшие себя пуританами, основали на берегу деревню, а также построили порт. Покахонтас была единственной из своего племени, кто регулярно приходил туда. Ее отец, даже помня заслуги Джона Смита, не спешил сближаться с бледнолицыми, однако не запрещал Покахонтас общаться с переселенцами. Местные женщины были весьма добры, и несмотря на разницу в культуре, обычаях и верованиях Покахонтас довольно быстро нашла с ними общий язык. История ее любви не была секретом; всякий раз, как только новый корабль прибывал в порт, Покахонтас спешила туда же за новостями, и каждый, кто знал ее, понимал, какие именно новости — вернее, о ком — она жаждет услышать. Так было и в тот раз. Вероятно, поэтому прибывшие моряки долго молчали, отворачивая от нее взгляды — никто не желал говорить первым... Джон. Смит. Погиб. Три слова, изменившие все. Покахонтас отказывалась верить; снова и снова просила повторить, в надежде, что страшные слова изменят смысл. Затем бросилась бежать прочь — подальше от чертова порта, от бледнолицых, чьи соотечественники погубили ее любовь; бежать так быстро, что неизменно сопровождавшие ее Мико, Перси и Флит едва за ней поспевали, а потом рыдать, прижавшись щекой к коре бабушки Ивы, не замечая, как огрубевшие от ранних холодов ветви гладят ее по спутанным волосам. Прошло время. Покахонтас пришлось учиться жить заново — с мыслью, что он больше не вернется. Как и когда-то давно, когда не стало мамы... Отец говорил ей, что мама ушла в мир духов и теперь в потоках ветра незримо сопровождает и оберегает ее. Покахонтас часто думала о том, стал ли ее Джон ветром, как и мама? Быть может, дух его кружит сейчас над бескрайним морем, наполняя паруса кораблей... А если она выйдет на берег в сумерках или на рассвете, сможет ли снова хоть на миг к нему прикоснуться, почувствовать его присутствие? Покахонтас справлялась со своей новой жизнью; вернее, почти справлялась. Она научилась смеяться, как и раньше, снова предаваться забавам, но прошлое всегда незримой тенью следовало по пятам. — Прошло уже столько времени с тех пор, как погиб Джон Смит, может быть, пора смириться и забыть его? — спрашивает Накома. Она желает ей добра, и Покахонтас это знает. — Ты права, — отвечает она. Конечно, Накома права — забыть было бы проще, легче. — Но я не могу. Компас можно выбросить, но как выбросить из сердца его образ, когда ветер рисует его на каждой водной глади, когда в шелесте трав и ветвей слышится его голос?.. — И не хочу, — уверенней добавляет она. Если души умерших становятся ветром, то забыть их все равно что перестать дышать. — Нужно жить дальше, — несмело произносит Накома. — Я буду, — Покахонтас грустно улыбается. — Конечно, буду — и жить, и бороться ради того мира, в который мы с ним верили. Предаваться отчаянию — удел слабых. А она сильная, и будет сильной впредь. Единственное, чего она сделать не сможет — предать память о Джоне Смите, связав себя с другим мужчиной. Этого жаждет ее отец, хоть ни разу с момента смерти Джона не завел с ней разговора о замужестве. Этого хочет Накома, этого ждет все племя — наследника, которому предстоит продолжить род вождя. Увы, именно этого Покахонтас не может дать им. Бабушка Ива всегда учила ее слушать сердце и искать свой собственный путь, и Покахонтас нашла и пройдет его — с Джоном или без него. Ее путь вопреки ожиданиям проходит мимо семейного очага, но простирается далеко вперед, возможно, даже за горизонт. Покахонтас бережно кладет компас в сумку, предварительно вынув из нее Мико, который каким-то образом сумел туда пробраться. В это время со стороны порта раздается звон колокола. — Не ходи, — предостерегает Накома, хоть и понимает, что эти слова вряд ли остановят ее подругу. — Я просто узнаю, что там случилось. Она по-прежнему приходит в порт встречать каждый корабль; Джона Смита она больше не ждет, но у нее другая цель — не допустить вражды, улаживая назревающие конфликты любой ценою.