* * *
Худая женщина с осунувшимся лицом сидит на табуретке, помешивая погнутой ложкой сахар в кружке с трещиной. Посуды к утру осталось всего ничего. Целых зеркал не осталось вовсе. — Меня предупреждали, что на квартиру жалуются и что были… — женщина замолкает, понимая, что это звучит по меньшей мере странно. — Разные случаи. Но даже такая цена едва-едва укладывалась в мой бюджет. Она сидит, на лице, в общем-то, ещё достаточно молодом, наметились морщины. Помешивает кофе и собирается с силами. Фред ни раз видел сомневающихся людей, разрывающихся между желанием спрятать все проблемы как можно глубже и желанием рассказать всё без утайки первому встречному. Почти всегда побеждает второе желание: этот раз не исключение. — А вы? — Голос женщины дрожит. В воздухе висит такой простой и одновременно сложный вопрос: «А вы, почему вы верите во всю эту чушь»? Фред смотрит на свои пальцы, в которых вновь покачиваются очки, запуская зайчиков — в этот раз солнечных — по стене кухни. Женщина ждет ответа, не важно какого. В такие моменты Фред не может сказать точно: жалеет он или благодарен за то, что никто из людей не видит дымчато-чёрных тонких пальцев с длинными острыми когтями, что скользят по его плечам, поглаживают шею и ладони. Он опять стоит за спиной и его сердце опять нетерпеливо пульсирует, намекая живому, что пора бы уже двигаться дальше. — Когда я учился в школе, то после выпуска попал в аварию. По прогнозам врачей я не должен был выйти из комы, но… мне помог друг и с тех пор я помогаю тем, кто нуждается в этом, — правда, полуправда и ложь. Осталось только определить где и что. Женщина молча кивает, как кивала и до этого — когда Фред говорил о том, что больше в квартире ничего странного происходить не будет, что в квартире живет «добрый хозяин», которого зовут Кузия и которому нужно будет оставлять что-нибудь сладкое, и, желательно, завести в доме кошку. Больше его в этой квартире ничего не держит, да и виски начинают пульсировать: «друг» недоволен. Рядом с женщиной, на полу, сидит маленькая девочка. Она похожа на духа, какими их показывают в фильмах. Самая обычная девочка, только светлая и полупрозрачная. Невидимая для людей, но… не особо примечательная. Она совсем не походит на иссиня-чёрный сгусток тумана, приобретающий плоть лишь в час после полуночи. Маленькая мёртвая девочка совсем не такая, как друг Фреда, ради которого тот постоянно ищет места со всякой чертовщиной, надеясь, что этой самой чертовщиной можно будет хоть немного утолить голод. — Белую, — тихо произносит она. Фред останавливается в дверях, поворачивается к женщине и говорит: — Белую. Кошку лучше всего завести белую.Нехорошая квартира
5 октября 2018 г. в 13:46
Скользят стрелки на часах, отмечая секунды, складывающиеся в минуты, которые плавно перетекают в часы. Шумит за окном октябрьский ветер: воет пронзительно, словно одновременно плачет ребёнок и кричит зверь. Тонкие сухие ветки скребут по стеклу. Странная и нескладная музыка ночи.
Оно приходит из ниоткуда. Слышится в мерном падении капель на кухне и в тихом цокоте кошачьих когтей, мерещится в подрагивающих пятнах света на стене, чувствуется в дыхании сквозняка. Час после полуночи подчиняет мир его власти. Иррациональной власти страха, лишающей людей разума, приводящей к смерти и питающей то, что некогда было лишь маленьким потусторонним паучком.
Фред лежит на кровати, вытянув ноги так, что они упираются в старую деревянную спинку, сверху донизу разукрашенную следами от когтей и зубов. В руках новые очки, только утром купленные и ещё совершенно непривычные. Зато определённо удобные, если пытаться поймать ими тусклый свет и заставлять плясать по потолку лунных зайчиков.
Тонкий, едва различимый свист. Выдох сквозь узкую щёлку между зубами. Если на мгновение представить, что по белому потолку с местами потрескавшейся штукатуркой пляшут настоящие зайцы, что в канализации живут крокодилы, а в стенах копошатся дьявольские крысы, то можно сойти с ума.
Но если бы не было всех этих с ума сводящих историй, то Фред бы не мог обследовать квартиры и дома, где происходят всякие странные вещи, прикрываясь исследованием феномена городских легенд и его влияния на культуру в целом и литературу в частности. Хотя Фред с трудом удерживал смех каждый раз, когда слышал — не важно от кого — слово феномен. Больно уж от него несло серьёзными документами, что мало вязалось со всеми необъяснимыми вещами, с которыми Фреду приходилось сталкиваться.
Размеренный стук капель, хотя кран затянут туго, а вода отключена. Скрип деревянных ножек стола по старым половицам; час ночи — разве не чудное время для перестановки?.. Визгливые, полные тоски стоны. Бренчание вилок и ложек, будто чьи-то костлявые руки собрали из них клавиши рояля, на котором будут отыгрывать…
Симфонию тоски и отчаяния, боли и разочарования, а финальным аккордом им будет смерть. Соната холодной ночи, повторяющаяся раз за разом. Сводящая — как по нотам — с ума; приводящая — точно ребёнка за руку — к подоконнику, где в расколотом напополам пыльном стекле за миг до шага можно заметить чью-то ухмылку.
Фред видел бесчисленное количество таких квартир. Больших и маленьких, светлых и темных, совершенно пустых и забитых мебелью до потолка. Объединяло их лишь то, что все они были обитаемы и истинный их хозяин являлся в час после полуночи. А до этого Фред мог часами стоять, сидеть или лежать, ожидая и надеясь, что очередное жилище окажется действительно под властью чего-то странного, необъяснимого, инфернального.
Стук метронома сливается со скрипом шагов. Лунный зайчик, которого так и хочется назвать по привычке солнечным, замирает вслед за линзами очков. Оно стоит за рассохшейся дверью, Фред знает это. Тихий поворот ручки и скрежет несмазанных дверных петель. Перезвон подвесок на люстре в комнате за стеной. И вторят им хлопки дверц и ящиков шкафов. Симфония превращается в какофонию, сквозь которую слышно тихое щёлканье метронома.
Молодая девушка в кружевном белье. Красная шелковая ткань лежит на бледной в свете луны коже, ленты скользят будто капли крови. Яркие, блестящие, тяжелые алые капли смешиваются с прозрачными струйками воды, что сбегают по стройным ногам с живота и груди.
— Милый, я люблю тебя.
И нежный голос льется, хоть и звучит как сквозь толщу воды. Той самой, что разбегается по полу из темных следов, забиваясь в щели. Лунный зайчик пляшет по потолку, подчиняясь движению линз. Тихим шорохом костлявая рука, что играла на столовых приборах, проходит по тарелкам. Звон разлетающихся осколков.
— Милый, я люблю тебя, — шепчут алые от помады губы.
— Я знаю, — улыбается Фред.
Лунному зайчику? Отражению, искаженному гримасой ненависти, хоть девушка стоит лицом к кровати и спиной к настенному зеркалу? Стук кухонных ящиков и дребезжание оконных стёкол. И тот же самый голос, что до этого заунывно выл, разрождается визгливым криком, повышающимся с каждым новым вдохом.
На кристальной поверхности зеркала проклёвывается трещина, с хрустом разрастающаяся, точно на тонком весеннем льду. Фред качает головой, с губ не сходит улыбка. Ноги опускаются на холодный пол сами по себе. Пальцы привычно покачивают очки, заставляя лунного зайчика отплясывать причудливый танец.
Онемевшие стопы несут послушное тело на середину комнаты. К девушке, стоящей на носочках и покачивающейся в такт хрусту зеркала. Тонкопалые ладони поднимаются к лицу. Нежному, красивому, не обезображенному печатью страданий. Округлые ногти прочерчивают дорожки на коже щёк. Ловкие пальцы обхватывают подбородок и ложатся поверх скул.
Зеркальная роза расцветает, усеивая пол тысячью осколков. Хруст шейных позвонков и шея поворачивается, скручивая кожу. Волосы сами собой отползают к ушам, так смешно выглядящим сзади, и обнажают лицо, искаженное злостью, болью, ненавистью и испещрённое морщинами.
Оскаленная пасть, в предвкушении щёлкающая двойным рядом зубов. С губ, прочерченных на коже красной помадой, капает кроваво-черная слюна. Скользит по морщинистым губам и подбородку. Прекрасная возлюбленная, отравленная сама и отравляющая поцелуем, свернувшая шею и сворачивающая её другим.
— Милый, я люблю тебя, — кричит девушка и рвётся вперёд, норовя впиться в обнаженное горло.
— Я знаю, дорогая, — Фред языком проводит по пересохшим губам. — Только вот Он голоден, дорогая.
Он скользит по плечам тёмной дымкой. Чернильно-черными полосами цепляясь за ткань рубашки и ворот футболки Фреда. Расползается точно кровавое пятно, с каждым мгновением обретая всё большую власть, а вместе с ней и тело. И он безумно голоден, что, в общем-то, не сильно отличает его от того неведомого духа или чудовища, что устроило себе в этой квартире логово.
Стоны. Крики. Визги. Фред чувствует как длинный тонкий коготь ползёт по его щеке, опускаясь к губам. Беспросветно черный, он режет плоть, как горячий нож масло, пронзая губу насквозь. Вслед за ним второй палец с таким же длинным ногтем скоблит щёку изнутри. Горячее дыхание над ухом. Он живой. Фред чувствует, как пульсирует его сердце, тонкими нитями, словно щупальцами, пытающееся нащупать жертву.
Девушка с перекошенным лицом на свёрнутой шее заходится криком. Бледная, прекрасная кожа покрывается красными ожогами и скукоживается там, где её касаются чёрные плети-пальцы. Молодая жена, которая давным-давно была поймана на измене. Молодая девушка, которой сначала свернули шею, а потом утопили в ванной.
Звон метронома на тысячный щелчок. Иногда Фреду кажется, что было бы лучше навсегда остаться в коме.
— Ты мой папа?
Из темного угла на свет выходит худой мальчишка в полосатой пижаме. Пухлые щёки, розовые точно кукольные губы, плюшевый клоун в руках и черные провалы глаз, кожа вокруг которых в тонких красных трещинах как старый, поколоченный фарфор.
— Ты мой папа?
Из детского ротика вываливается синюшный, распухший язык. Мальчик криво улыбается и, пошатываясь и подволакивая ногу, идёт из своего угла. Шаг за шагом, клоун хохочет, присоединяясь к звучащей симфонии.
Девушка рассыпается пеплом, а тонкие черные пальцы на удлиняющихся руках рвутся, тянутся к мальчишке, так и норовя ухватить за истлевшую ткань. Маленький мальчик, который скорее всего был отправлен на тот свет вслед за своей матерью, когда разум отца семейства пал перед притаившимся в квартире духом. Так не раз описывалось в книгах, но сталкиваться с реальными историями всегда страшнее.
— Ты мой папа?
Скрежет часового механизма и жуткий, разрывающий перепонки звон. Костлявые руки играют свою пронзительную, заунывную мелодию. По щекам мальчика бегут ручейки зеленоватых слез. Пижама трещит по швам, когда с чавканьем гнилого мяса от туловища отделяется детская ручонка, крепко сжимающая клоуна.
— Папа скоро придёт, малыш, — Фред улыбается. — И, скорее всего, твой папа будет ужасно зол.
На полосатой ткани проступают алые полосы, будто невидимый нож проходит по плоти. Ткань пижамы рвётся почти бесшумно, выпуская наружу то безобразное месиво, что когда-то было внутренними органами. Его кромсали ножом, а может даже и старым ржавым тесаком, что вгрызается в дверь и вырывает из неё целые куски дерева. Взмах со свистом и хруст. Развалившийся под черными пальцами мальчишка гнилостной массой просачивается в пол.
Дверь сиротливо покачивается на петлях, почти полностью превращенная в щепу. На пороге с топором наперевес завис мужчина. Тучный, обрюзгший, с седой щетиной на исцарапанных щеках. Старый больной человек, который оказался слишком слаб и не смог сопротивляться маленькому паучку из страхов и сомнений, разъедающих душу и приводящих к безумию. А последующие ужасы, сводящие людей с ума, лишь сделали его сильнее.
— Добро пожаловать домой, любимый папа, — с улыбкой произносит Фред за мгновение до того, как под шорох мясницкого фартука, старик бросается на него.
Очки порхают под пальцами, заставляя лунного зайчика перейти с потолка на желтовато-красную кожу мясника. Тонкие пальцы с длинными острыми когтями ползут вслед за неярким пятнышком света, впиваясь в послушную плоть. Вгрызаясь в неё как зверь в добычу.
Кожа рвётся, исторгая из ран жёлтый гной. Под пятнами света идёт волдырями и лопается. Отваливается целыми кусками, повисая на протянутых к ней черных ладонях. Занесенный над головой топор падает на пол и рассыпается. Тело мясника извивается, насаженное на десяток чернильных щупалец. Шмат за шматом мясо отсекается от костей под истеричный вой боли.
Желто-белые кости черепа с восемью провалами глаз появляются на свет, когда острые когти сдирают остатки мясницкой плоти, ставшей потустороннему монстру главной маской. В провалах глаз зажигаются алые огни. Тихий полусвист-полушепот доносится из щели внизу черепа. Существо, питающееся страхом, ужасом и бредовыми фантазиями людей. Мысли скачут с одного на другое, хотя Фред ничем не похож на жертв подобных тварей. Разве что тем, что ещё пока жив. Но, думается, если бы у пауков были черепа, были бы они подобным уродством? Или были бы гораздо хуже?
Чудовище — можно ли его так назвать? — извивается и шипит от боли, когда чёрные когти скоблят по кости, вонзаясь в глазницы. Воет, а вторят ему бьющиеся тарелки, падающие с потолка кухни на пол, с визгом и скрежетом хлопающие ящики и дверцы шкафов, рассыпающиеся на осколки зеркал.
Кости покрываются зелеными пятнами там, где их касаются пальцы. Твёрдая кость размякает и превращается в клейкую, тягучую гнойную массу. Черные когти рассекают её и то, что должно падать на пол, ещё в полёте превращается в сизый дым, пахнущий как горящая в костре из мусора плоть.
Звон метронома и двухтысячный щелчок. Всё замолкает когда в комнате не остается ничего, кроме рассеивающегося сизого дыма с запахом гнили. Десяток чёрных ладоней скребёт по полу, растягиваясь так, чтобы ощупать каждый миллиметр деревянной поверхности. Чтобы найти то, что могло уйти.
Чёрные пальцы жадно тычутся везде, в надежде выскоблить из каждой щели то, что забивалось туда годами, пока монстр с восьмиглазым черепом убивал доверчивых людей, питаясь их страхом и болью.
— Он страшный, — надрывно звенит тонкий голосок.
Девочка. Маленькая, не больше куклы, одетая в линялое цветочное платье сидит на кровати, прижимая к себе подушку. Доверчиво хлопает ресницами, покусывая уголок наволочки.
Фред чувствует как радостно забилось сердце, как запульсировали нити, ведущие к его телу. Он почуял новую душу, новую жертву. Ту, которую не успело испоганить порождение безумия и многолетнего человеческого страха.
— Страшный, — кивает Фред, когда щупальца, руки, ладони и пальцы стягиваются воедино, принимая форму человеческой фигуры. — Но я люблю его.
Он улыбается призрачной девочке, делая шаг к зеленовато-черной фигуре, нависшей над кроватью. Теплые пальцы касаются сгустившейся темноты.
— В четверг четвертого числа в четыре с четвертью часа четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж чрезвычайно чисто… — голос Фреда не дрожит, когда он произносит слова детской скороговорки, переплетая свои пальцы с черными, отводя руки от девочки.
— Он плохой? — спрашивает малышка, переставая жевать наволочку. — Он съест меня, как съел других?
Сердце, живущее за гранью, нетерпеливо бьётся, передавая по тонким нитям пульсом мысли о голоде и недовольстве. Фред крепче сжимает чёрные пальцы, начинающие медленно растекаться по его коже, переползая куда-то за спину и там вновь собираясь в фигуру, напоминающую человеческую.
— Как тебя зовут?
Малышка лишь качает головой. Она удивительно похожа на женщину, которая купила эту квартиру и пришла к Фреду с жалобами на ночные скрипы, стуки и заунывные стоны.
— Ты ходишь за мамой?
Кивок. Большие печальные глаза. Дитя, родившееся мёртвым; маленькая девочка, послушно следующая за своей матерью, куда бы та не шла, и защищающая её насколько хватает сил.
— Я дам тебе имя и ты сможешь жить с ней здесь.
Чёрные нити, уходящие по полу в другую комнату, гневно вибрируют. Он недоволен, но с этим ничего не поделать. Трёх проклятых и их жертв хватит за глаза. А уж с его гневом Фред как-нибудь потом разберётся. Хлопает крышка стоящего за стеной фортепиано. Гневное «ля» разрывает тишину.
— Кузия. Запомнишь это имя?
Девочка склоняет голову с кудряшками к плечу.
— Кузия.
— Так звали духа, следящего за домом в мультфильме, который мне показывала одна хорошая девочка, — Фред чеканит каждое слово, глядя девочке прямо в глаза. — Дух должен поддерживать дома порядок и дружить с кошками.
Девочка сильнее прижимает к себе подушку и кивает с самым серьёзным видом. За стеной продолжает настойчиво звучать фортепиано. Со скрипами и хрипами, как обычно звучит старый рассохшийся не меньше дверей и полов инструмент. Нота за нотой звучит лакримоза. Фред закатывает глаза. Девочка звонко смеётся.