Удалено

Я снова просыпаюсь от собственного крика. Недели не проходит, чтобы это не случилось. Раз, а то и два. И каждый раз я рывком вскакиваю и только после этого осознаю себя, и до меня доходит, что я стою на полусогнутых, весь потный и задыхающийся, иногда продолжая при этом придушенно мычать. И каждый раз, как ни напрягаюсь, абсолютно не могу вспомнить, что же такое мне снилось. Строго говоря, обычно остаётся ощущение, что не снилось вообще ничего. Сплошная чернота; глубокий, здоровый сон без сновидений. Тем не менее, что-то там, в этом сне, заставляет меня кричать. Жена, как и каждый раз, бормочет, не просыпаясь – «Ты опять…» – и охлопывает ладонью простыню рядом с собой, точно желая убедиться, что я в самом деле опять. Даже во сне у неё меж бровей залегает горькая складка. Я стараюсь разгладить её пальцем, но она снова вползает, как червь, на её чистый лоб. - J'espère plus jamais faire souffrir quelqu'un comme je t'ai fait souffrir*, - говорю я ей, и она улыбается с закрытыми глазами; мой французский всегда так умиляет её. Она даже не догадывается, чистая душа, что с моей стороны это просто наглый плагиат. Утром она наливает в мой чай молоко с каким-то особенно озабоченным видом; так всегда бывает после этих приступов pavor nocturnus. Потом садится рядом и прижимается щекой к моему плечу. Пить чай в таком положении крайне неудобно, но я терплю. Её ладонь лежит на рукаве моей рубашки; я глажу её маленькие, аккуратные пальцы (никакого яркого маникюра, никаких колец, кроме обручального) – от них приятно пахнет нежным кремом, которым она мажет руки на ночь. Я целую её в нос, она тянется ко мне губами, и тут мой телефон издаёт короткую трель, оповещая о том, что пришло СМС. Я знаю, от кого это. Никто больше не шлёт мне СМС. - Посмотришь? – шепчет Дороти, обхватывая меня за шею. Я слышу её сладкое дыхание на своих губах. - Потом, - отвечаю я тоже шёпотом и улыбаюсь. Письмо оказывается предельно лаконичным: НУЖНО УВИДЕТЬСЯ. И, разумеется, подпись. Как всегда. Я дважды нажимаю левую клавишу, на что телефон бесстрастно сообщает: Удалено. ТЫ МНЕ НУЖЕН. Удалено НЕОБХОДИМО УВИДЕТЬСЯ. ПРЯМО СЕЙЧАС. Удалено ГДЕ ТЫ? Удалено Самое плохое, что отключить телефон я не могу – если я дома, могут позвонить с работы, если на работе, может позвонить Дороти. ОЧЕНЬ НУЖНО УВИДЕТЬСЯ. Удалено ГДЕ? КОГДА? Удалено НЕ МОЛЧИ. НЕ МОЛЧИ. Удалено Даже не знаю, почему я не могу как-нибудь прекратить это. С какого-то момента у него вошло в правило терроризировать меня, а я никак не могу это прекратить. Ему хорошо – делать абсолютно нечего, общаться не с кем, и вот он сидит и с муравьиным упорством набирает все эти буквы своими длинными, быстрыми пальцами. Его пальцы, кстати, всегда казались мне почти ненормально гибкими – может, это свойственно всем музыкантам, не знаю, но я, честно говоря, считаю это неестественным и не особо приятным. О нём часто говорят, как о существе нездешнем, не из нашего мира. Он умеет производить впечатление, и этому, надо сказать, немало способствует его странная внешность. Раньше даже я попадался на эту удочку. Скажем, у него необычно длинная шея – длиннее, чем у большинства людей. Почему-то людям нравится думать, что выделяющиеся внешние черты служат верным признаком каких-то скрытых талантов или особых качеств, которые несвойственны большинству. Чаще всего такие черты просто недвусмысленно указывают на вырождение, однако этот факт для большинства малоинтересен. ПОЧЕМУ МОЛЧИШЬ? Удалено ОТВЕТЬ. ЭТО ВАЖНО. Удалено ГДЕ? КОГДА? Удалено ОТВЕЧАЙ, БЛЯДЬ! Удалено ПОЖАЛУЙСТА. ОТВЕТЬ. ПОЖАЛУЙСТА. Удалено Два последних, против обыкновения, даже не подписаны, и это меня почти трогает. Идиотская и по-идиотски пафосная привычка – непременно тиснуть свои драгоценные инициалы, как будто без них непонятно, кто писал. Он всегда так делал и продолжает делать. Почти каждый раз. Ещё один признак его неистребимой и непреодолимой влюблённости в себя. Они приходят и приходят. Пока я еду на работу – ещё три. Пока сижу на работе – ещё пять. За то время, что я иду от рабочего места к парковке, занудная трель раздаётся дважды. Последние представляют собой, по сути, просто набор бессвязных «почему», «пожалуйста», вопросительных и восклицательных знаков. Я удаляю эти вопли отчаяния, едва заглянув в них. Можно сказать, что я делаю это из сострадания к нему, Бог ты мой, в конце концов, было время, когда я его даже уважал. Наступает довольно продолжительная пауза. Двадцать третье сообщение настигает меня в магазине зоотоваров, где я покупаю корм для двух наших канареек. Дороти их обожает. ПРОСТО ПОЗВОНИ И СКАЖИ «НЕТ». ЭТО ТРУДНО? ПРОСТО ПОЗВОНИ И СКАЖИ МНЕ «НЕТ». Это я даже не решаюсь сразу удалить. Удивительно, как он смог собраться с духом, чтобы набить такое длинное и связное послание. Я ведь уже был практически уверен, что он пьян. С определённого момента это стало происходить довольно часто. * * * Бытовой алкоголизм – неожиданно и совсем на него не похоже. Проблемы с наркотой?.. О да, сколько угодно. Нет, это не было настоящей зависимостью, это было именно то, что называется «проблемы». Видите ли, доктор, у меня проблемы с… Я был убеждён, что он никогда окончательно не подсядет – для этого он был слишком, повторяю, в себя влюблён. Наркотики – это ведь страшно, если они по-настоящему глубоко входят в твоё существование; как ни странно, для этого нужна определённая смелость – если угодно, смелость глупости… Наркотики – это незаживающие язвы на руках и ногах, это вонь тухлого мяса, глаза тухлой рыбы, чёрная блевотина и смерть. Нет, он этого не хотел. Если у него и была от чего-то зависимость, то только от самого себя. Вот с этим у него в самом деле были проблемы. А эти его маленькие эксперименты с сознанием… о, только эксперименты. Ничего больше. Впрочем, даже для такого экспериментатора всегда существует риск сторчаться – достаточно только проявить чуть больше самонадеянности, чуть дальше шагнуть за черту. Совсем крохотный шажок – и всё. Конечно, такое могло случиться и с ним – невзирая на то, что он пока не терял контроль. Но вот чего я совсем не ожидал – так это приступов одинокого пьянства, этого жалкого холостяцкого разврата. В последнее время случалось, что он сутками не выходил из дома и за день приканчивал бутылку водки или скотча – ему было, в общем, всё равно, что пить. Конечно, для настоящего алкаша это почти ерундовая порция, но раньше-то он пил очень редко. А в одиночестве – вообще никогда. Это началось именно после возвращения. Тогда я в первый раз, зайдя к нему, увидел задёрнутые шторы, кучей сброшенную на пол одежду, стол, залитый чем-то липким… и его, давно не бритого и в мятом халате, дрыхнувшего на диване с ополовиненной бутылкой, которую он даже во сне судорожно и бессильно сжимал за горлышко своими музыкальными пальцами, как будто хотел задушить гадину, но не мог. Честно сказать, я был поражён. Мерзость запустения. И, конечно, весь дом пропитался этим отвратительным затхлым запахом. Нет, дело даже не в спиртном выхлопе, хотя от него несло, как из погреба. И даже не в том, что он явно уже пару дней не принимал душ. Это был запах запущенного мужчины. Мужчины, которого некому любить. Я смотрел, как он спит тяжёлым и позорным сном, запрокинув голову и приоткрыв запёкшийся рот, и думал – вот что оно такое, разлюбить себя. Я думал – что могло с ним случиться, что же такое произошло?.. Кстати, странно, но он при этом не храпел. Обычно люди в такой позиции чудовищно храпят. Но он не храпел. Я даже подошёл, чтобы проверить, дышит ли он. И тут он проснулся. Я почувствовал себя неловко, потому что его взгляд, хотя и мутный, был слишком пристальным и внимательным для пьяного. И вообще, сцена выглядела какой-то двусмысленной – на пару секунд возникло ощущение, будто я подглядывал за чем-то непристойным и меня застукали в самый, так сказать, пикантный момент. «Ты пришёл», - сказал он хрипло и без выражения; потом поднял руку с бутылкой и посмотрел сквозь неё на свет. – «Нужно поговорить», - сказал он. Мы виделись и раньше, и тогда он показался мне каким-то… замороженным. Как человек, который настолько глубоко погружён в свои мысли, что каждый раз, как к нему обращаются, вынужден напоминать себе, где он находится и кто все эти люди. Вместе с тем, не возникало сомнений, что он рад меня видеть; однако желания поговорить не выражал. Видимо, именно алкоголь сорвал его с предохранителя. Строго говоря, это был не разговор, а практически монолог. Он начал его словами – «В последнее время я плохо сплю», - а потом надолго замолчал. Я не стал торопить его, просто развернул кресло в сторону дивана, удобно уселся и ждал. Мне не хватало только блокнота, иначе сходство с приёмом у психоаналитика было бы полным. Он смотрел в потолок, время от времени судорожно зевая и морщась, и в конце концов я спросил, не принести ли ему попить. Он взглянул на меня удивлённо, ответил «да» и тут же, практически без перехода, всё-таки заговорил. Сперва он рассказал мне о сербе по имени Горан, всегда ходившем в полосатой рубашке – тот был приставлен к «языку», чтобы не давать ему спать. Горан являлся каждый час и, толкая пленного ногой в рёбра, весело говорил: «Вставай, шпион, вставай! Просыпайся, шпион!». - Нужно было стоять. Или ходить. Лежать или сидеть нельзя. Серб приходил один, как будто был полностью уверен, что справится. - Это казалось самонадеянным… они с меня даже наручники сняли. На десятый раз (или пятнадцатый, или двадцать шестой – он не был уверен, поскольку не спал к тому времени уже больше двух суток) он встал за дверью и попытался напасть на Горана, но тот, очень чётко и профессионально отреагировав, мгновенно вывернул ему запястье, после чего аккуратно уложил на пол и отмудохал так, что живого места не осталось. Выбил два зуба и сломал нос. - Зато спать после этого какое-то время совсем не хотелось. Жутко болели остатки зубов. Самым удивительным, по его словам, было то, что серб потом присел на корточки рядом и погладил его по голове. Он заговорил – судя по интонациям, что-то увещевающее. Понять было трудно, потому что Горан объяснялся на одном из чакавских диалектов и не знал по-английски ничего, кроме «просыпайся, шпион». Но слова и не имели значения. Приставленный к нему надсмотрщик говорил терпеливо и ласково, как будто с непонятливым ребёнком или испуганным животным. - У меня из носа хлестала кровь, поэтому я дышал открытым ртом и слышал, в основном, как я дышу. Но мне не нужно было слышать, понимаешь… я бы всё на свете отдал, только чтобы он ещё немного посидел рядом. Я так хорошо запомнил его лицо, что и сейчас мог бы нарисовать его с закрытыми глазами. В тот момент оно было самым близким на свете, единственным настоящим, что есть на свете… Вряд ли его можно было назвать привлекательным, но он был… я не знаю, как сказать… ему и не нужно было быть красивым, не нужно было быть умным. Я видел свою кровь на его рубашке и чувствовал, что мы как будто породнились, хотя это звучит дико… Нет, не так. Я просто чувствовал, просто знал, что я один в мире, совершенно один, и если кто может помочь мне, то только он. Это абсолютно иррационально… у него было лицо отца. Не моего отца, нет, у них ни малейшего сходства… просто – отца, отца вообще. Мне показалось, что его глаза сияют… там было довольно темно, а у него серые глаза, очень светлые… наверное, это дало такой странный эффект. А может, то, что я не спал два дня… так или иначе, я буквально видел свет, который от него исходил. Он протянул руку и вытер кровь у меня из-под носа. Не платком, даже не рукавом – прямо пальцами. И тогда я… кажется, я заплакал. У него были глаза святого… Потом он сказал, что не может спать, потому что в темноте к нему приходит серб со своими сияющими глазами и говорит – «Вставай, шпион, вставай, уже пора!». Кроме того, он сказал странное, но как-то вскользь, не акцентируя: - Возможно, его убили. Возможно, поэтому я его вижу. Тут я наконец принёс ему воды, он одним длинным глотком вытянул стакан, и его сразу стошнило желчью прямо на ковёр. Я прикрыл рвоту его рубашкой – всё равно в дело она уже не годилась, – и спросил: - Ты когда ел в последний раз? Он вяло отмахнулся и сморщился, трагически заломив брови. Он был изжелта-зелёного цвета; надо думать, у него ужасно болела голова. Я заставил его выпить ещё два больших стакана воды – на этот раз мы успели добраться до уборной, где я держал его за отросшие волосы, пока он блевал. Потом он снова улёгся на диван, его трясло, зубы мелко стучали друг о друга. Я прикрыл его ноги своей курткой, налил ему порцию виски из початой бутылки; спиртное пришлось вливать чуть не силком – он не верил, что после этого станет легче. Я как можно убедительнее объяснил, что нельзя так резко выходить из запоя – мне было интересно, что он ещё скажет. Но тогда ничего особо любопытного я больше не услышал – вместо того, стоило ему слегка ожить, как он в очередной раз начал этот свой набивший оскомину моноспектакль под названием «Гений за раздумьями, или Мне насрать, что вы на меня смотрите», предусматривающий множество преувеличенных жестов и многозначительной мимики. Надо сказать, алкоголь только усугубил ощущение, что ему давно пора внести изменения в репертуар. Я тихо ушёл. У меня были другие дела. Настроение было превосходное, окружающий мир, против обыкновения, не выказывал никакой враждебности. Я вставил наушники и включил французскую песенку, которую слушал тогда постоянно, крутил по сотне раз подряд – она не надоедала мне. У меня всегда так с музыкой; это помогает довести до конца какую-нибудь мысль, которая не даёт мне покоя, но никак не желает окончательно сформироваться. Je n'étais qu'un mauvais présage On s'est aimé puis vint l'orage Moi qui aimais tellement ton sourire… J'espère plus jamais faire souffrir quelqu'un comme je t'ai fait souffrir Я бодро шагал, полностью отдавшись мягкому, неагрессивному ритму; мне всегда нравилось ходить под музыку. Я не разрешал себе думать о том, что мне показалось там, у него, пока он говорил про серба – это было бы слишком хорошо, слишком… удобно. Я говорил себе, что в реальной жизни всё не может складываться настолько идеально. Notre vie à deux s'arrête donc là Dans les grandes plaines des peines à jouir D'une vie qui ne veut plus rien dire J'espère plus jamais faire souffrir quelqu'un comme je t'ai fait souffrir Телефон завибрировал, оповещая об СМС, когда я был уже в трёх кварталах от его дома. ВЕРНИСЬ. Я НЕ ДОГОВОРИЛ. Всё-таки он бывал иногда прямо-таки трогателен, с этой своей маленькой манией величия. Я удалил сообщение и продолжил свой путь. J'espère plus jamais faire souffrir quelqu'un comme je t'ai fait souffrir… Je n’entends plus que tes soupirs * * * Я вернулся только через неделю. В его квартире всё было так же, как и в прошлый раз, только пыли и грязных разводов прибавилось – как и пустых бутылок. А веса в нём, напротив, убавилось, и под глазами залегли сизые тени, как у героинового наркомана. Я снова сел в кресло и выпил с ним немного. И тогда он рассказал про ирландца, который любил курить «Кэмел» и которого сербы называли Йонатан или Йон. - Думаю, на самом деле его имя Джонатан. - Как туда попал ирландец? - Понятия не имею. Он мне не рассказывал. Я, не удержавшись, спросил самым невинным тоном: - И ты не смог определить?.. Ну, знаешь, по большому пальцу правой руки… по галстуку. Он посмотрел на меня очень пристально, но всё-таки первым отвёл глаза. - Он не носил галстуков. - Ну да, разумеется. Это было бы просто нелепо. А «Кэмел» курят многие. - «Кэмел» курят многие, - откликнулся он, как эхо, без всякой интонации. И снова надолго замолчал. Пара глотков помогла ему продолжить рассказ. Как выяснилось, в первый раз Йон появился вскоре после выбитых Гораном зубов – армейские ботинки, подтяжки с вышитым флагом Ольстера, к нижней губе прилипла потухшая сигарета. Посмотрел, как «язык» корчится на полу, отплёвывая кровь, и сказал: «Фокайль сасанах»**. - Потом улыбнулся мне, как брату, и ушёл. Очень… эффектный парень. Пожалуй, красивый. Очень молодой. И… красивый, да. Из тех, что нравятся женщинам. Его описания были довольно скупы, но, можно сказать, именно благодаря этому я мог увидеть тех, о ком он рассказывал, как будто собственными глазами – загорелый и блестящий от пота лоб серба, чувственный рот ирландца. - Он страшно много курил… тушил сигарету об стену и тут же выщёлкивал из пачки следующую. Он вытаскивал их прямо зубами, такая привычка… иногда забывал поджечь. Особенно, если смотрел, как меня бьют. Похоже, ему это нравилось. Йон приходил почти каждый раз, как шпиона били. Сам не участвовал, просто стоял, подпирая стенку, курил. Время от времени ронял своё «фокайль сасанах», как будто харкал сквозь зубы. И улыбался. - У него была невероятно обаятельная улыбка… человека с такой улыбкой хочется пригласить выпить. Знаешь, поговорить о футболе… и обо всём таком. Оказалось, что однажды они всё-таки поговорили, и как раз именно о футболе. В один прекрасный день дверь открылась, и Йон предстал перед ним со своей неизменной сигаретой, повисшей на нижней губе, и с уличным шиком зажёг спичку о ноготь большого пальца. На его правую руку был намотан розарий, а в левой он почти всё время небрежно перекидывал нож-бабочку. - Вошёл и присел на мой тюфяк. Долго курил, в полном молчании… потом вдруг спросил, за кого я болею. Не знаю, наверное, ему просто было скучно… Он криво усмехнулся, и я вспомнил, насколько он любил раньше это слово, как часто и охотно заслонялся им от всего, что было непонятно, тревожно, раздражающе. Он, по всей видимости, тоже это вспомнил, и я не без приятного удивления подумал, что мой, так сказать, друг не чужд самоиронии. Не совсем безнадёжен. Теперь, надо думать, скучно тебе не бывает?.. теперь внешняя жизнь не так насыщена событиями, зато никакой скуки, верно?.. всё, что происходит, происходит только внутри черепной коробки, но скучать там не приходится. Это уж точно. Йон, как выяснилось, болел за Norn Iron*** – он был родом из Дерри. Болельщиком оказался неистовым, и ботинки носил вполне подходящие, чтобы бить витрины после матча. Сильно ношенные, они были начищены, как зеркало – Йон любил свои ботинки. В том, что его обожаемая команда с 1986-го ни разу не прошла квалификацию на ЧМ, виноваты были, разумеется «фокайль сасанах». - Сначала мне это даже показалось забавным… он говорил, как ирландец из анекдотов. Ёбаные англичане то, ёбаные англичане это. Страну раскололи ёбаные англичане. Из-за ёбаных англичан нельзя курить в пабах. Ёбаные англичане отправляют наших парней воевать с ёбаными арабами. Если картошка не уродилась, то это опять англичане. В Белфасте триста шестьдесят дней в году идёт дождь, потому что над ёбаными англичанами никогда не заходит солнце. Ирландец говорил и говорил, и в какой-то момент его настроение начало резко и необратимо меняться. - Я не сразу заметил… зрачки у него были расширены так сильно, что глаза казались совсем чёрными. Не знаю, как я мог упустить это из вида… а впрочем, даже если бы не упустил, на что бы это могло повлиять. Я подумал – ты это упустил, потому что смотрел, конечно, на его ботинки, а не в глаза. Я в подобной ситуации тоже не стал бы смотреть в глаза. Нормальное проявление инстинкта самосохранения, но ты ведь знать ничего не хотел об инстинктах. Не тогда, когда дело касалось тебя. - И под чем он был?.. - Первитин... крэк... Не знаю. Какое это имеет значение?.. Это в самом деле не имело значения. Значение имело то, что парню из Дерри пришло в голову, как он может, прямо здесь и сейчас, отомстить ёбаным англичанам. И парень, как выяснилось, сделал это. - Что именно сделал?.. Он взглянул на меня с тоской и отвращением: - Я в самом деле должен сказать всё прямым текстом?.. До меня дошло, и я чуть было не ляпнул что-то вроде «мне жаль», но осёкся – в данных обстоятельствах это прозвучало бы почти издёвкой. - И ты… ты не пробовал сопротивляться? Он помолчал, потом сказал, чётко и раздельно: - Мне в кадык упирался очень острый нож. И его держал в руке очень неуравновешенный человек. Помолчал ещё и добавил: - Что бы сделал ты? - Я… не стал бы сопротивляться, - сказал я. – Это было бы… неразумно. - Вот именно. Я хотел выжить. - Ты хотел выжить. Это нормально. Не нужно… не нужно себя винить. - Я себя и не виню, - сказал он с усталым удивлением. – Я виню его. Но что толку?.. Оказалось, что Йон вошёл во вкус. Он заходил ещё несколько раз. С той же целью. - Всё время обдолбанный. Постоянно. С каждым словом я всё живее представлял себе его – его тугие ляжки, зеркальные от наркоты глаза, клинок, с небрежным изяществом, точно дамский веер, порхающий меж прокуренных пальцев. Высокомерен, как любой уличный подросток. Ещё толком не привык бриться, но уже убивал. Наверняка он и портки не спускал, только расстёгивал ширинку. Сойдёт для «фокайль сасанах». - Он был… агрессивен? – спросил я и сразу понял, насколько тупо это прозвучало. - Да, - ответил он сдержанно. – В знак особого расположения тушил об меня сигареты. Впрочем, если бы он был по-матерински нежен, это мало что изменило бы... Но даже это не самое ужасное. Знаешь, что самое ужасное?.. Я мог бы предложить сразу несколько вариантов, но вопрос был явно риторическим. - В определённый момент он начинал громко читать Credo in Deum****. И каждый раз дочитывал до конца. - Предпочёл бы, чтобы он распевал «Смерть саксам, мы идём вперёд»*****? - Возможно. Знаешь, его латынь… была просто ужасной. – Он поморщился. – Я предпочёл бы что угодно. Любые звуки. Только не это. - Не думал, что такое способно тебя ранить. - Само по себе – вряд ли. Но в совокупности с… - Ты кому-нибудь об этом рассказывал? – спросил я и уточнил. – Ну, обо всём этом… в совокупности. Он взглянул на меня почти потрясённо. - Нет!.. О Боже, конечно нет. Кому я мог бы рассказать?.. - Возможно, психотерапевту? - Чем мне может помочь психотерапевт? - А чем я могу тебе помочь?.. Он скрестил руки на груди, сунув ладони под мышки, запрокинул голову и долгим взглядом посмотрел в потолок. - Если не можешь выписать сильное снотворное, то ничем. - У тебя настолько серьёзные проблемы со сном? Поэтому ты пьёшь? Из-за старого серба, с которым у тебя мистическая связь?.. из-за Credo in Deum?.. из-за того, что с тобой сделали?.. Он помолчал, а потом сказал скучным голосом: - Знаешь, я предпочёл бы, чтобы ты ушёл. И отвернулся. На этот раз СМС нагнало меня у самой входной двери: МНЕ ЖАЛЬ. - Мне тоже жаль, - сказал я телефону. - J'espère plus jamais faire souffrir quelqu'un comme je t'ai fait souffrir. – И нажал на «удалить». Я всё больше убеждался, что мне не показалось. Есть вещи, которые человек не расскажет, даже будучи до беспамятства пьян. Я убеждён, что в большинстве случаев их и самому себе не рассказывают. Обычно в подобных ситуациях наша память включает некий защитный механизм, и если он не включается, на то должна быть причина. Конечно, я не мог не заметить ссаженные костяшки на его руках, как и вмятины на обоях там, где он со всей дури лупил по стенам, не зная, как ещё дать выход своей тоске. Он страдал. А разве я не врач?.. разве моя работа не в том, чтобы избавлять от страданий?.. Разве я не клялся Аполлоном врачом, Асклепием, Гигеей и Панацеей, что, в какой бы дом ни вошёл, я войду туда только для пользы больного?.. * * * Конечно, он не пил постоянно. Не то чтобы прямо каждый день, иначе оказался бы под капельницей, в алкогольной коме. Или просто оказался бы мёртвым. Но как-то так получалось, что каждый раз, как я заходил, он был либо пьян, либо с похмелья. Либо и то, и другое одновременно. В свой следующий визит я отметил, что он за истекший период, видимо, брился (потому что иначе это была бы не щетина, а уже, пожалуй, борода) и куда-то выходил (потому что скомканной одежды на полу стало больше). Кроме того он, по всей видимости, что-то ел, потому что среди прочего мусора лежала коробка из-под китайской лапши. В остальном никакой положительной динамики не наблюдалось. Прежде чем сесть в кресло, я подстелил его пиджак, потому что именно в этом кресле он, судя по всему, ел ту лапшу. Я нащупал рядом ополовиненную бутылку, сделал глоток и протянул ему. Потом я сказал: - Ну что, может, сегодня мы докопаемся до сути?.. Как известно, третий раз – волшебный, так?.. - Докапываются до сути только идиоты, - сказал он. – Умные люди просто сразу видят суть. - Как красиво сказано, - похвалил я. – Тогда тебе и карты в руки. Почему бы тебе не увидеть суть хотя бы на дне этой бутылки?.. и не прекратить уже эту затянувшуюся драму?.. Если не терпится умереть – иди сигани с крыши ещё разок, зачем растягивать на несколько недель? - А ты… жестокий человек, - сказал он с тонкой, несколько отстранённой улыбкой. - Жизнь жестока. Ты по-прежнему не можешь спать?.. в этом проблема?.. - Да. - Нет. Твоя основная проблема в том, что ты не хочешь признавать, в чём на самом деле твоя проблема. Нарушения сна – только симптоматика. И бухлом это, в любом случае, не лечат. После паузы он сказал, тихо и как будто в глубокой задумчивости: - На руке у Йона всё время были намотаны эти проклятые чётки… и когда доходило до «venturus est cum gloria»******, он обычно впивался ногтями мне в голову, и у меня перед глазами раскачивался крестик, очень близко… я открывал глаза и видел только этот пляшущий крестик… а теперь вижу его с закрытыми глазами. Ни один психотерапевт в мире не сможет сделать так, чтобы я его развидел… Дай сюда. - Нет, - сказал я и отставил бутылку подальше от него. – Я хочу понять, зачем ты мне всё это рассказываешь. - Я тоже хотел бы это понять, - сказал он и с силой провёл ладонями по лицу, по волосам. – Наверное, мне просто нужно было выговориться. Как это принято называть. Ты умеешь слушать лучше любого, кого я знаю. - Итак, тебе стало легче? - Нет. Совсем нет. – Он потянулся за бутылкой, но я отодвинул её ещё дальше. - Всё правильно. Раны надо зашивать, а не ковырять в них палочкой. Чего ты на самом деле ждал от этих… разговоров? - Я… - Я хочу, чтобы ты ответил мне – почему ты не можешь просто вычеркнуть всё это?.. просто удалить с жёсткого диска или как ты там это называешь?.. Ты выживал. Любой на твоём месте вёл бы себя так же. Всё естественно. И всё давно закончилось. Зачем в этом копаться?.. - Я… - В одном ты прав – психотерапевты могут помочь только скучающим домохозяйкам. Поступи как мужчина – засунь это подальше и сделай вид, что там просто ничего нет. Постепенно ты забудешь. Так все делают! - Я… - Только, Бога ради, не пытайся меня убедить, будто тебе как-то помогает то, что ты постоянно на кочерге. Я прекрасно знаю, что спиртное подобные вещи только усугубляет. И ты это тоже знаешь, Господи Боже, Шерлок, почему ты ведёшь себя настолько иррационально? - Я не знаю! – крикнул он. Потом вцепился себе в волосы и заскулил. Это было почти невыносимо, и я отвёл глаза. Рукав его халата сполз, и на тыльной стороне левого предплечья обнаружились недавние запёкшиеся порезы, числом восемь-десять, на равном расстоянии друг от друга. Не слишком глубокие, но, несомненно, болезненные. - Ты так решаешь свои проблемы?.. – спросил я, когда он немного успокоился – хотя дышал всё ещё с надрывом, будто шёл в гору. – Вот так?.. как тринадцатилетняя девочка с неразделённой любовью?.. Он молчал и продолжал дышать, как загнанный. - И как, помогает?.. - Не особенно, - ответил он, справившись, наконец, с собой. – Не особенно помогает, доктор. - Только руки?.. или, может, где-нибудь ещё?.. - Да, - сказал он и распахнул халат. Порезы на бёдрах были свежее и глубже, чем на предплечье. Его худые, бледные ляжки в багровых росчерках и бурых разводах выглядели весьма плачевно. - Это всё нужно обработать, - сказал я. – И перевязать. Когда в твою художественную резьбу попадёт инфекция, у тебя добавится причин быть несчастным. Я пошёл в ванную, чтобы вымыть руки и подумать. Я мыл их долго и тщательно, я всегда так делаю. Просто не могу по-другому; это называется профдеформацией. Сначала – ладонь о ладонь, потом – с тыльной стороны между пальцами, правая ладонь сверху, левая ладонь сверху… Я не ошибся. …и между пальцами ладонь к ладони, потом руки в замок… Я не ошибся на его счёт. …большой палец левой, большой палец правой… Я никогда не ошибаюсь. …и круговыми движениями щепотью по центру ладони – левая, правая. Всё. Теперь чисто. Я не ошибся. Всё так. У меня в груди было тепло. Я ощущал восхитительный, глубокий покой. Когда я вернулся, он лежал в прежней позе, только запахнул халат; но я распахнул его снова, не стараясь при этом быть деликатным – я врач, а не сиделка на жалованье. Антисептиков, кроме водки, здесь не водилось, и он попробовал было ныть и дёргаться, но оплеуха быстро привела его в чувство. - Ты… – он задохнулся, рефлекторно схватившись за щёку. – Ты что, мать твою… – настоящего гнева в его голосе не было, только растерянность. - Это следовало сделать давным-давно, - сказал я. – Ляг и не отсвечивай. Я не намерен провести здесь остаток жизни. Он опустил руку; на его скуле расцветало алое пятно, но все лицевые мышцы как будто разом расслабились, разгладились складки, и рисунок рта смягчился. Он в одну секунду словно стал моложе лет на десять, несмотря на щетину, желтизну и ввалившиеся глаза. Но смотрел всё ещё настороженно. - Не делай так больше, - сказал он. В тот момент он наверняка был убеждён, что это прозвучало достаточно требовательно и уверенно. - Если не дашь мне повода, не сделаю. И он ничего не ответил. Закончив, я сказал ему: - Принимать душ пока не стоит, но я бы на твоём месте побрился. И отошёл к окну, показывая, что не собираюсь его контролировать. Судя по звукам, он поплёлся в ванную. Я нисколько не сомневался, что именно так и будет, но всё-таки мысленно похвалил себя за хорошую работу. Я раздёрнул шторы и посмотрел на улицу. Стёкла были грязными, и я подумал, что здесь всё просто на глазах приходит в упадок и это пора прекращать. Так или иначе, но всё это оказывало влияние на мою жизнь. Когда шум воды затих, я вернулся в кресло. Он вошёл, бледный, с мокрыми волосами, резко пахнущий зубной пастой и одеколоном; но в нём, конечно, по-прежнему было полно алкоголя, что плохо отражалось на его реакции и координации, и поэтому мне ничего не стоило сделать ему подсечку. Когда он, неловко взмахнув руками, рухнул перед моим креслом на четвереньки, я, не дав опомниться, крепко взял его двумя пальцами за затылок и пригнул к самому полу, так что он чуть не поцеловал носки моих туфель. Я заговорил вполголоса, на каждой паузе чуть сильнее сжимая пальцы: - А теперь я хочу, чтобы ты собрал всё бухло в своём доме. И вылил его в раковину. И если заначишь хоть каплю. Не сомневайся. Что. Я поджарю твою задницу. На медленном огне. Ты услышал меня? - Что… что ты… Я слегка встряхнул его. - Ты услышал меня? Он прошипел: - Да!.. да, я услышал!.. – и я разжал пальцы. А потом осторожно потрепал его по плечу и добавил совсем мирным тоном: - Кажется, я знаю, как помочь тебе заснуть. Всё будет хорошо. Тебе просто нужно успокоиться. Он сел лицом ко мне на заблёванный ковёр, машинально потирая шею; он смотрел очень пристально, сдвинув брови, как будто силился вспомнить что-то, и, клянусь, в его глазах было гораздо больше понимания, чем вполне естественных в данной ситуации негодования и ошеломления. А потом, Господи Иисусе, он поднялся и без единого слова сделал то, что я ему велел. Прежде чем уйти, я, насколько мог, постарался привести в порядок эту помойку – собрал мусор, скатал ковёр, запихал в ящик для грязного белья все его шмотки, какие нашёл, и позвонил квартирной хозяйке, чтобы она организовала уборку. Она сказала, что сама давно думала это сделать. - Просто… не хотелось его беспокоить. - Теперь беспокойте, сколько душе угодно, - сказал я и повесил трубку. Он полулежал в кресле, прикрыв глаза и на целую морскую милю вытянув свои длинные ноги. Он выглядел всё ещё весьма удручающе, но уже не так безнадёжно. - Когда я приду в следующий раз, - сказал я, - я хочу увидеть человеческое жильё, а не берлогу. Разумеется, ничего такого мы не обсуждали, но к этому моменту всё между нами уже было ясно, как июльский полдень. Собственно, в этом и состоит прелесть подобных отношений – в одних случаях говорить просто не о чем, а в других всё настолько очевидно, что говорить незачем. Как у нас с ним, например. Так уж удачно сложились обстоятельства. В любом случае, можно обойтись без разговоров. Он коротко ответил: - Да. - И если меня удовлетворит то, что я увижу, я не уйду сразу. - Да. - Сегодня ты будешь спать. А если не получится спать, будешь просто лежать и считать овец. Но ты не будешь пить и не будешь думать о тех вещах, о которых думать не стоит. - Да. - Всё. Я уже повернулся к выходу, но тут он поймал меня за руку. - Послушай… твоя жена ведь католичка, верно?.. Я без труда проследил ход его мысли и чуть не рассмеялся: - Нет, дружок, я не буду воровать у своей жены предметы культа ради твоего удовольствия. В конце концов, я думаю, что на ebay можно заказать любую вещь, так?.. даже католический розарий. Вполне возможно, что через неделю его уже доставят, - я осторожно высвободил свою кисть и уже в дверях бросил через плечо. – Фокайль сасанах. Мне даже не обязательно было оборачиваться, чтобы знать, что он вздрогнул. Но кроме того я знал то, чего, вероятно, не знал он сам – он при этом улыбался. Улыбался так, как мог бы улыбаться неизлечимо больной человек, узнавший, что с сегодняшнего дня узаконили эвтаназию. Это была призрачная улыбка, почти пугающая – но я полагаю, что она была самой искренней из всех возможных и выражала самую чистую радость, на какую только способен человек. * * * Вот так это и началось. * * * И теперь я удаляю двадцать третье за сегодняшний день сообщение и думаю – по всей видимости, он всё-таки напился. Возможно, готов напиться; теперь он использует это как средство шантажа. Мне придётся туда идти. Мне придётся снова учить его засыпать. С другой стороны, думаю я, у меня опять участились приступы того, что психиатры называют «ночным ужасом»; и цвета, в которые окрашен мир, становятся угрожающими и начинают опасно давить на глазные яблоки. А после каждой встречи с ним наступает неделя, а то и две, гарантированного покоя и безмятежности. Не убоюсь ни ужаса ночного, ни стрелы, выпущенной днём*******. То есть и мне это тоже на пользу; от себя-то можно не скрывать. И ещё я думаю, с лёгким и почти приятным сожалением, о тех двоих, сербе и ирландце, мелькнувших и растворившихся во мраке, где им и место, но оставивших по себе несообразно и необъяснимо глубокий след, который никогда не изгладится, как до самой смерти не изгладятся с его бледной кожи следы сигаретных ожогов, оставленные вдоль хребта. Кем на самом деле были те двое и какова была их жизнь – этого мы уже никогда не узнаем, думаю я, но след они оставили, сами того не желая, поскольку таковы уж жизненные закономерности и странные свойства нашей памяти; так, например, она почему-то удаляет, не спрашивая нас, лица старых знакомых, сыгравших некую роль в нашей жизни, но намертво отпечатывает на сетчатке виденные долю секунды лица совершенно посторонних людей, случайных пассажиров поезда, проносящегося мимо в ночи. Серб и ирландец – я вспоминаю о них почти с нежностью, хотя никогда их не видел, – если бы их не было, их стоило бы придумать. Иногда мне начинает казаться, что я в самом деле придумал их, и меня накрывает таким ощущением нереальности всего происходящего, что разум цепенеет и уши закладывает, как будто я падаю с неизмеримо огромной высоты и всё, всё, что я думаю, чувствую, переживаю – только бред воспалённого воображения, проносящийся в мозгу за секунду до удара о землю. Но такое бывает, к счастью, довольно редко. И ещё я думаю – j'espère plus jamais faire souffrir quelqu'un comme je t'ai fait souffrir… Je n’entends plus que tes soupirs… О нет, это уже не я думаю. Это просто песня в наушниках. И я улыбаюсь. * * * Спустя некоторое время я стою перед облупленным зеркалом в облупленной ванной, в убогой съёмной квартирке; дверь в комнату у меня за спиной открыта, и я всё слышу, но сквозь шум воды его задыхающиеся рыдания звучат умиротворяюще и даже почти мелодично, и я спокоен и практически счастлив. Уверен, что и он тоже. Из зеркала на меня смотрит человек с доброй улыбкой и мечтательным взглядом – с таким взглядом можно слушать Шопена или смотреть на играющих детей. На пару секунд меня снова охватывает чувство нереальности это не я. это не я здесь стою. это не могу быть я но быстро отпускает. И я намыливаю руки и мою их, как всегда, тщательно: ладонь о ладонь, потом – с тыльной стороны между пальцами, правая ладонь сверху, левая ладонь сверху, и между пальцами ладонь к ладони, потом руки в замок, большой палец левой, большой палец правой, и круговыми движениями щепотью по центру ладони – левая, правая. Потом я ещё с полминуты держу мыло под струёй воды, чтобы полностью удалить с него кровавые разводы. Всё. Теперь чисто.